дом, он не проявлял особого интереса к больному брату, а когда
расстались, мысль об «этом несчастном эпилептике» долго пресле¬
довала его. Александр сравнительно рано умер, но его черная
тень прошла через всю жизнь Орленева. Одна из лучших его ро¬
лей первых провинциальных сезонов — Юродивый в историче¬
ской хронике Островского «Дмитрий Самозванец и Василий Шуй¬
ский» — была целиком построена на воспоминаниях о брате, на
его «больных интонациях, жестах и мимике». Орленев сыграл
Юродивого, первого «неврастеника» в его богатой галерее героев
этого амплуа, в Риге в 1887 году, будучи еще дебютантом.
Спустя четыре года, в Ростове-на-Дону, опять промелькнул образ
больного брата в неподходящей для того водевильной роли гим¬
назиста Степы («Школьная пара»). И сколько было таких ро¬
лей-реминисценций на темы детства в его раннем репертуаре,
начиная с пьесы Гауптмана «Больные люди» и кончая весьма
тривиальным «Возмездием» Боборыкина! Эти роли больных и
страдающих людей нашли свое высшее воплощение в орленев¬
ском Освальде из «Привидений» Ибсена.
Мы упомянули здесь только одну сторону творчества актера —
его так называемый невропатический цикл. Был у него еще и
бытовой цикл (например, «Дети Ванюшина»), тоже связанный
с впечатлениями детства. И трагический цикл, прошедший под
знаком Достоевского; любопытно, что мысль о Достоевском как
о театральном авторе впервые возникла у него тоже в школьные
годы, под влиянием Андреева-Бурлака и его вошедшего в преда¬
ние монолога Мармеладова. Таким образом, мучительную тревогу
Орленева о беззащитном человеке в плохо устроенном мире
нельзя свести к драме современного интеллигента-неврастеника
с декадентскими комплексами, как это казалось, например, моло¬
дому С. С. Мокульскому13. Орленев был плохой и недальновид¬
ный социолог, но он слишком серьезно относился к нравственной
задаче театра, чтобы пренебречь социологией вообще.
Среди собранных нами материалов об его американских гас¬
тролях в 1905—1906-м и в 1912 году есть интересное интервью,
в котором он недвусмысленно говорит о том, как история в ее
кризисные, темные периоды бесцеремонно вмешивается в искус¬
ство и дает ему свой взгляд на мир и события и свою выстрадан¬
ную форму. «Меня не раз спрашивали,— сказал Орленев амери¬
канскому репортеру,— почему русский театральный вкус такой
мрачный. Те, кто знаком с условиями этой страны, легко ответят
на подобный вопрос. Русский вкус в драме не всегда зависит от
актера, от направления и кульминации его чувств. Есть другой,
более печальный мотив русской интерпретации реализма. Как вы
можете ожидать от задавленного народа, угнетенного народа, ли¬
шенного всех божеских прав, чтобы он в так называемые часы
отдыха интересовался фарсами и пустыми комедиями? Если это
так, вправе ли вы обвинять русский народ в том, что он рассма¬
тривает жизнь как серьезную проблему»14. Что мы можем к этому
добавить? Только то, что Орленев при всем его простодушии рас¬
сматривал как серьезную проблему и свою профессию актера.
Незадолго до того, как Орленев отправился с труппой Пуш-
кина-Чекрыгина в Вологду, в петербургском журнале «Дневник
русского актера» была напечатана статья под многообещающим
названием «Не требует ли русский театр специальных законопо¬
ложений?» К Статья сама по себе ничем не примечательная, ее
анонимный автор ничего другого не хотел, кроме как «реформ
сверху», но с некоторыми приведенными в ней документами стоит
познакомиться. Какой-то ловкий юрист-кляузник из Екатерин¬
бурга по просьбе известного в те годы антрепренера Ф. И. Над-
лера составил «Правила службы» для актеров его труппы и в пя¬
тидесяти семи пунктах изложил права и обязанности хозяина и
его работников (по образцу старой сказки — лиса взяла на себя
обязанности птичницы. . .). Эти «Правила» и опубликовал журнал
как небезынтересную иллюстрацию на тему узаконенного и полу¬
чившего официальный статут бесправия актеров в провинциаль¬
ном театре восьмидесятых годов.
