Это царство символически сохраняется per se [само по себе – лат.], однако отрицаются как реальный монарх, так и тот социальный порядок, который он воплощает. Само собой разумеется, что данные религиозные традиции сформировали идеологическую основу для бесчисленных восстаний и в Юго-Восточной Азии[598].
Парадокс милленаристских верований, конечно же, заключается в том, что в них, как правило, содержится предвидение самых радикальных перемен в распределении власти, статусов и богатства – не говоря уже о человеческой природе, – и в то же время они в значительной степени ориентированы на лидерство. В центре практически всех таких движений находится какой-нибудь лидер, пророк, справедливый монарх, спаситель, который исправит ситуацию. По сравнению с повседневными формами сопротивления, которые уклоняются от прямых символических столкновений во имя конкретных постепенных достижений, верования адептов милленаризма устроены по принципу «всё или ничего»[599], и как только они активно идут в ход, их целью является коренное переустройство общества. По сути своей, подобные верования имеют экстралокальный характер и зависят от общей коллективной истории с её враждебными правящей элите (antiestablishment) символами и мифами.
Что касается Седаки, то там едва ли приходится говорить о живой милленаристской традиции. В то же время присутствуют свидетельства, что религиозные пророчества в этой деревне далеко не пребывают в совершенно дремлющем виде. Четверо или пятеро селян рассказывали мне о предсказаниях, звучавших из уст религиозных деятелей (оран алим), которые проповедовали в различных неформальных духовных школах (пондок) на окрестной территории. Как правило, такие пророчества были невнятными, в них предсказывалось много кровопролития, наказание нечестивых, стихийные бедствия типа землетрясений и наводнений, а также часто назывался конкретный год по исламскому летосчислению, когда всё это произойдёт. Иногда такие пророчества циркулируют в виде анонимных «летучих писем» (сурат лаян), якобы составленных в каком-то священном для мусульман месте на Ближнем Востоке под вдохновением, явившимся как видение или во сне (одно из таких писем, оказавшееся у меня в руках, приводится в переводе в приложении Е.) В 1969 году, после того как в нескольких городах Малайзии вспыхнули беспорядки на межэтнической почве, значительная часть Кедаха была охвачена атмосферой тревожного ожидания. Местные религиозные деятели, политики и люди, сведущие в традиционном малайском искусстве самообороны (силат), вступали в группировку под названием Общество Красного пояса (Пертубохан Селендан Мерах) – эта организация, имевшая закулисные связи с политиками из ОМНО в столице страны, заявляла своей целью защиту малайской расы и религии. Для этого в доме Хаджи Салима, ныне видного функционера ОМНО на окружном уровне, была проведена церемония «присяги» по меньшей мере для четырех десятков мужчин из Седаки и Сунгаи-Тонкана. Некий человек, утверждавший, что его направили из Куала-Лумпура, провел посвящение с песнопениями (джампи) и помазанием соком лайма и водой, а заодно продемонстрировал, как красный пояс, который носят члены организации, сделает их неуязвимыми для ран от мачете (голок). Однако в итоге беспорядки на Кедах не распространились, и группировка так и не приступила к действиям.
Смысл этого небольшого описания пророчеств и религиозной мобилизации в Седаке не состоит в утверждении, что подобные исключительные вещи занимают жителей деревни – на самом деле они их не беспокоят. Скорее, требовалось лишь высказать предположение, что пророчества и религиозная мобилизация являются одной из составляющих культурного инструментария малайского крестьянства, пусть и дремлющей в относительно нормальные времена. В 1979 году была запрещена подпольная организация Насрул Хак [Помощь истине – араб.]), которая в Кедахе, как утверждалось, насчитывала 30 тысяч членов. Власти заявили, что эта структура располагает политическими связями, а также ведёт обучение искусству самообороны (силат), а её «несоответствующие исламу» усилия по распространению магических песнопений, вхождения в транс и участия женщин вкупе с неортодоксальной формой одежды представляют угрозу общественному порядку. Примерно в то же время исламский (Сьяриах) суд объявил вне закона мистический культ под названием Ауратис маилийях, который возник в Сике, одном из бедных округов Кедаха, и о котором известно гораздо меньше[600]. Что касается Малайзии в целом, то А. Дж. Стокуэлл зафиксировал документальные свидетельства новых появлений милленаристских и экстатических исламских культов в ходе практически любого кризисного эпизода в истории страны[601]. Если бы я уделял этой теме повышенное внимание, то не сомневаюсь, что обнаружил бы больше документов типа сурат лаян и местных пророчеств[602]. Не исключено, что в каких-нибудь исключительных обстоятельствах подобные маргинальные вещи могли бы быстро переместиться в центр политической сцены[603].
