Между тем маскировка имеет диагностический характер. Это в особенности касается тех случаев, когда две стороны находятся в постоянных отношениях – частично антагонистических, частично основанных на сотрудничестве. В этом случае взаимные претензии и встречные требования, скорее всего, будут формулироваться такими языковыми средствами, что у каждой стороны будут основания полагать, что оппонент сочтет их уместными и легитимными. Например, человек, требующий от работодателя повышения зарплаты, скорее всего, будет ссылаться на свою добросовестную работу, лояльность и вклад в развитие компании, а не, скажем, на своё желание приобрести новый автомобиль или дорогостоящую путевку в отпуск. Со своей стороны, работодатель, который намерен отказать в повышении зарплаты, скорее всего, сошлется на отсутствие роста прибыли у компании, на равенство между сотрудниками и то обстоятельство, что и нынешний оклад сравнительно приличен, а не, к примеру, на своё желание увеличить собственную прибыль или инвестировать в новый бизнес. В данном случае интерес представляет не истинная ценность таких утверждений, а то, каким образом они помогают установить то, что именно представляется для каждой из сторон взаимоприемлемой территорией дискурса.
Именно в этом контексте я задался вопросом о том, что происходило, когда землевладелец решал повысить арендную плату, изменить форму землепользования или вообще дать арендатору от ворот поворот. Каким образом такое решение преподносилось, обосновывалось и рационализировалось для арендатора? В каких выражениях арендатор сопротивлялся этому требованию? Подобные случаи являются диагностическими, поскольку они, как правило, включают в себя то, что в принципе может выглядеть как серьёзное нарушение разделяемых сторонами ценностей. За редкими исключениями, кто-то из относительно состоятельных людей в таких столкновениях пытается содрать с более бедного контрагента повышенную арендную плату, либо лишить его или её доступа к средствам производства. Как можно рационализировать такое требование, если оно бросает вызов предписанию, согласно которому зажиточные крестьяне должны по мере своих возможностей помогать менее удачливым соседям и родственникам? Чтобы ответить на этот вопрос, я решил собрать как можно больше описаний того, что на самом деле говорилось при таких конфронтациях.
Повышение арендной платы всегда было деликатным вопросом, но начиная с 1960-х годов оно, конечно же, оно происходило с впечатляющей регулярностью. До этого, когда стоимость земли и цены на рис-сырец менялись незначительно, ставки арендной платы были относительно стабильны, и эта стабильность отчасти объяснялась социальным давлением. Как отмечалось в 1953 году в докладе Комитета по рисоводству правительства Малайзии, произвольное повышение арендной платы случалось редко, «поскольку общественное мнение выступит против любого землевладельца, настаивающего на повышении арендной платы или пытающегося изгнать арендатора, который обрабатывает землю, прилагая к этому стандартные усердие и заботу»[372]. Даже сегодня в Седаке существует единодушное мнение, что в случае повышения арендной платы землевладелец обязан по обычаю предоставить действующему арендатору возможность согласиться на новые условия, прежде чем предлагать землю кому-либо ещё. В Седаке мне известен лишь единичный случай, когда этот обычай мог быть нарушен[373].
То, насколько щекотливым вопросом является повышение платы для арендатора, зависит, конечно же, от множества других факторов – никогда нельзя принимать в расчет некоего абстрактного землевладельца и его абстрактного арендатора, которые противостоят друг другу в некой абстрактной ситуации. К ключевым факторам, влияющим на социальное представление о сделке, относятся цена на рис-сырец[374], близость родственных связей между землевладельцем и арендатором, количество лет, в течение которых арендатор обрабатывает землю, и то, как соотносятся состояния собственника земли и земледельца. Как правило, повышение арендной платы легче всего обосновать, когда цена на рис резко возросла (что увеличивает доходы арендатора при фиксированной денежной ренте), когда землевладелец и арендатор не связаны родственными узами, когда арендатор берет землю на короткий срок и когда землевладелец – такое тоже иногда случается – явно беднее арендатора. Напротив, наиболее сложно обосновать повышение арендной платы в тех случаях, когда присутствуют противоположные условия по всем перечисленным пунктам.
История Росни и её землевладельца Абу Самана, живущего за пределами Седаки, относится именно к категории «щекотливых». Когда год назад Абу Саман решил повысить арендную плату, цена на рис оставалась неизменной с момента последнего повышения ставок в 1974 году до 600 малайзийских долларов (или 150 долларов за каждый из четырех релонгов за сезон). Доходы самой Росни в связи с увеличением производственных издержек снижалась. Хотя между её покойным мужем и землевладельцем существовали лишь довольно отдалённые родственные связи, они с мужем арендовали землю у деда Абу Самана и обрабатывали её больше двух десятилетий. Росни не относится к зажиточным крестьянам: кроме этих четырёх релонгов, у неё нет другой земли, и с тех пор, как она овдовела девять лет назад, ей удаётся растить своих семерых детей лишь благодаря непосильному наёмному труду на пересадке и жатве риса. Напротив, Абу Саман – богатый человек, имеющий более 25 релонгов рисовой земли и лавку, приносящую ему прибыль.
