реальные последствия[614]. Для бедняков Седаки тактически обоснованное решение заключается в том, чтобы отстаивать свою позицию, используя формулировки прежних аграрных норм. И это не всего лишь моральные категории, в которых действительно мыслят селяне, – эти формулировки заодно позволяют беднякам присваивать, если можно так выразиться, идеологические ресурсы состоятельных людей и обращать их себе на пользу. Наконец, осмотрительно оставаясь в рамках принятых и знакомых категорий морального дискурса, бедные минимизируют риски более выраженной конфронтации.
«Обыденное сознание не является единым, неизменным во времени и пространстве мировоззрением… Его наиболее фундаментальное и самое характерное свойство в том, что оно (даже в отдельных индивидах) представляет собой мировоззрение раздробленное, нелогичное, непоследовательное, зависящее от социальной и культурной позиции масс, которым служит философией.
И тем не менее отправным пунктом всегда должно быть обыденное сознание, ибо оно представляет собой спонтанную философию масс и задача в том, чтобы придать ему идеологическую однородность»[615].
С точки зрения Грамши и многих других учёных-марксистов, основное препятствие к радикальным переменам следует искать на уровне идей. В силу собственной «интеллектуальной подчинённости»[616], утверждал Грамши, рабочий класс получает большинство своих идей из вторых рук – от господствующих групп, – а следовательно, неспособен самостоятельно подняться над «непоследовательным» и «фрагментарным» осознанием своего положения. Результатом этого в лучшем случае оказывается своего рода «тред-юнионистское сознание», сосредоточенное на ограниченных и конкретных выгодах, а не «революционное сознание», которое способно сделать возможными радикальные перемены. Именно этим идеологическим изъяном пролетариата, конечно же, и определяется интеллектуальная роль авангардной партии.
За этой позицией стоит ряд допущений, каждое из которых требует внимательного рассмотрения. Первое из них заключается в том, что господствующие классы действительно разделяют чётко определённую и последовательную идеологию. Здесь нет необходимости детально разбирать это утверждение, однако стоит предположить, что такая идеологическая последовательность может присутствовать довольно редко, причём вероятно, даже среди интеллектуалов, чьей «визитной карточкой» является формулирование систем мышления. Иными словами, не вполне непонятно, с каким стандартом идеологической последовательности сравнивается сознание рабочего класса. Второе – несколько более явное – допущение заключается в том, что революционное действие может проистекать лишь из насквозь радикального (марксистского?) сознания, которое не только диаметрально противоположно господствующей идеологии, но и рисует в своём воображении совершенно новый социальный порядок, который займёт её место. Это допущение определённо верно, но тавтологично, если определять революционное действие исключительно с точки зрения сознания акторов. Но если отбросить эту мыслительную уловку, то корректно ли предполагать, что не столь революционное сознание неизбежно приведет к приспособлению к господствующему классу – к реформизму и/или «тред-юнионистской» политике?
Суть моей аргументации вкратце состоит в следующем: между мелкими и ограниченными требованиями, типичными для «реформистского» сознания, и разновидностями действий, предпринимаемых для достижения этих требований, отсутствует необходимая взаимосвязь. Можно продолжить это рассуждение и с определенной уверенностью утверждать, что в большинстве (если не во всех) революционных ситуаций рядовые акторы на самом деле ведут борьбу за довольно обыденные, хотя и жизненно важные цели, которые в принципе – но зачастую не на практике – могут быть достигнуты и в рамках доминирующего социального порядка. Иными словами, к типичному революционному кризису приводят мелкие, но существенные требования, к которым одновременно обращается множество людей и которые можно удовлетворить лишь при помощи революционного действия, поскольку эти требования отвергаются. Складывание революционного кризиса, конечно же, зависит от множества факторов, выходящих за рамки непосредственной тематики этой книги, однако единственным фактором, которого для этого не требуется, являются революционные амбиции рядовых акторов. Соответствие между целями и средствами отсутствует именно в этом смысле. На определенном уровне это не более чем пресловутое обыденное сознание: требования подчиненных классов вытекают из их повседневного опыта и жизненного материала, с которым они сталкиваются. Единственное соображение, в силу которого это общее место заслуживает повторения, заключается в том, что слишком многие теоретические дискуссии, судя по всему, подразумевают нечто иное и навязывают сознанию рабочего класса совершенно надуманные идеологические требования. Насколько я могу судить, ни одно из таких требований никогда не было реализовано силами какого бы то ни было реального рабочего класса.
