Бросил Гнатко на него полный злобы взгляд, что-то ответил, да из-за музыки и шума было не разобрать.
А Наталка неслась с Петром между танцующими парами, будто на крыльях летела, Его горячая рука лежала на ее стане, и от нее по всему телу разливался ж, ар. Казалось, запылала вся девичья кровь и по жилам течет пламя. Оно бушует в сердце Наталки, бьет в виски… Музыка играет да играет, и хочется, чтобы она никогда не кончалась, чтобы рука Петра как можно дольше оставалась на ее стане, чтобы этот чудесный сладкий огонь не угасал в ее сердце, а разгорался все сильнее, обжигал, разрастался, сжигал…
Ударил последний раз бубен, и танец затих. Расходились в разные стороны хлопцы и дивчата. И в эту минуту разозленный Гнатко бросил в гурьбу молодежи грязное и оскорбительное:
— Матросская шлендра!
От неожиданности даже покачнулась Наталка. Казалось, что на ее голову, украшенную веночком полевых цветов, вылили лохань помоев. Лицо вспыхнуло, девушка упала на грудь подругам, Те успокаивают ее, утешают, как могут. Как тут утешить, когда такое несправедливое оскорбление!
Окаменел от грязных слов Гнатка и Петр. И тут же, овладев собой, решительно подошел к Гнатку, стал против него, суровый, грозный, как черная туча, которую вот-вот рассечет молния.
— Ты что сказал про дивчину?
— А тебе что? — вызывающе спросил Гнатко, отставив ногу в черном сапоге, натертом сажей.
— Зачем ты обидел Наталку? — повторил матрос, и все заметили, как у него сжались кулаки, даже пальцы побелели. Замолчала вся молодежь, только слышно было, как всхлипывала Наталка в гурьбе дивчат.
— Плевать мне на нее! — процедил сквозь зубы Гнатко.
Петр сорвал с него шапку, поднес к его лицу — Наплюй лучше в свою шапку, олух!
Парубки столпились вокруг, с насмешкой глядя на Гнатка.
— У него есть чем плюнуть, — крикнул с издевкой низенький весельчак Федько. — Губы как постолы!
Гнатко рванул из рук Петра свою шапку, натянул на голову и весь как будто ощетинился.
— Пан приказал, чтобы она за меня выходила! — выкрикнул он. — Чего же шлендается с тобой? Еще раз подойдешь к ней — я тебе все ребра переломаю!
Злость внезапно оставила Петра, он рассмеялся.
— Ой, ну и храбрый же ты, как вижу! Нужно было тебя в Севастополь взять. От такого мышонка все супротивники, наверное, поудирали бы… А ну, марш отсюда! — вдруг крикнул матрос. — Бегом!
— Если тебе нужно, то удирай, — уже не так храбро ответил Гнатко и на всякий случай отступил немного назад.
Петр схватил его своей железной рукой за воротник, повернул кругом.
— Не хочешь добром — пойдешь силой.
Гнатко упирался ногами, смешно растопыривал руки, что-то кричал и плевался, но матрос неумолимо толкал его вперед.
Сзади хохотали, улюлюкали и свистели хлопцы, а Петр все вел и вел впереди себя зазнавшегося богатейского сына. На улице остановились:
— Иди, да не оглядывайся и больше мне не попадайся! — швырнул матрос своего пленника.
Кто-то со смехом кинул вдогонку шапку:
— Возьми свое добро, а то вороны в нем гнездо совьют.
Как только Петр возвратился обратно, дед Панько снова махнул свирелью.
— Егорьевскому кавалеру — гопак! — крикнул старик и защебетал на калиновой дудочке.
Пошли впляс хлопцы, выпорхнули дивчата, будто небесная радуга рассыпалась на куски и раскатилась по выгону. С присвистом, с шумом кипела в вихре танца вся молодежь. Дивчата разбегались, потом выравнивались в рядок, крутились парами, брались за руки и обегали вокруг парубков. А хлопцы плясали между ними вприсядку с такими вывертами, с такими замысловатыми выкрутасами, что даже дух захватывало. Петр молча смотрел на этот шальной, неудержимый танец, но мыслями все время был с той, которая печально стояла в стороне с заплаканными глазами.
…Уже давно замолкла музыка, потому что дед Панько крикнул:
— Завтра ни свет ни заря будут гнать на панщину, расходитесь, танцоры! А то вот-вот налетит Махлай, и мне не миновать нагаек!
Молодежь, проклиная и пана, и панщину, и господского холуя Махлая, потянулась в село.
Солнце уже село за горой, на небе показался месяц, с полей повеял легкий ветерок, неся пьянящие запахи трав, молодых хлебов и полевых цветов. Последними с выгона шли Петр и Наталка. Объятые нежными душистыми сумерками, молодые люди молчали. Но и молча они продолжали разговор — это говорили их сердца, их руки, как бы невзначай касающиеся одна другой, их взгляды…
Не сговариваясь, повернули в лозы. Река что-то шептала у их ног, вздыхала, ворковала, а вокруг качались густые прутья лозы. Где-то на селе мычала корова, у криницы скрипел журавль, слышался далекий детский плач.
В зеленой чащобе хлопец и дивчина остановились. Он положил ей на плечи руки, а она с тихим рыданием упала ему на грудь. Казалось, слезы текли у нее не из очей, а из самого сердца. Они обжигали грудь Петра, как угли. Он успокаивал девушку:
— Чего же ты, голубка? Стоит ли из-за какого-то там шарлатана томить свое сердце да проливать слезы?
