Среди наиболее убеждённых и приверженных партийным принципам членов деревенского комитета преобладали более циничные настроения, не предназначенные для того, чтобы публично демонстрировать их даже большинству членов ОМНО. В этом кругу открыто говорилось о возмездии и наказании для сторонников ПАС. Однажды поздно вечером, беседуя со мной и Амином в уединённой обстановке своего дома, Басир заговорил с неприкрыто партийным тоном, который, надо полагать, обычно предназначался только ближайших соратников по ОМНО. Люди из ПАС, сказал Басир, никогда не изменятся: «Даже если отрезать им головы, они не станут другими». Так зачем же им что-то давать? Даже если мы окажем им помощь, продолжал Басир, они всё равно будут жаловаться, как это было в случае с субсидией на бесплатные удобрения, когда они заявляли, что не получили свою долю или что удобрения были смешаны с песком. Они взяли это за «правило (ундан-ундан) – всегда жаловаться», констатировал Басир. А когда я вставил реплику, что даже отдельные члены ОМНО, похоже, считают, что следует помогать всем или по меньшей мере бедным, он ответил: «Это не касается отношений в деревенском обществе. Политика немного другая вещь. Мир так устроен (Ини букан масьяракат, политик лаин сикин, дуниа мачам иту)». В этом своём высказывании Басир максимально приблизился к открытому признанию того, что требования, которые предъявляют деревенские ценности, и требования, предъявляемые политикой, отличаются друг от друга, и в данном конкретном случае первые просто придется проигнорировать.
Наконец, если мы полностью покинем пределы деревни, то даже видимость почтения к местным нормам, как правило, исчезнет. Проведя несколько часов в канцелярии пенхулу Абдула Маджида в Сунгай-Тонкане, во время нашего разговора я деликатно поднял вопрос о жалобах на ПДБ. Его ответ был столь же откровенным, как и его мнение о вытеснении сельских работников комбайнами. Абдул Маджид недвусмысленно дал понять, что ПДБ, по сути, нацелена на то, чтобы взять на измор «непокорных» (пембанкан): «Рано или поздно им придется дать слабину: богатые смогут продержаться, а бедным не удастся делать это долго (Лама-лама депа кена лембут. Оран кая болех тахан, тетапи, оран сусах так болех тахан)». Позиция внешней фигуры освобождала Абдула Маджида от необходимости надевать социальную маску или приукрашивать факты, и он мог говорить без лукавства.
Чем меньше аудитория, чем больше в ней преобладает партийное начало, тем могущественнее и неуязвимее выступающий (например, Хаджи Салим и в особенности Абдул Маджид), тем менее невразумительными становятся объяснения. Крупнейшие землевладельцы и уверенные в себе чиновники могут при желании избежать необходимости объясняться или оправдывать свои действия перед теми, кто находится ниже их, перед теми, чьи принципиальные интересы поставлены на карту. Однако в Седаке щепетильности в значительной степени сохраняются, а также предпринимаются усилия – пусть и неубедительные – по оправданию новых выгодных возможностей для прибыли и патронажа. Нормативный материал, имеющийся в распоряжении селян, увы, не совсем подходит для данной задачи. Победители в большей или меньшей степени обязаны искажать факты, заведомо недобросовестно выступать на публику, заявлять, что их руки связаны, и довольствоваться любыми обрывками моральных оправданий, которые они могут поспешно соорудить на коленке. Их поведение может отвечать более высокому – или по меньшей мере иному – уровню рациональности, но с точки зрения деревни, с точки зрения моральных данностей малайского сельского общества, оно не является убедительным.
Совокупность доводов, которые выдвигали и выдвигают деревенские бедняки, обладает для них поразительной последовательностью. Они вычленяют наиболее разрушительные экономические и социальные последствия двойных урожаев и механизации. Для подкрепления своей позиции они постулируют широкий спектр «фактов» о доходах, об уборке урожая комбайнами, об изменениях в землепользовании и занятости. Они продвигают представление о том, что обеспеченные люди в силу обычаев, соседства, родства и принадлежности к одной расе призваны предоставлять работу, землю, ссуды и благотворительные услуги, когда для этого есть возможность. Апеллируя к этим утверждениям, бедняки осуждают тех, чья бессердечность и погоня за прибылью привели этих людей к нарушению того, что бедные считают своими правомерными ожиданиями. Перечисленные темы и подразумеваемое ими утверждение прав во многом очевидны в спорах вокруг сельских ворот и Программы деревенского благоустройства. В первом случае владельцы мотоциклов – семьи, сами по себе благополучные, – успешно воспользовались той логикой, которая некогда защищала деревенских бедняков. Во втором случае моральная логика традиции уступила партийной логике, однако за это пришлось заплатить высокую символическую цену, а произошло это лишь потому, что подключение к программе бедных сторонников ОМНО обеспечило их соучастие или молчание. Подобные – отчасти успешные – попытки сохранить и активизировать определённое мировоззрение и стиль нормативного дискурса, представляют собой форму сопротивления, характер которого выходит далеко за рамки чисто символического.