С учётом этих обстоятельств неудивительно, что Абу Саман избегал прямого разговора на тему арендной платы. Вместо этого он предпочёл «дать понять» (чара сембуньи may) через общих знакомых, что хотел бы поднять плату за эти четыре релонга до 700 ринггитов за сезон и теперь сдавать их на два сезона вперёд. Когда Росни рассказывала о том, как владелец её земли ходит вокруг да около, в разговор включился Абдул Рахман, растолковавший мне, почему он так поступает: «Он не хотел появляться лично; ему было неловко (малу) и неохота (сеган), потому что он родственник (адек-берадек денган) Росни»[375]. Эта интерпретация выглядит правдоподобно, потому что такой косвенный подход к делу является обычной практикой в щекотливых ситуациях, когда возможны конфронтация или унизительная отповедь. Например, такой подход выступает способом донести критику в чей-то адрес[376] или начать обсуждение такого деликатного вопроса, как сватовство. Если критика окажется безрезультатной или предложение о браке будет отклонено, инициатор таких действий сможет достойно отступить или даже отказаться от своих начинаний. Обращение Абу Самана к посредникам было верным, хотя и не окончательным знаком его понимания того, что его требование идёт вразрез с тем, что считается правомерным. После того, как Росни не передала свой ответ по тем же каналам, у Абу Самана не оставалось иного выбора, кроме как явиться лично и заявить о своём требовании напрямую.
После требуемых ситуацией любезностей, кофе и пирожных Абу Саман перешёл к сути своего визита, сообщив, что ему необходимо увеличить арендную плату, поскольку, по его утверждению, он «тоже в плачевном положении» (сая пун терук). Его жена болела, ему надо было много заплатить за врача и больницу, он занял денег под залог другой земли, которой владел, и должен был выплатить этот долг или потерять землю. С точки зрения Росни, эта печальная история была совершенно недобросовестным спектаклем, в котором нельзя было верить ни единому слову. Но Росни, конечно же, она не стала открыто оспаривать рассказ Абу Самана и ответила ему, исходя из собственной ситуации: урожай прошлого сезона был неудачным, её старшая дочь была беременна и не могла заработать хоть что-то на пересадке риса, детям требовалась школьная форма, а у неё было мало денег, чтобы продержаться до сбора урожая. В данном случае для нас важно то, что доводы Абу Самана в пользу повышения арендной платы были полностью основаны на его потребностях. Вне зависимости от того, имела ли эта аргументация какие-либо основания (скорее всего, не имела), Абу Саман, по сути, выставлял себя таким же бедным, как Росни – а то и ещё беднее. Тем самым Абу Саман, по сути дела, подтвердил, что ему приходится действовать в нормативных оковах. Единственный способ обосновать получение более высокой арендной платы заключался для него в том, чтобы представить себя как сторону, которая больше всего нуждается в помощи (толон) и сострадании. Здесь преобладает та же логика, что и в случае стратификации и доходов: необходимо следовать рабочей стратегии, которая отдаёт символическую дань уважения общей ценности – богатые должны помогать бедным, – но факты переворачиваются с ног на голову в пользу землевладельца. Однако под конец разговора Абу Саман разыгрывает свою козырную карту упоминая, что его землей интересовался кто-то ещё – больше ему ничего не нужно говорить. Встреча заканчивается безрезультатно, однако всего через неделю Росни отправляет сына с повышенной арендной платой, но не за два сезона, а только за один. Приняв деньги и не направив никакого ответа, Абу Саман, похоже, согласился на этот молчаливо достигнутый компромисс.
К «щекотливым» случаям относится и история Тока Ахмада и Шамсула, которые совместно арендуют шесть релонгов у ещё одного живущего за пределами Седаки землевладельца – Хаджи Дина. Как и Росни, они арендовали эту землю уже долгое время – почти тридцать лет, – а Ток Ахмад состоял в дальнем родстве с её хозяином. По меркам Седаки Ток Ахмад, возделывающий четыре из шести релонгов, относится к крестьянам-середнякам, однако у него нет никакой другой земли, кроме той, что он арендует у Хаджи Дина. В свою очередь, Шамсул является относительно обеспеченным человеком благодаря т