Теперь ненадолго обратимся к двум конкретным революционным ситуациям и рассмотрим вопрос о сознании рабочего класса в каждом соответствующем контексте. Подготовительную работу проделал Баррингтон Мур в своём исследовании немецких рабочих в Руре, после Первой мировой войны участвовавших в событиях, которые Мур именует «наиболее значительным приближением к стихийной пролетарской революции, имевшим место в каком-либо современном индустриальном государстве»[617]. Кроме того, Мур обращается к российскому пролетариату накануне большевистской революции.
На германском материале Мур обнаружил ряд примечательных свидетельств в опросах с ответами в свободной форме относительно пролетарских ценностей, которые проводились около 1912 года – данные этих исследований и позволили рассмотреть вопрос о сознании рабочего класса. Несмотря на массовую поддержку рабочими Социал-демократической партии Германии, их надежды и устремления носили в основном личный, а не общественный или политический характер. К наиболее распространенным их желаниям относились повышение зарплат, отсутствие нехватки еды, достойное человеческое обращение и – вот ещё что! – собственный дом с какой-нибудь землей. Именно так выглядели скромные амбиции рабочего класса, который на тот момент уже был довольно радикален в своих действиях, а в дальнейшем радикализируется ещё сильнее. Рабочие, вступившие в ряды социалистов, составляли меньшинство, причём подавляющее большинство из этого меньшинства, похоже, совершенно ничего не смыслило в социалистической теории. Даже в случае шахтёров, которые до 1914 года были самой воинственной частью рабочего класса, «отсутствует хоть малейший намёк на то, что они являлись носителями революционных настроений»[618]. Далее Мур отмечает:
«Все свидетельства вновь и вновь демонстрируют, что рабочая масса не была настроена революционно. Она не хотела ниспровергать существующий социальный порядок и заменять его каким-то другим – ив наименьшей степени таким, где у власти находились бы простые рабочие. Однако она была чрезвычайно разгневана. Загнанные в угол, рабочие вели самооборону…
Но даже если признать всё сказанное, с точки зрения политических последствий это не имеет никакого значения. Революционные цели, как правило, навязываются разгневанной массе лидерами, и эта масса выступает в роли динамита для старого порядка, когда другие условия складываются в пользу такой возможности. Я и правда возьму на себя риск предположить, что в ходе любой из великих удачных революций масса их последователей не испытывала осознанного желания опрокинуть социальный порядок…
Если разгневанный маленький человек хочет чего-то нового, то это новое, как правило, сводится к его субъективному представлению о старом порядке за вычетом тех его неприемлемых и тягостных особенностей, которые на этого человека негативно влияют»[619].
По мнению Мура, относить проблематику, скрывавшуюся за почти состоявшейся революцией в Германии, к вопросам «хлеба насущного» и мелочам наподобие достойного обращения, значило бы упускать её значимость[620]. Для рабочего класса, прижатого к стене, это были не просто принципиальные материальные вопросы – они ещё и подкреплялись гневом, возникавшим из ощущения, что постановка таких вопросов легитимна. Справедливым, по сути, будет следующее утверждение: упорное стремление к таким незначительным целям отчасти возникло потому, что они представлялись уместными в нормативных рамках существующего порядка. Требования немецкого рабочего класса в тот период были ненамного более амбициозными или далеко идущими, нежели требования бедняков Седаки. Причина, по которой в первом случае революционная ситуация возобладала, а во втором – нет, сопряжена с множеством других факторов, однако не имеет ничего общего с наличием или отсутствием революционного классового сознания per se [как такового – лат.].
Источником приводимых Муром свидетельств о запросах российского рабочего класса непосредственно перед Октябрьской революцией (а также после Февральской революции) выступают самостоятельные требования фабрично-заводских комитетов, сформированных по всей территории европейской части страны[621]. Данные требования вновь демонстрируют то, что Ленин назвал бы реформистским, тред-юнионистским сознанием. Наиболее популярным из них был восьмичасовой рабочий день, а к другим требованиям относились отмена сдельной оплаты труда, введение минимальной заработной платы, надбавок и выходных пособий в случае увольнения. На рабочих местах трудящиеся настаивали на вежливости со стороны начальства, отмене произвольных штрафов, вычитаемых из их зарплат, обеспечении условий для питания и личной гигиены, а также на обеспечении инвентаря работодателем, а не самими рабочими. Наиболее радикальным их требованием, похоже, была отмена детского труда и дискриминации по половому признаку, однако они полностью поддерживали дифференцированную оплату труда, основанную на уровне компетенций и опыта. Едва ли подобные требования сами по себе предполагали революцию