Выше мы рассматривали преимущественно попытки коллективных действий, наряду с теми «санкциями», которые бедняки обращают на своих землевладельцев и работодателей, а заодно и на самих себя во избежание конкуренции по принципу «человек человеку волк». Между тем присутствует ещё одна область сопротивления, более покрытая мраком и остающаяся уделом одиночек – к ней относятся самые разнообразные формы воровства и уничтожение домашней живности. Изучение этой сферы неизбежно носит деликатный характер, поскольку молчание большинства вовлечённых в неё людей усугубляется понятным желанием исследователя избежать опасности. За время пребывания в Седаке я никогда активно не обращался к этой теме, но всё же из разрозненных обрывков разговоров, которые я слушал на протяжении двух лет, сложилась некая общая картина, подразумевающая, что у подобных действий были свои последствия для классовых отношений и сопротивления.
Само по себе сельское воровство ничем не примечательно: это практически постоянная особенность аграрной жизни, причем государству и его агентам нигде и никогда не удавалось поставить её под контроль. Но в тех случаях, когда такое воровство принимает масштабы борьбы, в рамках которой оспариваются права собственности, оно превращается в существенный фактор для любого детального анализа классовых отношений. Несомненно, именно так выглядела ситуация в отдельных регионах Англии, где самым распространённым и наиболее популярным преступлением на протяжении по меньшей мере двух столетий было браконьерство, и во Франции, где «каждый крестьянин, даже самый честный, в глубине души браконьер», как без неуместных преувеличений утверждал Эмиль Золя[452]. Политический и классовый смысл браконьерства здесь был совершенно очевиден, поскольку крестьянство никогда в полной мере не признавало права собственности за теми, кто претендовал на владение лесами, ручьями, «пустошами» и общинными землями, которые прежде находились в совместной собственности сельского сообщества. Браконьерство было не просто неизбежным сценарием существования, но и реализацией того, что считалось естественным правом[453].
До 1950 года воровство в Кедахе было гораздо более привычным делом, чем сегодня. Старожилы Седаки могут вспомнить не столь уж далекие времена, когда «угон» буйвола был настолько обыденным событием, что любой мужчина спал с привязанной к запястью веревкой, продетой через пол его жилища и привязанной к носу его буйвола, чтобы предупредить о появлении похитителей. Кроме того, старожилы могут вспомнить имена и «подвиги» самых знаменитых сельских бандитов, таких как Аван Пох, Салех Туй и Наян, которые добыли себе репутацию «социальных бандитов», грабя богатых и раздавая их добро беднякам[454]. В те времена поселения были меньше по размеру и более разбросанными по территории, а в окрестностях оставалось много нерасчищенных зарослей кустарника и лесов. Многие районы Кедаха обладали всеми признаками пограничья, сельские отделения полиции находились в неудовлетворительном состоянии, а крестьянство отличалось бедностью и мобильностью – всё это и обеспечивало благоприятную среду для бандитизма и воровства скота.
Сегодня же ни физический ландшафт, ни возможность избежать преследования никоим образом не соответствуют благоприятным условиям для бандитов со сколько-нибудь серьезными амбициями. Все земли вокруг Седаки представляют собой однообразный пейзаж и полностью возделываются людьми, а полицейские силы в Кепала-Батасе и Яне гораздо более многочисленны, мобильны и хорошо вооружены. Кроме того, здесь нет провоцирующего классового фактора в виде лишь одного-двух крупных землевладельцев, монополизировавших практически всю землю, которым противостоит поголовно бедное и сплоченное крестьянство. Все эти условия проявляются в той разновидности воровства, которую сейчас можно обнаружить в Седаке: оно совершается анонимно под покровом темноты, и складывается впечатление, что воры делают свою работу в одиночку или в лучшем случае парами, – в полицейских отчетах такие деяния проходили бы под рубрикой «мелкие кражи».
Тем не менее в Седаке регулярно исчезают самые разные вещи. С деревьев и вокруг домов более обеспеченных крестьян постоянно пропадают плоды, и мало кто рассчитывает, что из небольшого урожая манго, папайи, упавших кокосов или бананов удастся собрать больше половины. Обладатели пальм, листья которых необходимы для изготовления циновок, корзин или традиционной кровли из аттапа, всё время жалуются, что эти листья часто исчезают. Крестьяне, которые держат мелкую живность наподобие кур, уток или гусей, сетуют, что кто-то постоянно ворует и яйца, и саму птицу. В засушливый сезон, когда государственные автоцистерны время от времени привозят в Седаку питьевую воду, жителям деревни, желающим её получить, необходимо оставлять возле главной дороги свои пластиковые или металлические канистры (тон аер), поскольку предугадать время доставки воды невозможно. Эти ёмкости, обычно стоящие порядка пяти ринггитов, тоже часто крадут. В несколько большем масштабе порой происходят кражи велосипедов, буйволов и даже мотоциклов (три случая за последние два года).
