Официантка тогда наклонилась, посмотрела внимательно и говорит: «Что это за девочка?»
«Я эту девочку знал немного, – объясняет ей Билли. – Давно, ещё в войну. Она, верно, была сиротой, а я солдатом. Я отнёс её в госпиталь».
Официантка опять посмотрела ещё внимательнее, полистала альбом и, похоже, заинтересовалась. А потом и говорит тихонько так: «Вы её много рисовали. Думается мне, я знакома с этой девочкой. Если я не ошибаюсь, мы с ней вместе учились в монастырской школе после войны. Да, это точно Кристина. Кристина Бонне, я уверена. Вы так хорошо её нарисовали».
«Вы её знаете! – обрадовался Билли. – Где она? Вы знаете, где она живёт?»
«Где живёт, не знаю, – ответила официантка. – Мы с ней давно не виделись, но мне кажется, она работает учительницей в нашей прежней школе».
В тот же день Билли встал у школьных ворот и принялся ждать. Кристину он узнал сразу же: она выехала со школьного двора на велосипеде.
«Привет, Кристина, – сказал ей Билли. – Ты меня не помнишь». И тут его словно прорвало: он как давай взахлёб объяснять Кристине, кто он такой. Кристина поначалу опешила. Она, понятное дело, толком его не помнила. Но, по её словам, она запомнила, как солдат нёс её по дороге. И полевой госпиталь помнила, и доктора, а после она попала в монастырь, и там за ней приглядывали до самого конца войны. Они шли рядышком и разговаривали. Наконец-то Билли нашёл свою Кристину.
Ну и если коротко, то Билли с тех пор навещал её каждое лето – и так несколько раз. Потом Кристина сама приехала погостить к нему в Ковентри. А после они поженились и жили счастливо. У каждого на сердце таилась своя печаль. Родных они оба потеряли, зато стали утешением друг для друга. Через какое-то время Кристина нашла работу в местной школе. И уже совсем скоро она гордилась тем, что во всей стране не сыщется больше детей, которые, как её ученики, сосчитают до десяти по-фламандски. Это её родной язык, фламандский[18]. Билли с Кристиной и своих детишек хотели завести, да всё у них не выходило. Но их согласия это никак не нарушило. Всё-таки сами они пережили войну, а ведь многие из тех, кого они оба знали, не пережили. У них был дом и работа. И главное, сами они были друг у друга.
Но призрак той войны снова явился к Билли и принялся его донимать. Причём явился он оттуда, откуда никто его не ждал.
Дяденька глубоко вздохнул, словно ему не очень хотелось продолжать.
– А дальше будет про то, как призрак донимал Билли? Это история про привидения? – оживился я. – Мне такие нравятся.
– Ш-ш-ш, Барни, – одёрнула меня мама. – Не перебивай джентльмена.
– Нет, сынок, – ответил дяденька. – Привидений в моей истории, боюсь, не ожидается. Но в каком-то смысле то был именно призрак, и он по-настоящему Билли донимал. А началось всё в кино. Кристина с Билли обожали ходить в кино. Любимое это было у них развлечение. Кристина очень восторгалась тем красавчиком из Голливуда, Дугласом Фербэнксом-младшим.
– Вот и я тоже, – подхватила мама. – До чего видный мужчина!
– И Кристина так считала, – хмыкнул дяденька. – Поэтому ей надо было непременно смотреть все фильмы с Дугласом Фербэнксом. Однажды в субботу после обеда Билли с Кристиной отправились в кинотеатр «Рокси». На афише в тот день значилось: «Робинзон Крузо. В главной роли Дуглас Фербэнкс-младший». Они купили в кассе билеты и прошли в зал.
Билетёрша показала их места. В зале уже к тому времени погас свет, и началась кинохроника. И вдруг все как давай свистеть, топать и улюлюкать. Билли с Кристиной уселись, и тут-то им стало ясно, отчего весь шум-гам. С экрана смотрел германский фюрер, Адольф Гитлер, собственной персоной. Заходился, как обычно, в припадке ярости – весь взмыленный, слюной так и брызжет. По радио его речи передавали частенько, но Билли как слышал его, так сразу выключал: Кристина из-за него очень расстраивалась. Но в кино-то Гитлера так просто не заткнёшь. Приходилось волей-неволей сидеть и слушать.
Слов, конечно, никто не понимал, но общую суть в зале уловили. По самому Гитлеру всё читалось как с листа: голос исступлённый, в глазах ненависть, кулаками машет. Он был в форме, выступал с трибуны на каком-то факельном шествии – такое уже показывали, и не раз. Людей там столпилось видимо-невидимо. Тысячи солдат шагали строем; каски у всех одинаковые, что твоя кастрюля. Билли всего этого насмотрелся ещё с прошлой войны. Толпа Гитлера слушала, будто заворожённая, ловила каждое его слово. И в ответ ревела от восторга. От приветствий оглохнуть можно было – прямо безумие какое-то. Толпа орёт что есть мочи, все салютуют на этот их нацистский манер. А Гитлер стоит, весь такой довольный, напыщенный, купается во всеобщем поклонении. Большой палец под ремень подсунул, а сам руку вскидывает в ответ, войско своё оглядывает. Будто он римский император.
Билли с Кристиной смотрели, и у обоих на сердце делалось всё тревожнее. Гитлер на экране махнул толпе – мол, тихо, тихо – и продолжил речь. И на каждой фразе махал руками, как ненормальный. Народ в кинотеатре «Рокси» никак не унимался: все так и покатывались от хохота, передразнивали Гитлера, гримасничали. И Билли с Кристиной смеялись вместе со всеми. Чтобы какой-то бесноватый их запугал – да не бывать этому никогда.
