Шли месяцы, а Билли всё меньше заботило, жив он или нет. Если кто лежал раненый на ничейной земле, Билли его подбирал. Если дела шли из рук вон плохо и, казалось, фрицы вот-вот прорвут оборону и возьмут нас в окружение, Билли бросался в атаку и вёл за собой ребят. Даже если всё оборачивалось совсем скверно, даже если фрицы вроде как и побеждали, Билли считал, что всё равно не видать им победы. В самом конце семнадцатого нас занесло куда-то под Камбрé[14], там ещё, помнится мне, был канал. К тому времени ход войны уже переменился. Мы начали побеждать. Мы наступали. Фрицы пустились наутёк, или, по крайней мере, так мы себе это представляли. Но фрицы просто так убегать не станут. Пусть мне что угодно говорят про фрицев, одно я знаю наверняка: эти парни не робкого десятка. В храбрости они нам не уступят. Пускай они сдавали позиции, но при каждом удобном случае останавливались и дрались как проклятые.
И однажды фрицы нас, почитай, разделали под орех. Припёрли к стенке. А всё этот их пулемёт. Нам из-за него и вперёд никак, и назад никак. И Билли говорит: давайте, мол, двое со мной, а остальные прикрывайте. И они отправились втроём «всыпать фрицам по первое число», как выразился Билли. И скажу я вам, он им всыпал так всыпал. Билли-чокнутый и с ним ещё двое неслись вперёд очертя голову, а пули свистели мимо – и хоть бы одна их задела. Билли с ребятами закидали немецкий окоп бомбами и гранатами. Пулемёт и замолчал. И вот чудеса: фрицы замахали белой тряпкой. Подняли руки вверх: дескать, сдаёмся. Их там стояло то ли двадцать, то ли тридцать, и все побросали винтовки. Несколько десятков мы в тот день взяли в плен, а сами без единой царапинки. Чертовски повезло нам тогда, вы уж простите меня, миссус.
Мама не ответила, и по её дыханию я догадался, что она крепко спит. Меня тоже клонило в сон, но я держался. Потому что надо же было дослушать, что дальше случилось с Билли в дяденькиной истории. В вагоне и за окном стояла непроглядная темень, но я уже не боялся.
– Мама, наверное, спит, – сообщил я нашему попутчику.
– Хочешь, я зажгу ещё спичку, Барни? – спросил он. – Или тебе и так хорошо?
– И так хорошо, – прошептал я. На самом деле я и думать забыл о темноте.
– Ну как, сынок, рассказывать мне дальше? Маму не будем будить?
– А Билли дали медаль за это всё? – спросил я.
– Ого, ещё какую, – отозвался дяденька. – И не одну. Ему эти медали давали и давали без передышки. Ребята говорили, что Билли за каждый чих медаль получает. Они над Билли подшучивали, дразнили его, иной раз даже и чересчур. Но Билли не обижался. Он знал, что в глубине души ребята им гордятся. Он ведь такой же, как они, и никого из себя не строил, хоть и знаменитость. А он был знаменитость, наш Билли. В газете печатали его портрет, и не раз. Вокруг каждой его медали газетчики устраивали шумиху. Но Билли этого словно и не замечал, да и ребята тоже.
Билли даже повысить собирались до младшего капрала. Но он отказался. «Спасибо большое, – говорит, – но мне и в рядовых хорошо, с ребятами». А медали на него всё равно так и сыпались, нравилось ему это или нет. Иногда его награждали за то, что вынес из-под огня товарища. Или вот, например, однажды не хватило людей, чтобы тащить носилки, так он три мили нёс какого-то парня на плечах до госпиталя, а снаряды вокруг них так и рвались. За это ему тоже дали медаль.
Но Билли старался не ради медалей. Он мечтал, чтобы всё закончилось. Снять с себя форму, растопить котёл в той нашей гостинице и заснуть в холодной каморке на чердаке. А после рисовать свои картинки. Прежде он ненавидел гостиницу, а теперь она ему виделась чуть ли не раем небесным. Он хотел забыть окопы, и стрельбу, и маленькую Кристину, сидящую на обочине, и тоску в её глазах. Он хотел забыть своих погибших товарищей – как они лежат неподвижные на земле и глядят в небо пустыми глазами. Ему уже всё равно было, сам он умрёт или жить останется. Он жуть как устал. Да и все мы устали. Нам хотелось, чтобы пришёл мир. И чем скорее он придёт, тем лучше и для маленькой Кристины, и для всех солдат, и для нас.
Вот потому-то Билли и сделал то, что сделал. Случилось это в сентябре восемнадцатого года, всего-то за несколько недель до конца войны. Хотя Билли-то, конечно, тогда ещё про то не догадывался. Все понимали, что мир не за горами, но никто не мог сказать, когда точно он наступит. Каждый день армия продвигалась вперёд. Мы покинули окопы, в которых просидели так долго. Мы наступали по всему фронту, а фрицы отходили назад.
Случилось это возле деревни под названием Маркуэн, или как-то так. Мы-то звали её на свой лад: Маркинг. Беда с этими иностранными названиями – что французы, что бельгийцы, они ведь всё произносят не как мы. Не по-людски, короче говоря. Но, как бы ни звалась та деревня, мы пытались её взять. Местность была незнакомая, фрицы там окопались с толком, да ещё попрятались в домах – в тех, что не рухнули от снарядов. И они нам задавали жару, обстреливали нас из чего только можно – и из пулемётов, и из винтовок. Некоторых парней мигом скосило, остальные нашли укрытия. Но только не Билли. Он пополз вперёд, подобрался к врагу поближе и закидал гранатами пулемёт. Его ранили, а ему хоть бы что. Тогда и вся рота, глядя на Билли, вскинулась в атаку. Убитых много было в тот день. Нехорошо это. Убивать – всегда нехорошо. Если кто тебе по-другому скажет, не верь ему, сынок.
