Борька шагал целый день, проваливаясь в глубокий снег, выбиваясь из сил, ночевал в черной холодной бане на задах какой-то тихой деревни. Едва забрезжило, он пошел снова, все дальше и дальше уходя в глубину леса, пытаясь найти партизанский отряд. Вторую ночь он провел в ельнике, трясся от мороза, но все-таки выдюжил. Утром опять в дорогу и снова шел целый день, а когда совсем выбился из сил, когда поплыли от голода оранжевые круги перед глазами, сзади скрипнул снег…
Борька резко обернулся, перехватывая поудобнее автомат, и тут же сел, слабея, в снег: на него смотрел парень с карабином в руках и с красной полоской на ушанке.
Очнулся Борька в землянке. На него удивленно глядели незнакомые люди…
Командир был строг и громко выспрашивал у Борьки все придирчиво. Когда Борька рассказал обо всем, Батя сел на круглую чурбашку, заменявшую стул, и заворошил руками волосы, уставившись в пол. И так сидел молча, будто забыл про Борьку. Борька кашлянул в кулак, переминаясь с ноги на ногу, Батя взглянул на него пристально и сказал парню, который привел Борьку:
— Поставьте на довольствие. Возьмите к себе, в разведгруппу. Ну, а оружие… — Он подошел к Борьке и ткнул тихонько в бок. — Оружие он, как настоящий солдат, с собой принес…
Сережа, тот самый парень, который нашел его в лесу, тащил на спине к партизанам, а потом стоял рядом с ним перед Батей, теперь стал Борькиным командиром, начал учить его военному делу.
Задание было особое. Как сказал разведчикам сам Батя, надо перерезать, словно ножницами, важную дорогу, остановить движение поездов. А удастся — эшелон взорвать.
Разведчики долго выбирали место, то приближаясь, то уходя в сторону от дороги.
Сережа был мрачен и гнал отряд без перекуров. По рельсам то и дело сновали дрезины с пулеметными установками и время от времени строчили длинными очередями по лесу. Через каждые полкилометра стояли часовые, их часто меняли, и не было никакой возможности подобраться к дороге. Поэтому Сережа все гнал и гнал отряд, злясь на гитлеровцев.
— Борька, — сказал он неожиданно, — не возвращаться же так… На тебя вся надежда.
Когда стемнело, разведчики подошли поближе к дороге и залегли, чтобы прикрыть Борьку, если что. А Сережа обнял его и, прежде чем отпустить, долго смотрел в глаза.
Борька полз ящерицей, маленький и легкий, почти не оставляя за собой следа. Перед насыпью остановился, примеряясь: "Ползком на нее не взобраться — слишком крутая". Он выждал, коченея, сжимая взрывчатку и нож, пока пролетит наверху дрезина, пока пройдет часовой, и бегом кинулся вперед к рельсам.
Озираясь по сторонам, он мгновенно раскопал снег. Но дальше шла мерзлая земля, и, хотя нож был Сережкин, острый, как шило, мерзлота, словно каменная, поддавалась еле-еле. Тогда Борька положил взрывчатку и стал копать обеими руками. Теперь надо всю землю до крошки спрятать под снег, но и лишнего не насыпать, чтобы не было горки, чтоб не увидел ее часовой, посветив фонариком. И утрамбовать как следует.
Борька осторожно сполз с насыпи, засыпая снегом шнур. Когда дрезина прошла, он был уже внизу. Но Борька решил не торопиться, подождать часового. Скоро прошел и немец, прошел, ничего не заметив, и Борька пополз к лесу.
На опушке его подхватили сильные руки, приняли конец шнура, молча хлопнул по спине Сережа: дескать, молодец.
Раздался неясный шум, потом он усилился, и Сережа положил руку на замыкатель. Промчалась дрезина, тарахтя из пулеметов по макушкам елей, стремительно пронеслась, будто удирала от кого-то. Через несколько минут вдали показался прямой столб дыма, превращающийся в черную неподвижную полосу, а после и сам поезд. Он шел на полной скорости, и еще издали Борька разглядел на платформах множество танков.
Он сжался весь, приготовясь к главному, сжались и все разведчики, и в ту минуту, когда паровоз поравнялся с часовым, Сережа резко дернулся.
Борька увидел, как взлетела маленькая фигурка часового, как паровоз вдруг подпрыгнул и залился малиновым светом, как накренился, плавно уходя под насыпь, и за ним послушно пошел весь эшелон. Грохотало и скрипело железо, расцветая белыми огнями, дико кричали солдаты.
— Отходим! — весело крикнул Сережа, и они побежали в глубь леса, оставив одного разведчика, который должен был считать потери.
Они шли шумно, не таясь, немцам было теперь не до них, и все смеялись и говорили что-то возбужденно, и вдруг Сережа схватил Борьку под мышки, и мальчишка полетел вверх, к вершинам елей, освещаемых красными отблесками.
Пулеметную очередь никто не услышал. Дальним молотком протукала она где-то на насыпи, длинная, злая пулеметная очередь, и свинцовая злость ее, слабея, рассыпалась впустую по лесу. И только одна пуля, нелепая пуля, достигла цели…
Борька взлетел вверх еще раз, и его опустили, сразу отвернувшись. В снегу, глотая синий воздух, лежал Сережа, чуть побледневший, без единой царапины. Разведчики, растерявшись, склонились над ним.