Система санкций затронула все стороны жизни в труппе Над-
лера, не оставляя ни малейшей неясности; за отказ от роли, ка¬
кой бы она ни была, за нетвердое знание ее текста (срок подго¬
товки устанавливался в три дня, и ни часу больше), за опоздание
на репетицию, за внезапную болезнь («зубная и ревматическая
боль не принимается за отговорку и не избавляет от исполнения
обязанностей»), за неподходящий гардероб, за неожиданно (?)
обнаружившуюся картавость или заикание, за участие в стачке
и т. д. актеры должны были платить штраф в размере от трех до
пятисот рублей — суммы по тем временам астрономической. (Ор-
лепев в Вологде получал двадцать пять рублей в месяц.) Надлер
и его юрист вроде бы предусмотрели все случаи возможных на¬
рушений «Правил», но и этого им показалось мало, и они допол¬
нили сочиненный ими устав несколькими пунктами, которые
даже формальную видимость закона превратили в бессмыслицу.
Я приведу один из этих пунктов: «За распространение лож¬
ных слухов, пасквилей, клеветы и пр., могущих вредить театраль¬
ному делу, а также кто будет ругать антрепренера в глаза или за
глаза, дает право г. Надлеру отказать таковому от службы, без
всякой неустойки». Здесь к трагедии уже примешивается оттенок
шутовства, как это всегда бывает в условиях ничем не ограничен¬
ного самоуправства. При этом надо иметь в виду, что Надлер
вовсе не был злодеем, он был обыкновенным антрепренером,
только более предусмотрительным и педантичным, чем его либе¬
ральные коллеги, к числу которых принадлежал знакомый нам
Пушкин-Чекрыгин. В вологодской труппе существовала примерно
та же система штрафов, и те же сроки подготовки спектаклей, и
те же правила, касающиеся гардероба, но без пунктуальности и
дотошности Надлера. У Пушкина-Чекрыгина было меньше запре¬
тов, меньше придирок, меньше казармы, но то же бесправие, осо¬
бенно в отношении маленьких актеров, таких, как Орленев в свой
первый вологодский сезон.
По юношеской неопытности он ничего не знал о бедственном
положении русского актера в антрепренерском театре, хотя ил¬
люзий у Орленева тоже не было и он понимал, что в провинции
ему придется изрядно помаяться, прежде чем его заметят и при¬
знают. В том, что в конце концов его признают, он не сомневался,
а неизбежные препятствия, как ему казалось, придадут, ореол его
честолюбивым планам и подхлестнут его спортивные инстинкты.
Но, попав в Вологду, он поначалу растерялся. Его не пугал не¬
устроенный быт старого северного города; Орленев не был изба¬
лован, да и особых лишений в свой первый провинциальный се¬
зон не испытывал, во всяком случае, он был сыт и не валялся под
забором, как год назад сулил ему Николай Тихонович. Но зачем
его взял Пушкин-Чекрыгин в свою труппу, сказать он не мог.
Ведь за филантропией антрепренера скрывался какой-то практи¬
ческий расчет. Какой же? Дела в театре для Орленева не на¬
шлось, если не считать выступлений в хоре, сопровождавшем дей¬
ствие каких-то дурацких опереток. Но стоило ли для того везти
его в Вологду?
Еще в Москве ему обещали роль Буланова в «Лесе», и не то¬
ропясь он стал ее готовить. Но пока он обдумывал роль, читал ее
и перечитывал, его приятель и однокашник Молдавцев убедил ре¬
жиссера, что сыграет Буланова лучше, потому что уже не раз его
играл. Это была очевидная ложь, тем удивительней, что режиссер
в нее поверил. Неприятно было и вероломство Молдавцева, обо¬
ротистого малого, четверть века спустя нажившего состояние
в качестве содержателя ночного клуба для азартных игр в мос¬
ковском саду «Аквариум». Но изменить ничего нельзя было, тем
более что Орленеву поручили другую роль в том же «Лесе»,
в чем, собственно, и заключалась обидная сторона этого проис¬
шествия.
Чтобы разъяснить его суть, я расскажу об одной забавной
истории. В начале тридцатых годов репортер московского теат¬
рального журнала обратился к Ю. М. Юрьеву с просьбой принять
участие в актерской анкете и среди других вопросов ответить на
такой: какую роль в русском классическом репертуаре он считает
самой трудной и какую — самой легкой? Юрия Михайловича уди¬
вила праздность этой затеи (анкета не была напечатана), но, как
человек обязательный, минуту подумав, он сказал: Арбенин и Те-
ренька. В редакции были обескуражены ответом Юрьева, потому