И внезапно в кинохронике пропал звук, осталась только картинка. Гитлер онемел. Зато его лицо занимало весь экран – искажённое ненавистью, пышущее злобой. И почему-то беззвучие оказалось страшнее крика. Зрители в зале умолкли. Билли глядел на экран и без всяких слов понимал, что Гитлер имеет в виду. Всё, что он хотел сказать, было у него на лице и во взгляде его тёмных глаз. Эти глаза смотрели с экрана прямо на Билли, только на Билли, – так ему тогда почудилось, – и в глазах этих пылала чёрная ярость. Такой взгляд, казалось, может убить.
В тот миг, когда Гитлер посмотрел Билли прямо в глаза, тот вдруг почувствовал, что взгляд ему знаком. Что он уже видел этого человека – и не на экране, а лицом к лицу. И когда Гитлер поднял руку и откинул волосы со лба, Билли осенило. Он догадался, кто это глядит на него с экрана и где они встречались, и вспомнил всё, что тогда меж ними произошло.
Кристина, вцепившись в руку Билли, отвернулась от Гитлера и уткнулась мужу в плечо. И Билли тогда подумалось, что, наверное, каждый в кинозале охотно сделал бы то же самое. Страх сковал их всех – тот страх, от которого тело и душа цепенеют. И спасения от такого страха нет. Никто больше не свистел, никто не смеялся, не улюлюкал. Зал словно затаил дыхание и ждал, что будет. Все боялись, и каждый понимал, что ничего поделать не сможет, что Гитлер неотвратимо совершит задуманное. Но Билли-то понимал ещё кое-что. Он так и уставился на экран, не в силах отвести взгляд. И в голове у него крутилось: неужели правда? Чем дольше он смотрел в глаза Гитлеру, тем меньше у него оставалось сомнений. Этот разжигатель войны сейчас надрывается и изрыгает яд с экрана из-за него, из-за Билли Байрона. Потому что он, Билли, спас ему жизнь. И случилось это много лет назад при Маркуэне.
Наш попутчик примолк. Поезд тяжко вздохнул, как будто тоже слушал историю вместе с нами и тоже ждал продолжения. И в тишине ко мне снова незаметно подкралась тьма. Я ухватил маму за руку и стиснул покрепче.
– Ну и ну! – изумилась мама. – Поверить невозможно!
– Билли верил, – отозвался дяденька. – А значит, и я верю.
– Зажгите, пожалуйста, ещё спичку, – попросил я. – А то совсем темно.
Я услышал, как дяденька взял коробок, открыл его. Мне не терпелось увидеть свет.
– А ну-ка! – сказал дяденька. Он чиркнул спичкой раз, другой. Спичка никак не загоралась. – Бог троицу любит, – пробормотал он.
И тут он оказался прав. Спичка вспыхнула, осветив его лицо и разогнав мрак.
3
– Ну вот, Барни, солнышко, – ласково сказала мама. – Теперь всё хорошо, да? Не о чем волноваться. – Но волноваться было о чём: ведь спичка-то прогорала на глазах. – Вы рассказывайте дальше, мистер, – попросила мама. – Барни нравится слушать, да, Барни? Ему так всё-таки полегче.
– Как скажете, миссус, – согласился дяденька и продолжил свою историю: – Билли не мог больше смотреть на экран. Он просто встал и вышел из зала, а Кристина вышла следом. На улице Билли слова не вымолвил, шагал домой молча. А дома он весь вечер просидел в своём кресле у камина, уставившись на огонь. К ужину даже не притронулся. Кристина не стала лезть с расспросами. На него такое накатывало время от времени. Когда его отпускало, он шутил насчёт своей хандры, называл её «кислыми деньками». Пока он хандрил, ему надо было, чтобы его никто не трогал, и оно само мало-помалу проходило. Билли снова становился собой. Это война его так донимала, Кристина знала. Она, бывало, пыталась его подбодрить, да куда там.
Но в тот раз Кристина почуяла неладное. «Кислые деньки» никак не проходили – день за днём, неделя за неделей. Так долго, что Кристина уже начала тревожиться: а вдруг им и вовсе конца не будет? Может, Билли к доктору отправить, думала она, да только как ему сказать? Скажешь, так он ещё сильнее расстроится, а ведь и так весь потерянный ходит.
Прошёл месяц, а то и больше, и наконец Билли объяснил Кристине, что на него нашло. Как-то ночью они лежали бок о бок в постели, но каждый знал, что другой не спит. И тут-то Билли и заговорил. «Это он, Кристина, – сказал Билли. – На сеансе в „Рокси“, помнишь? Ошибки тут быть не может. Я его взгляд где хочешь узнаю. Мне его в жизни не забыть. Он в кинохронике смотрел точно как тогда, много лет назад, на войне. А видела, как он волосы со лба откинул ладонью? Он же всё время так делает, верно? Никто другой так не делает. Это он, говорю тебе. Это Гитлер».
Кристина никак не могла понять, о чём толкует Билли. Они к тому времени уже лет десять были женаты, если не больше, но Билли о войне почти ничего не рассказывал. А сама Кристина не допытывалась. Она знала, конечно, обо всех его медалях и что он герой. Она гордилась мужем – сильнее, чем он сам собой гордился. Но медалей она никогда в глаза не видела и не просила показать. Медали вместе с прочими воспоминаниями Билли запрятал далеко-далеко. В разговорах война поминалась нечасто. Потому что начнёшь о ней говорить, и все её ужасы словно бы возвращаются. А Билли с Кристиной мечтали, чтобы ужасы эти исчезли, растворились на дне памяти. Они оба смотрели вперёд, а назад оглядываться не желали. Все эти годы у них действовал вроде как негласный уговор: о войне ни слова. И Билли впервые тот уговор нарушил.