В этом разделе книги мы сконцентрировали всё внимание на вопросе о том, способен ли подчиненный класс, не обладающий опытом других социальных систем или знаниями о них, представить себе господство, в условиях которого он живёт, в каком-то ином свете, нежели полная неизбежность. Исторический факт заключается в том, что подчинённые классы на это способны – и делают это. Все три обратных утверждения, рассмотренные выше, оказались несостоятельными. Не существует никаких оснований для предположений, что подчинённые классы ставят знак равенства между неизбежным и справедливым, хотя прагматическая необходимость в смирении зачастую может создать именно такое впечатление. Нет никаких оснований и для воображаемого представления о том, что какая-либо из общих исторических моделей господства настолько полно контролирует социальную жизнь подчинённых классов, что это исключает появление частично автономных и способных к сопротивлению субкультур. Наконец, не существует каких-либо оснований для допущения, что социальные низы слои настолько охвачены существующей системой господства, что не могут ни вообразить её революционное отрицание, ни действовать на соответствующем основании.
До этого момента для поддержания развития аргументации мы принимали как нечто само собой разумеющееся ключевую, по моему мнению, гипотезу в пользу концепций гегемонии и ложного сознания. Эта гипотеза, если сформулировать её в предельно прямом виде, заключается в следующем: если господствующие классы смогут в значительной степени убедить классы подчинённые принять продиктованный их корыстными интересами взгляд на существующие социальные отношения, то в результате возникнут идеологический консенсус и гармония, которые, в свою очередь, заблокируют ощущение конфликтующих интересов, не говоря уже о классовом конфликте. В конечном итоге, гегемония, по сути дела, заключается в неверной репрезентации «объективных» интересов. Как только указанная гипотеза принимается, мы обнаруживаем следующий вопрос: могут ли – и каким образом – подчинённые классы проникать в суть этой гегемонии, нейтрализовать её и подвергать отрицанию? Но является ли достоверной исходная посылка? Я не считаю её таковой по меньшей мере в силу трёх причин, одна из которых является теоретической или концептуальной, а две остальные имеют эмпирический характер. Первоочередного внимания требует теоретическая проблема, поскольку она проистекает из того, в чём именно мне видится недоразумение относительно природы любой якобы гегемонистcкой идеологии.
Это недоразумение лучше всего поддаётся пониманию, если вспомнить об основной особенности идеологической борьбы в Седаке – о том факте, что она почти полностью совершается в нормативных рамках прежней аграрной системы. Иными словами, борьба происходит в пределах, как выразились бы большинство наблюдателей, уже существующей гегемонии[604]. Мелкие землевладельцы, мелкие арендаторы и безземельные батраки постоянно прибегают к ценностям и мотивировкам этого предшествующего социального порядка, чтобы продвигать собственные требования и умалять требования своих противников. Они с избытком используют такие ценности, как помощь (толон) или содействие, посредством которых обычно описывали собственное поведение богатые селяне. Они клеймят богачей, называя их скупыми и бессердечными, и тем самым обращают ценности щедрости и великодушия против тех, кто обосновывал собственное обладание имуществом и привилегиями именно в таких формулировках. Бедняки настаивают – пусть и тщетно – на своих правах на занятость и аренду земли, которые крупные землевладельцы некогда, по их же собственным словам, даровали им из ощущения готовности прийти на помощь. В любом аспекте требования бедных черпают свою нормативную силу и стратегическую ценность из того обстоятельства, что господствующие в деревне элиты продолжают кормить их пустыми намерениями. На практике же какое-либо радикальное сомнение в правах собственности отсутствует – то же самое касается и государства, и его местных функционеров, чья политика направлена на дальнейшее развитие капиталистического сельского хозяйства. Почти всё, о чём говорят бедняки, легко вписывается в декларируемые ценности – а именно в гегемонию – местных элит. И если цели, преследуемые деревенскими бедняками, скромны, то таковы же и средства, используемые для их достижения. Между тем эта скромность средств является результатом не столько незначительных амбиций, сколько иных данностей – наличия экономических альтернатив, доподлинного факта «тупого принуждения» и знания о возможных репрессиях.