Ласки Петра были сдержанны, нерешительны, а мысленно он целовал Наталку, поднимал ее на руках, говорил ей самые нежные слова. Уже не раз, оставшись с Наталкой наедине, порывался он признаться, что любит ее всем сердцем. Хотелось сжать девушку в объятиях, прильнуть к ее устам, будто к живому источнику. Он чувствовал, как клокочет его кровь, и сердцем угадывал, что то же самое испытывала и Наталка, но при первой же мысли о своих намерениях Петр краснел и сердце его начинало биться тревожно. Ох, что ни говорите, а любовь — это не такое простое дело, не такое легкое, как то кажется вначале. Ей-богу, легче было пробраться в английские окопы средь темной ночи и привести оттуда «языка», чем объясняться в любви… Пусть уж при следующей встрече. Встреч, правда, было не так и много. Проклятущий Гавкун гоняет девушку на самую тяжелую работу, придирается. Не может, видно, забыть встречу с Петром.
Петр и Наталка садятся на широкий пенек у ракитника. Он легонько кладет ей на плечо руку, перебирает толстую девичью косу. А коса шелковистая, нежная, как хорошо вычесанная льняная пряжа.
Наталка вздыхает, приникает к крепкому плечу — возле него спокойно, приятно, радостно. Прижмешься и забудешь про все на свете: и про то, что завтра с росой бежать на панские поля, и про нагайку Гавкуна, и про вечные заботы дома, и про всю крепостную долю…
— А знаешь, Петро, я тебя впервые увидела как раз здесь, возле этого ракитника, — тихонько вспоминает Наталка.
— Знаю, голубонька, — наклоняется к ней матрос. — Я вот там стоял с учителем, а ты запела. Наверное, не только я, а и соловьи тогда заслушались твоим пением.
Петр крепче обнял девушку, и сердце в ее груди сладко замерло. «Любит ли он меня так, как я его?» — думалось ей.
— А правду ли говорят люди, что тот спесивый Гнатко, то ничтожество, добивается согласия пана на брак с тобой? — вдруг спросил Петр, и в голосе его послышалась тревога.
— Ой, Петрик мой, соколик сизокрыленький! — горячо заговорила дивчина. — Видно, добивается. Старый Скыба приходил к моему отцу. Говорил: если по доброму миру не захотите, то пан вас заставит отдать Наталку за моего Гната. Но ведь противен он мне, ненавижу я его… Петрику, не дай меня в обиду, ведь погибну я там с печали и горя, высохну со скорби за тобою. Руки на себя наложу!.. Один ты у меня на всем свете белом… Как солнышко ясное.
Петра обдала горячая волна нежности. Еще крепче обнял, он теплые девичьи плечи, прижал голову Наталки к своей груди, чтобы утихомирить стук своего сердца, которое билось, казалось, на весь ракитник, как большой церковный колокол во время пожара.
— Чаечка моя! Ласточка! Да я всю душу вытрясу из того Гнатка! Не быть этому! Вовек не быть! — с гневом прошептал Петр и, помолчав немного, смущённо и взволнованно добавил: — Я уже давно хотел тебе сказать… Признаться тебе, что… я… тебя…
Наталка поняла. Да нужно ли еще признаваться, когда она сама все видит, чувствует? Обвила шею любимого руками, прижалась к нему.
— Я знаю, что ты хотел сказать, — зашептала она ему на ухо. — Я тоже тебя люблю… На всю жизнь…
В груди Петра все ликовало. Наталка сидела вот тут, рядом, обнимала его за шею теплыми руками, обдавала своим горячим дыханием, а он гладил эти руки, прижимал к сердцу.
— Я пришлю сватов. А осенью поженимся. Так ведь? Согласна ли?
Из девичьих очей потекли радостные слезы.
— Тато хочет, чтобы ты пристал в приймы [2]. А потом, может, и свою халупу как-нибудь слепим, — начала уже мечтать Наталка. — Настанет же когда-нибудь облегчение людям. Все говорят, что вот-вот выйдет воля… Как ты думаешь, Петрик?
Матрос задумчиво склонил голову.
— Воля? Должна быть, уж очень паны угнетают крепостных. Как скотину… А мы ведь все-таки люди, не собаки. Слышал я, что во многих губерниях мужики за вилы да за топоры берутся. Да и у нас тоже не так спокойно. Царь же должен все это видеть!.. Будет! Обязательно будет воля, Наталка! Какое это счастье для человека — воля!..
Так сидели они ночью вдвоем, мечтая о будущем… Холодной начищенной медью поблескивал месяц, маленькими свечками мерцали звезды. Сияние месяца отражалось в реке, и казалось, что на воде зацвела большая золотая лилия с длинным светлым корнем, который вырастал с самого дна реки. Вокруг в хатах не было видно ни огонька: не по карману крепостному освещение, да и сидеть вечерами некогда — с рассветом ожидает панская работа.
Кругом темно и тихо. Вся природа погрузилась в сон. Не спят только два влюбленных сердца, чистые, словно степные источнику, и светлые, словно раннее солнышко. И хотя жизнь вокруг тоже темная, как вот эта ночь, эти сердца все же горят своей радостью и живут надеждой.
Наталка прижимается к Петру, дотрагивается рукой до медалей и крестов на его груди. Они холодные и мокрые то ли от ночной росы, то ли от Наталкиных слез. Девушка перебирает их пальцами и задумывается.