Так первыми рассказами определил свою тему в литературе Сергеев-Ценский и последовательно развивал, углублял ее. Ведь и рассказ «Полубог» звучал гимном человеку-творцу, который закован, унижен, оскорблен, сломлен физически, но не духовно. Могучий свободолюбивый дух живет в нем, вселяет веру в грядущее.
Написав «Тундру», Сергей Николаевич решил прочитать рассказ старому учителю, с которым он сдружился в Спасске. На глазах слушателя выступили слезы. С волнением говорил он, пожимая руку своего друга:
— Спасибо вам, Сергей Николаевич. Вот никогда не ожидал… Не думал, что вы писатель. У вас талант. Какой талант, если б вы знали!.. Ах, Сергей Николаевич, родной, послушайтесь меня, — бросайте к едреной бабушке все эти истории с географией, зачем они вам сдались, поезжайте в Питер, в Москву, пишите романы.
— А жить на что? — перебил его Сергей Николаевич. — Должность учителя пока что не мешает моему творчеству, а даже, напротив, помогает. Она меня кормит и одевает — это раз; дает свободное время, особенно в каникулы, — это два; помогает видеть жизнь изнутри. Я ведь не фантазирую, я пишу то, что знаю и вижу. Это три.
— Сергей Николаевич, хотите, я вам сюжетец дам? Расскажу печальную историю — жизнь одной женщины. Знаете ли, страшное дело, хуже вашей «Тундры». Прямо трясина.
И старик рассказал, как однажды в лесу, среди болот, на торфяных разработках было совершено зверское насилие. Ценский слушал молча. Всегда острые, искрящиеся озорной улыбкой глаза его стали грустно-задумчивыми.
— Да-а!.. Это страшнее тундры, — протянул Ценский. — Это лесная топь.
— Вот видите, Сергей Николаевич. Погибла баба. А за что? Ни за что: судьба, значит, такая.
— Судьба, говорите? — Ценский пытливо смотрел куда-то мимо. — А те, что по колено в воде работали не разгибая спины в этой топи, оборванные, голодные, одичавшие, похожие на зверей, — это что? Тоже судьба?.. Нет! Врет судьба!. — Он стукнул кулаком по столу. — Врет!.. Я верю, все можно переделать… И тундру и лесную топь. Все. И переделают, придет время…
— Кто?
— Люди. Сам человек переделает. Человек!.. Человек еще настоящий не начинался на земле. До него дослужиться надо, послужить разуму. Человек — это чин… И выше всех чинов ангельских.
В первый и в последний раз видел старый учитель перед собой такого орлиноглазого юношу с непреклонной верой в человека, в светлое, что обязательно должно наступить на земле.
— А за сюжет спасибо, — сказал, успокоившись, Сергей Николаевич. — Когда-нибудь воспользуюсь. Сейчас у меня другое начато. — И, сощурив глаза, будто грозя кому-то, добавил: — Врет судьба!..
Эта фраза стала названием нового рассказа, написанного Ценским в Спасске. «Тундра» и «Врет судьба!» были напечатаны через год с лишним, в 1902 году: первый — в январской книжке «Русской мысли», второй — в январской книжке «Русского вестника».
Сергеева-Ценского тянули к себе новые края, новые люди, с их большими и сложными судьбами; он учительствовал, нигде не задерживаясь больше года. Это было удивительное и своеобразное странствие писателя по родной земле, напоминающее странствие его старшего товарища, собрата по профессии Максима Горького.
В апреле 1898 года Сергей Николаевич писал Д. А. Жудину: «…все-таки цыганская струнка тянет меня еще куда-то: хочу летом перевестись на Кавказ, «туда, где за тучей белеют вершины снеговых гор». Хочу взглянуть на Кахетию, на Грузию, на «долины Дагестана». Может быть, это будет «взгляни и умри», может быть, я попаду в более даже ужасные условия, чем каменецкие, но… против течения плыть не могу».
Не пришлось ему тогда побывать на Кавказе — другие дали увлекли его. Кахетию, Грузию, долины Дагестана он увидел лишь в 1928 году. Просторы родины, новые земли и края всегда манили его, человека, жаждущего увидеть и познать еще неведомое.
Глава третья«Думы и грезы». В поисках счастья
1901 год. Город Павлоград на Екатеринославщине. За окном буйная весна, ясное голубое небо; скоро зацветет вишня. В шестом классе женской гимназии идет урок физики. Молодой учитель Сергеев, с огромной копной черных густых волос и лихо закрученными усами, не спеша смотрит на часы и говорит своим ученицам:
— Программу мы с вами закончили. Материал вы усвоили хорошо. Что же теперь нам делать?
Дружеским взглядом он обводит класс. Все молчат. Только на задней парте в углу раздается неуверенное:
— Заниматься повторением…
— Повторение — мать учения, — машинально произносит Сергей Николаевич. — Только есть ли смысл время терять: экзаменов у вас не будет, оценки я всем вам вывел… А давайте-ка займемся вот чем…
И в руках учителя физики появляется приложение к журналу «Нива».
— Давайте-ка, — говорит Сергей Николаевич, — мы с вами почитаем рассказы Антона Павловича Чехова. Очень интересный писатель. Язык какой! Это — художник.
И учитель начал читать Чехова. Вспоминая об этом случае через полсотни лет, Сергей Николаевич писал: «Читая, я останавливал, конечно, внимание моих слушателей на деталях, оттенял своеобразие языка каждого из действующих лиц и прочее. Как они слушали! Как у них сияли глаза! Какую доставил я, физик, радость своим ученицам, читая им Чехова».