Но сражение ещё не закончилось. Нам надо было переправиться через канал и дожать фрицев на том берегу. Фрицы палили по Билли без удержу, но Билли и в ус не дул. Просто делал своё дело, а о фрицах и думать забыл. Он укладывал доски через канал, получался вроде как мост, чтобы нам перейти. А мы между тем стреляли и стреляли, чтобы фрицев унять хоть немного. Так мы и перешли канал по тем доскам, что набросал Билли. Немцы наседали со всех сторон, пытались отбросить нас назад, на тот берег.
Но Билли это не заботило. Он не собирался возвращаться на тот берег. Вслед за Билли мы прорвались вперёд. Билли дважды ранили, но он не сдавался. Он собирался покончить с войной здесь и сейчас, собственными руками. Чтоб никакой отныне войны, и точка. В бою ведь как: или ты убиваешь, или тебя убивают. Есть свои, а есть враги. Вот закончится война, тогда и поразмыслим, правильно это или нет. А в пылу сражения солдату не до того.
Но после сражения всё по-другому. Бой утих. Повсюду лежали убитые и раненые: и наши ребята среди них, но по большей части немцы. В такие-то минуты ты и понимаешь, что натворил. Мы победили, да, но радости от этого не было никакой. И никогда не бывает. Ни радости, ни ликования. Мы чувствовали только облегчение. Мы всё-таки уцелели – хоть в этот раз. Довольно с нас и того.
Мы и пленных тогда взяли – много, десятка три, а то и больше, если память меня не подводит. Тощие они были, голодные, краше в гроб кладут. Да и мы от них не особо отличались. Офицер сдался Билли и вручил ему свой пистолет. Он, как и все мы, понимал, что это Билли выиграл бой – чуть ли не в одиночку. Мы всех немцев обыскали: не припрятал ли кто оружия, гранату, там, или нож. Говорить нам с немцами было не о чем, да и немцам с нами тоже. Мы с ними сигаретами делились. С виду-то они неплохие парни. Молоденькие, некоторые совсем ещё мальчишки. Даже жалко их как-то. А вокруг тихо так, словно после бури.
Тут-то и показался из дыма этот фриц. Смотрим: стоит ярдах в двадцати от нас с винтовкой в руках. В нас не целится, просто так её держит. А потом поворачивается и бредёт прочь. Но Билли ему кричит, чтоб остановился, и тот слушается. Мы на него наставляем пяток стволов, но Билли стрелять не велит. Сам-то он с револьвером, держит фрица на прицеле и показывает ему знаками: мол, бросай оружие. Но солдат стоит, словно в забытьи. Невысокий такой, голова не покрыта, шинель вся перемазана. Стоит и таращится, будто и не на нас даже, а куда-то сквозь нас. У парня прямо на лице написано, что он ждёт пули. Он ладонью тёмную прядь со лба откидывает, сам стоит, плечи распрямив, а винтовку не выпускает. Ну мы все, понятно, готовимся в него стрелять. А Билли и говорит: «Не надо, ребята, не стреляйте. Мы их всё равно побили. Пускай он идёт своей дорогой. Теперь-то уж он в нас стрелять не станет». И Билли сам шагает к немцу и кричит ему: «Ступай домой, фриц, всё закончилось! Войне конец! Проваливай, а то передумаю!»
И Билли поднимает револьвер и стреляет в воздух, нарочно над головой парня. А тот кивает, смотрит на Билли, кладёт винтовку, разворачивается и уходит. Мы смотрим ему вслед и радуемся, что не убили его, потому что Билли был прав: нет больше нужды никого убивать. Для всех нас этот солдат, который развернулся и пошёл домой, означал только одно: война закончилась раз и навсегда. И скоро мы, как тот немец, отправимся домой.
А Билли нагнулся и подобрал с земли отстрелянную гильзу. «Вот мой последний патрон на этой войне, – объявил он. – Я стрелял не от злости и никого не убил. Сохраню эту гильзу как напоминание».
За героизм, проявленный при Маркуэне, Билли вручили Крест Виктории – а такие награды кому попало не достаются. Крест Виктории чаще дают посмертно – тем, кто погиб, совершая свой подвиг. Да и Билли-то как выжил, непонятно. Он всё говорил, что это чёрный камешек его выручил. Дескать, с этим камешком госпожа Удача была на его стороне. Повалялся в госпитале с месяцок наш Билли и снова стал как новенький. То есть почти как новенький. Хромал он с тех пор на одну ногу. Но всё равно в Букингемский дворец[15] явился при полном параде – ему там через несколько недель вручали Крест Виктории. Сам король Георг Пятый Крест ему на грудь повесил.
Король сказал, что Билли великий герой и что страна им гордится. А Билли возразил, что вы, дескать, заблуждаетесь, ваше величество. «Герои – они храбрые, сэр, – ответил тогда Билли. – А во мне храбрости не больше, чем в любом другом».
Билли так и подмывало объяснить его величеству, что все свои подвиги он совершил не во имя короны и Британии, а ради маленькой Кристины и своих товарищей. Он просто хотел, чтобы мир настал побыстрее. Но у Билли не хватило духу выложить это всё королю. А потом он жалел, что не хватило.