Борька растолкал их, снял шапку с головы Сережи. У виска чернело, расплываясь, пятно…
Подбежал, запыхавшись, разведчик, оставленный считать потери немцев. Подбежал веселый, нетерпеливый.
— Семьдесят танков, братцы!
Но его никто не услышал. Он молча снял шапку.
— Сережа… — Борька плакал как маленький, гладя Сережу по голове, и шептал, будто упрашивал его проснуться: — Сережа!.. Сережа!..
Борька смотрел, как вздрагивают тонкие крылья, рассекающие облака, и было горько и радостно у него на сердце. Он не хотел лететь в Москву, ни за что не хотел. Но Батя на прощание сказал:
— Ты все-таки слетай. Война от тебя не уйдет, не бойся, а орден получи. Получи его и за себя, и за Сережу…
Москва оказалась совсем не такой, какой ее Борька раньше видел на картинках. Не золотели купола на кремлевских соборах, не было на улице толпищ людских. Народ все больше военный, торопливый.
С аэродрома повезли Борьку в гостиницу. Когда зашли в нее, Борька оробел. Вокруг всё майоры да полковники, сапоги блестят, медали во всю грудь позвякивают, а он, мальчишка какой-то с зеленым Сережиным мешком, где паек.
В Кремле его вместе с группой притихших военных провели в зал. Борька сидел и глазел по сторонам. Наконец все сели, успокоились, и тут Борька увидел. Он даже сам себе не поверил сначала… Да, там, впереди, у стола с маленькими коробочками, стоял Михаил Иванович Калинин… Он постоял, глядя сквозь очки на людей, добрый, бородатый, совсем как на картинках, и назвал чью-то фамилию.
Борька от волнения фамилию прослушал, хлопал дольше всех, потому что человеку этому, высокому майору в форме летчика, Калинин вручил Золотую Звезду Героя Советского Союза. Борька хлопал и влюбленно смотрел на летчика.
Борьку назвали по фамилии, имени и отчеству, и юный партизан не сразу понял, что это про него.
— Цариков Борис Андреевич, — повторил Калинин, — награждается орденом Красного Знамени.
Борька вскочил и сказал вдруг из зала по-военному: "Я! "
Все засмеялись, и Калинин засмеялся, а Борька, покраснев до макушки, стал пробираться по своему ряду к проходу. Михаил Иванович протянул Борьке коробочку, пожал руку, как взрослому, и вдруг обнял и поцеловал трижды, по-русски, как целовал Борьку отец, как целовал его до войны дед… Борька хотел уже идти, но Михаил Иванович задержал его за плечо и сказал, обращаясь к залу:
— Поглядите, каков партизан! Вот не зря говорят: мал золотник, да дорог. Взорвал наш Боря вражеский эшелон, семьдесят танков уничтожил! Молодец!
И Борьке захлопали второй раз, как тому герою-летчику, и хлопали долго, пока он, все такой же как рак красный, не прошел сквозь весь зал и не сел на свое место.
И был в жизни Борьки Царикова еще один день. Тяжелый и радостный день, когда он вспомнил так рано забытое детство, тополиную метель в городе на старой улице. Это было уже после того, как партизанский отряд Бати соединился с наступающими войсками и Борька стал ефрейтором, настоящим военным разведчиком. Это было уже после того, как на своем автомате ППШ сделал он острым ножом, оставшимся в наследство от партизанского друга Сережи, тридцать зарубок — на память о тридцати "языках", которых он взял вместе с товарищами. Это было в тот день, когда Борькина часть подошла к Днепру, остановилась напротив Лоева, готовясь к прыжку через реку.
Это было в октябре сорок третьего года.
Опять была ночь, плескалась вода о прибрежные камни. К поясу Борька привязал на тесьме Сережин нож и ступил в воду, стараясь не шуметь. Вода обожгла, и, чтоб согреться, он нырнул и под водой сделал несколько сильных гребков. Он плыл наискосок, не борясь с течением, а используя его, и приметой ему была береза на том берегу.
Фашисты беспорядочно стреляли, и пули шлепались, будто мелкие камешки, усеивая дно свинцовыми градинами. В минуты, когда Борька нырял, стараясь подольше задерживать дыхание, ракеты плавили Днепр в синий цвет. В трусах, с ножом на бечевке, дрожа от холода, Борька выполз на берег. Невдалеке слышался немецкий говор — гитлеровцы были в траншее. Идти дальше — опасно: ночью в темноте запросто можно столкнуться с немцем носом к носу, да и заметнее в темноте голый человек. Борька оглянулся. Целил он на березу и выплыл точно к ней. Мышью шмыгнул к дереву, влез на него, укрывшись в ветках. Сидеть тут было опасно. Нет, немецкие трассы шли ниже, но в ответ изредка огрызались и наши, и эти выстрелы могли пройтись по дереву. Эх, знать бы раньше, можно было предупредить. Борька замер там, наверху. Место было отличное. По огонькам сигарет, видным сверху, по голосам угадывались траншеи, ходы сообщения, окопы, землянки.
Гитлеровцы готовились обороняться, и земля вокруг была изрыта траншеями. Громоздились доты, наспех замаскированные. Борька глядел на землю, раскинувшуюся перед ним, и каждую точку, будто картограф опытный, вносил в уголки своей памяти, чтоб, вернувшись, перенести все на настоящую карту, которую долго изучал, прежде чем плыть, и теперь она была перед глазами, будто сфотографированная.