Каменец-подольская история повторилась и здесь, в Павлограде.
«Переполошилось начальство. На урок ко мне явилась суровая старуха — начальница гимназии. Сошлись классные дамы и из других классов. Мне удалось убедить встревоженных дам, что ничего страшного в шестом классе не произошло, а с Чеховым не мешает познакомиться и им».
«И прошло с того времени полвека. Года четыре назад старушка, проезжавшая через Алушту в Ялту и сделавшая остановку на автостанции, услышала, что в Алуште живет писатель Сергеев-Ценский. Мне передавали, как оживилась она, усталая с дороги от Симферополя:
— Ах, это Сергей Николаевич! Как же, отлично его помню! Он нам литературу преподавал.
…Она забыла за 50 лет, что я целый год преподавал им физику, и помнила только то, как несколько дней читал Чехова».
Как все это необычно и странно на первый взгляд: писатель — прозаик и поэт, наизусть знающий поэмы Пушкина и Лермонтова, рассказы Гоголя и Тургенева, — вдруг преподает в гимназии не литературу, не русский язык и уже не естествознание, а «скучную» физику! Да, физику преподает поэт. Написанные в Тамбове несколько десятков стихотворений он хранил; появлялась иногда мысль: а что, если бы их книжкой издать? От предложения местному издателю удерживало одно обстоятельство. В гимназии историю преподавал некто Трахимович, одаренный человек, любивший и знавший свой предмет. Будучи учителем гимназии, он написал и издал довольно интересную книгу об истории как о предмете науки. Но назвал ее неудачно: «Суть ли законы истории». И это «суть ли» послужило поводом для злых насмешек и глупых острот.
Однажды в учительской, когда Трахимович отсутствовал, его коллеги попытались острить по поводу злосчастного «суть ли». Сергей Николаевич вспылил:
— Да полно вам зубоскалить!.. Ну, человек допустил чепуховскую описку. Надо было назвать по-русски: «Есть ли законы истории». Над чем бы вы тогда смеялись, смею вас спросить? А книга ведь интересная, господа. Если кто из вас не удосужился прочитать ее — советую.
После этого насмешки над историком прекратились. Но Сергей Николаевич побаивался, как бы эти люди не подняли на смех и его поэзию.
Сергей Николаевич не долго задержался в Павлограде. Коротким было и его увлечение физикой — всего один учебный год. Как только кончились занятия и начались летние каникулы, Сергей Николаевич распрощался с Павлоградом. Правда, здесь, в небольшом украинском городе, в типографии Браиловского, 26-летний Сергеев-Ценский напечатал первую книжку «Думы и грезы». Состояла она из трех десятков стихотворений. И хотя тираж ее был ничтожно мал — 300 экземпляров, — автору она принесла много радостей… Шутка ли сказать — первая книга!
Огорчало только то, что издатель «по техническим причинам» не опубликовал программное» стихотворение, которым поэт хотел открыть книгу:
С судьбою споря,
В горниле горя,
В горниле битвы
Я стих кую;
В нем есть страданья,
Но нет рыданья
И нет молитвы
За жизнь мою.
В нем много боли.
Но жажда воли,
Но крик свободы
Звучат сильней.
Так смять оковы,
Залить готовы
Весною воды
Простор полей.
Не звон пасхальный
Души кристальной,
Не воркованья
В стихе дрожат.
Как гром, грохочет,
И жизни хочет,
И рвет молчанье
Ночной набат.
Это стихотворение лучше всякого предисловия или рецензии определило направление всего сборника. Стихи поэта мужественны, полны гражданского пафоса борьбы и глубокого философского смысла.
Должно быть, из-за боязни преследований издатель не решился напечатать «Мой стих».
«Думы и грезы», несмотря на сугубо провинциальное издание и нищенский тираж, не прошли незамеченными. В 1902 году в журнале «Русская мысль» появилась небольшая рецензия без подписи. В ней говорилось, что «г. Сергеев… никогда не играет от скуки стихом; излить свое чувство для него глубокая потребность; и чувства его не мелкие, не минутные чувства, а из ряда высших, какие во все времена волновали душу человека, сродни чувствам прикованного Прометея».
Процитировав полностью два стихотворения из сборника, рецензент писал в конце своей статьи: «Будь автор этих стихов поэтом, он был бы великим поэтом, но он не поэт… Однако сила сосредоточенного чувства исторгает у него иногда могучие звуки».
Неубедительность, противоречивость последних фраз бесспорны. Рецензент, несмотря на оговорку вначале, все-таки пытался искать в стихах Сергеева-Ценского «души кристальной воркованье» и, не найдя его, заключал, что Ценский не поэт. Сказалось в какой-то степени на выводе рецензента и то, что он, несомненно, был знаком с прозой Сергеева-Ценского. В той же «Русской мысли» только что был опубликован рассказ «Тундра» и принят к печати рассказ «Забыл». В других изданиях увидели свет «Полубог», «Коварный журавль», «Врет судьба!». Даже по этим рассказам можно было делать безошибочное заключение, что в Ценском прозаик сильнее поэта. Однако это не давало никаких оснований утверждать, что автор «Дум и грез» не поэт. Уже тогда в его стихах было то положительное и сильное, чего так не хватало поэзии того времени, — гражданское мужество, пафос борьбы, острота в отношении к современной действительности. И если бы рецензента «Русской мысли» интересовала именно эта сторона поэзии, он без труда увидел бы, что стихи молодого поэта сродни некрасовской музе. Именно Некрасов был учителем Ценского-поэта, хотя сам Сергей Николаевич и не подозревал этого.