На протяжении самое меньшее полувека демографический рост на территории «рисовой чашки» Кедаха в значительной степени обеспечивал отток населения в другие территории. Выходцы из Кедаха внесли свою лепту первопроходцев в появление новых рисовых полей в Пераке, Перлисе, Паханге, Джохоре и внутренних районах самого Кедаха. В Седаке практически каждая бедная семья в то или иное время подавала заявки на участие в финансируемых государством программах для переселенцев (ранчанган), которые, работая на плантациях каучука и в особенности масличной пальмы, обычно имеют больше доходов, чем те, что можно выжать даже из серьезного рисового хозяйства. Но отбор для таких программ смогли пройти лишь немногие, причем эти люди, как правило, не относились к числу беднейших селян. Тем не менее даже незначительный шанс на то, чтобы стать переселенцем за государственный счёт (пенерока) выступает фактором, предотвращающим более явные проявления локального конфликта. Для детей скромных и бедных селян доступны такие варианты, как работа на фабрике и домашней прислугой (для женщин) и вербовка на работы с полной занятостью в городе (для мужчин). Бедным семьям, которые преимущественно решают оставаться в деревне, краткосрочная контрактная работа в городе предоставляет возможность получать реальные, хотя и недостаточные средства к существованию. Это последнее и наиболее распространенное прибежище не только снижает экономическое давление на бедные семьи, но и устраняет их глав из активного участия в деревенских делах в течение значительной части года. Такие полупролетарии в основном по-прежнему проживают в деревне и могут даже обрабатывать небольшие участки рисовой земли, однако их участие в местных проблемах, способных спровоцировать классовый конфликт, становится всё менее значимым. К радикальному изменению этой картины привело бы, разумеется, резкое падение занятости в несельскохозяйственных секторах, в результате чего проблема поиска работы в деревне и доступа к земле стала бы гораздо более выпуклой[419]. Однако на данный момент возможность совершать вылазки в зону денежной экономики с целью восполнения нехватки средств к существованию в деревне по-прежнему остаётся менее рискованной альтернативой локальному конфликту.
Чтобы из всего сказанного не сложилось впечатление, будто препятствия для классового конфликта в Седаке связаны исключительно со сложной структурой местной стратификации, постепенным характером изменений в производственных отношениях и альтернативных источниках доходов, следует сразу же добавить, что ещё одним весьма существенным фактором являются репрессии – и страх репрессий.
Внушающая ужас роль репрессий в том виде, как они присутствуют в опыте деревенских бедняков, предстанет совершенно очевидной в ряде высказываний, которые будут приведены ниже. Здесь же достаточно просто отметить, что попытки остановить или замедлить нарастание механизации уборки урожая предпринимались в атмосфере страха, порожденной местной элитой, полицией, «особыми отделами» службы внутренней безопасности, системой политических арестов и запугивания. Есть веские основания полагать, что без обоснованных страхов, вызванных принуждением, локальная кампания против комбайнов велась бы более открыто и непреклонно.
Пятое и последнее препятствие открытому сопротивлению имеет смысл лишь на фоне ожидаемых репрессий. Этим препятствием попросту выступает каждодневная неотложная необходимость зарабатывать на жизнь – та необходимость обеспечивать выживание домохозяйства, которую Маркс справедливо назвал «тупым принуждением экономических отношений»[420]. Не имея в настоящий момент никакой реальной возможности напрямую и коллективным образом исправить своё положение, деревенские бедняки не обладают иным выбором, кроме как приспосабливаться, насколько это возможно, к обстоятельствам, с которыми они ежедневно сталкиваются. Арендаторы могут ожесточенно возмущаться арендной платой, которую им приходится вносить за свой небольшой участок, но они либо должны платить, либо потеряют землю; почти безземельные крестьяне могут сетовать на потерю наемной работы, но им приходится хвататься обеими руками за немногие ещё доступные в этой сфере возможности; бедняки могут испытывать глубокую враждебность к клике, господствующей в политических вопросах деревни, но должны проявлять предусмотрительность, если хотят выгодно использовать любое из небольших преимуществ, которые эта клика способна предоставить.