Мировоззрение бедняков как минимум представляет собой нечто вроде символического барьера для другой скрытой формы дискурса, которая явно легитимизировала бы актуальные практики большинства состоятельных земледельцев. Эта скрытая форма дискурса выступала бы непосредственным языком узких экономических интересов, максимизации прибыли, накопления и прав собственности – одним словом, языком капитализма. Как таковой, этот язык в деревенской жизни не обладает моральным статусом. В действительности это невыгодное в символическом отношении положение, в рамках которого богатые с трудом продвигаются вперед, имеет свои материальные последствия. Ценности, наиболее энергично продвигаемые бедными и негласно признаваемые даже в дискурсе богатых, наделяют репутацией, статусом и престижем тех, кто их соблюдает – и наоборот, тех, кто их систематически нарушает, они превращают в объект диффамации. Многие из богатых людей, вынужденные выбирать, по сути, между своей репутацией в деревне и полномасштабной прибылью от двойных урожаев, придерживаются курса, который не отвергает эти нормы полностью. В конечном итоге, этот выбор оказывается не однократным – его приходится делать изо дня в день в череде множества мелких взаимодействий. Например, в деревне есть семеро земледельцев (включая четверых зажиточных), которых хвалят за то, что они не используют комбайны на части своей земли или на всей целиком – по меньшей мере после ирригационного сезона. Кое-кто сдаёт в аренду соседям или родственникам небольшие участки земли (их площадь редко превышает один релонг), которые те могли бы обрабатывать самостоятельно. Особо известен своей готовностью время от времени сдавать своим более бедным друзьям один-два релонга и брать за них умеренную плату Абдул Рахман. Как демонстрируют и это, и другие исследования, плата за землю, которая сдается жителям деревни, ниже, чем в том случае, если землю арендуют посторонние лица. Некоторых благополучных селян, таких как Лебай Пендек, Хаджи Джаафар и Басир, часто превозносят за то, как часто они устраивают пиры, на которые приглашаются все жители деревни[404]. Известно, что по меньшей мере десять обитателей Седаки (не все из них богаты) гораздо более щедро раздают закят работникам и платят за работу вперед. Ни один из этих фактов не должен заслонять общую для богатых селян, а в особенности для землевладельцев, живущих за пределами деревни, тенденцию – гнаться за прибылью в ущерб собственной репутации. Однако эти факты действительно предполагают, что санкция со стороны мнения местных жителей и обычаев продолжает оказывать небольшое, но ощутимое влияние на поведение людей. Желание заслужить хорошее представление о себе или по меньшей мере отсутствие презрения выступает в деревне той материальной силой, которая стала возможной только благодаря символической мобилизации бедняков вокруг определенных ценностей, сложившихся на основе обычаев[405].
Иными словами, отсрочка полного перехода к капиталистическим производственным отношениям сама по себе является важным и человечным достижением, причем зачастую это единственное достижение, достижимое для находящегося в отчаянном положении крестьянства[406].
Все без исключения ценности, которые отстаивают бедные, тесно связаны с их материальными интересами как класса. Однако если ограничиваться только материальными последствиями этой борьбы, вся её природа будет понята неправильно. Пока мужчины и женщины продолжают обосновывать своё поведение апелляциями к ценностям, борьба за символическое превосходство между различными группами и классами будет оставаться неотъемлемой частью любого конфликта вокруг власти. В этом контексте выводы Э. П. Томпсона, которые содержатся в его рассмотрении плебейской культуры и протеста XVIII века с некоторыми поправками применимы и к Седаке:
«У мелкого дворянства (gentry) было три основных источника контроля – система влияния и привилегий, которая едва ли могла сдерживать непривилегированных бедняков; величие и ужас закона – и символизм их гегемонии. Временами присутствовало тонкое социальное равновесие, в котором правители были вынуждены идти на уступки. Следовательно, борьба за символическую власть может рассматриваться не как способ разыгрывания завуалированных „реальных“ столкновений, а как настоящая борьба сама по себе. Плебейский протест порой не имел иной цели, помимо той, чтобы бросить вызов гегемонистской уверенности дворянства, лишить власти его символических мистификаций или хотя бы просто предаваться святотатству»[407]