В этих кражах – как мелких, так и более серьёзных – присутствует закономерность, которая вписана в саму социальную структуру деревни. Мишенью (возможно, за исключением велосипедов) здесь выступают более состоятельные обитатели Седаки. И это неудивительно, учитывая то обстоятельство, что именно относительно обеспеченные люди, скорее всего, располагают большим участком земли с фруктовыми деревьями и пальмами, именно у них больше всего ёмкостей для воды, имеется корм для домашней птицы и, скорее всего, есть буйвол или мотоцикл. Согласно общему мнению, злоумышленников надо искать среди деревенских бедняков. Сама по себе указанная закономерность не выступает доказательством того, что бедные воспринимают подобные кражи как способ сопротивления или некую форму «социального бандитизма». Добыть какие-либо свидетельства на сей счёт мне попросту не удалось. Между тем важно то, что классовый характер воровства встроен в сами отношения собственности, доминирующие в Седаке. Богатые в общем и в целом владеют тем, чем стоило бы поживиться, тогда как у бедных есть все стимулы это сделать. Вспоминается ответ американского грабителя банков Вилли Саттона по прозвищу Обманщик[455] на вопрос о том, почему он занимается своим ремеслом: «Потому, что там лежат деньги».
Если не принимать в расчет исчезновение буйволов и мотоциклов, то другие упомянутые разновидности мелких крах вызывают у обеспеченных селян сожаление, хотя они воспринимаются, скорее, как досадная неприятность, нежели серьезная угроза. Основное беспокойство зажиточных крестьян связано с главным продуктом этой монокультурной экономики – рисом. Преимущества кражи риса для потенциального грабителя очевидны, ведь все козыри на его стороне: рис можно легко воровать небольшими порциями, а как только это произошло, отследить его дальнейшие перемещения практически невозможно.
Количество риса-сырца, украденного за тот или иной отдельно взятый сезон, не столь велико в сравнении с совокупными объемами урожая, однако вызывает тревогу у крупных земледельцев – более того, они полагают, что масштабы воровства растут. Разумеется, какая-либо надежная статистика здесь отсутствует, однако я постарался зафиксировать все пропажи риса, о которых мне сообщалось в течение основного сезона 1979–1980 годов. Самой значительной категорией краж заведомо выступают целые мешки с обмолоченным рисом, оставленные на полях на ночь во время сбора урожая, – соответствующие данные приведены в таблице ниже. К этому общему количеству необходимо добавить рис, который был похищен иными способами. Например, исчезло по меньшей мере четыре мешка риса (два из них принадлежали Абу Хассану), который был разложен на циновках для просушки на солнце. У Хаджи Джаафара и Камила пропало по мешку риса, хранившегося в подвалах их домов. Также мне рассказывали, что в течение указанного сезона примерно такое же количество риса было украдено из амбаров (джелапан)[456]. Ещё немного риса, по словам селян, было срезано на полях – сколько именно, судить сложно, хотя это явно был несущественный объём. Как отмечают жители деревни, на поле вора поджидают проблемы, поскольку при обмолоте издаются звуки, а ещё надо избавиться от соломы, хотя богатые утверждают, что воры на самом деле слишком ленивы, чтобы утруждать себя молотьбой[457]. Наконец, при тщательном учёте украденного риса необходимо заложить определённое количество зерна, которое молотильщики, как утверждается, в конце рабочего дня засовывают в карманы и за пазухи. Большинство земледельцев смотрят на такие мелкие кражи сквозь пальцы, поэтому я не пытался подсчитать, какое количество риса похищается таким способом.
Примерная стоимость в денежном эквиваленте – 532 ринггита Заслуживают внимания определенные факты, относящиеся к общей схеме воровства. Во-первых, за исключением Самата и Фадзила, которые являются лишь умеренно зажиточными крестьянами, все потерпевшие относятся к самой богатой трети домохозяйств Седаки. Это может однозначно указывать на очевидный факт, что такие домохозяйства, скорее всего, располагают более значительным объемом риса, остающегося на поле во время уборки, тогда как мелкие земледельцы, которые едва ли могут позволить себе потери урожая, прилагают все усилия, чтобы быстро доставить обмолоченный рис к своим домам. Конечно же, не приходится сомневаться, что рискам таких потерь наиболее подвержены крупные хозяева с участками, расположенными далеко от их домов, где рис нельзя обмолотить – а следовательно, и складировать – за один день. Но и здесь вновь вступает в силу уже отмеченное выше наблюдение: общая схема воровства представляет собой результат распределения материальных активов – в данном случае определяемого размером хозяйства. К тому же никто не сомневается, что ответственность за по