Заслуживают внимания по меньшей мере два аспекта этой неохотно-прагматичной адаптации к реалиям. Первый из них заключается в том, что данный процесс не исключает неких форм сопротивления, хотя, безусловно, устанавливает границы, которые перешагнут лишь безрассудные храбрецы. Второй же аспект состоит в том, что адаптация прежде всего прагматична – она не подразумевает нормативного согласия с описанными реалиями. Для понимания этого момента достаточно лишь осознать наиболее вероятную специфику положения большинства подчиненных классов в исторической перспективе. Их борьба ведется в условиях, которые в значительной степени они не создавали собственными руками, а их насущные материальные потребности требуют каждодневного приспособления к этим условиям. Диссидентствующие интеллектуалы из среднего или высшего классов порой могут позволить себе роскошь сосредоточиться исключительно на перспективах долгосрочных структурных изменений, но крестьянству или рабочему классу не даровано никакой передышки от банального давления необходимости зарабатывать на жизнь. Ниже мы ещё увидим, что поведение жителей Седаки в повседневной общественной жизни в значительной степени «конформно», и у нас нет оснований предполагать, что такое поведение проистекает из некой символической гегемонии или нормативного консенсуса, который сконструирован элитой или государством, – вполне достаточно и принуждения повседневности. Дюркгейм и Вебер, как и Маркс, признавали, «что люди вынуждены вести себя в определенных направлениях независимо от их собственных предпочтений и наклонностей»[421]. Следующее представление Дюркгейма об ограничениях, с которыми в повседневном режиме сталкивается промышленный рабочий класс, можно в ещё более акцентированном виде применить к крестьянству:
«Эта натянутость социальных отношений отчасти происходит оттого, что рабочие классы не согласны с созданными для них условиями, но слишком часто принимают их вынужденно, не имея средств завоевать себе другие»[422].
В долгосрочной перспективе и при определённых обстоятельствах крестьянство и рабочий класс действительно располагают такими средствами, чтобы принципиально изменить своё положение. Но в краткосрочной перспективе – сегодня, завтра и послезавтра – они сталкиваются с ситуацией, которая чрезвычайно резко ограничивает реальные для них сценарии[423]. Те немногие благоприятные возможности для получения земли и работы, которые остаются у бедняков Седаки, сегодня – как и всегда – зависят от снисхождения богатых. Если этот факт отражается в значительной части повседневного социального поведения бедняков, то его можно объяснить ничем иным, как здравым и ловким отношением к выживанию. «Идти напролом» может оказаться малопривлекательным решением в ситуации, где последнее слово в этом выражении следует понимать совершенно буквально.
Наиболее активное сопротивление жителей Седаки было спровоцировано самым внезапным и разрушительным из изменений, связанных с переходом к двойным урожаям – внедрением уборки при помощи комбайнов. Это сопротивление выходило далеко за пределы споров об эффективности данного метода, жалоб на потерю заработков и злословия, направленного против тех, кто нанимал комбайны, – обо всём этом уже говорилось выше. На всей территории, именуемой «рисовой чашкой» Кедаха, предпринимались попытки физически воспрепятствовать выходу комбайнов на поля, имели место случаи поджогов и диверсий, а также широко распространились попытки организовать «забастовки» работников, занимавшихся пересадкой риса, против тех, кто первым нанимал машины. Все эти действия в конечном итоге не смогли предотвратить механизацию сбора урожая риса, хотя вне всяких сомнений на какое-то время её задержали. Пристально рассмотрев формы сопротивления и реакции крупных земледельцев, мы сможем узнать очень многое как о возможностях, так и об ограничениях, которые помогают структурировать это сопротивление.
Комбайны, разумеется, были не первыми машинами, которые покушались на средства к существованию бедных деревенских жителей в долине реки Муда. Как уже отмечалось в предыдущей главе, в некоторых сёлах энергичное и успешное сопротивление был спровоцировано использованием тракторов и грузовиков для транспортировки риса непосредственно с поля в город. Однако угроза, исходившая от комбайнов, была куда более масштабной. Спорадическое сопротивление началось ещё в 1970 году, когда первые небольшие экспериментальные машины, модифицированные на базе японского прототипа, проходили испытания в полях неподалеку от города Джитры. Чиновники Администрации сельскохозяйственного развития региона Муда, которые проводили эти испытания, вспоминали о нескольких случаях вредительства (sabotage)[424], которые они без исключений предпочитали называть «вандализмом». Исполнители этих действий снимали с машин аккумуляторы и бросали их в оросительные каналы, разбивали карбюраторы и другие критически важные агрегаты, такие как распределители зажигания и воздушные фильтры, засыпали в бензобаки песок и грязь, а также бросали в шнеки различные предметы (камни, проволоку, гвозди). Особого внимания заслуживают два аспекта этих диверсия. Во-первых, было понятно, что цели тех, кто их осуществлял, не сводились к банальному воровству, поскольку фактически никакие детали комбайнов украдены не были. Во-вторых, все эти диверсии совершались ночью отдельными лицами или небольшими группами, действовавшими анонимно. Более того, их покрывали односельчане, которые если и были в курсе, кто замешан в этих действиях, то утверждали, что ничего не знают, когда для расследования являлась полиция. В результате привлечь к ответственности так никого и не удалось, но уже начиная с этих первых испытаний комбайнов дл