. Однажды две козы Хаджи Кадира сломали забор вокруг небольшого огорода Рокиах на насыпи канала за её домом и съели там всё, кроме арбузов. Свой гнев Рокиах выразила почти теми же словами, что и Хамзах: «Мясо Пака Хаджи поедает мои овощи». Каждый год в Седаке обнаруживают зарезанными или забитыми до смерти одну-двух коз и довольно много кур (реже жертвами становятся утки и гуси)[465]. Шесть лет назад на рисовом поле одного бедняка нашли зарезанного параном умирающего буйвола Тока Лона – животное оказалось там, порвав привязь. «Убийцу» так и не удалось установить, однако именно этот буйвол был печально известен тем, что уже срывался с привязи и пасся на полях с созревающим рисом. Двойные урожаи в этом смысле привели к значительному ухудшению ситуации, поскольку больше нет долгого сухого межсезонья, когда разная живность могла бродить по стерне без угрозы для посевов. Довольно регулярные убийства животных, как и кражи зерна, представляют собой мелкие инциденты, которые едва ли затрагивают общую структуру отношений собственности и власти. Однако оба эти акта символического сопротивления выступают одними из немногих относительно безопасных методов противостояния, доступных для крестьян, которые стремятся защитить своё обладание средствами существования[466].
За пределами моего интереса к доступным для бедняков формам сопротивления осталось любое обращение к множеству конфликтов и стратегий, которые мало связаны с локальными классовыми отношениями, либо вообще не имеют с ними прямой связи. Например, я не рассматривал многочисленные споры по поводу прав на воду, либо способы присвоения земли при помощи перемещения межевых знаков, или постепенного сдвига ограждений на чьём-нибудь поле, позволяющего добавить ещё один ряд посевов риса за счёт земель соседа. Кроме того, за рамками исследования осталось сопротивление деревни в целом исламской десятине или другим государственным инициативам, которые затрагивают всех крестьян, выращивающих рис. Отдельной темой для увлекательного исследования, которое может занять несколько томов, стало бы сопротивление богатых. Некоторые аспекты их сопротивления, касающиеся ставок оплаты труда, занятости и арендных отношений, уже были представлены, однако оно принимает множество других форм, которые вносят свою лепту в доминирование богатых как над локальными институтами, так и над локальной экономикой[467]. Но какое бы место сопротивление в этом более широком смысле ни могло обоснованно занимать в полномасштабном описании социальных отношений в Седаке, оно является второстепенным по отношению к нашей главной задаче.
У рассмотренных выше разнообразных форм сопротивления бедняков имеются определенные отличительные признаки. Вне зависимости от того, шла ли речь о сопротивлении механической уборке урожая, переговорах о ставках оплаты труда, попытках предотвратить разрушительную конкуренцию между бедняками, воровстве или убийстве скота, поразительным моментом является относительное отсутствие какой-либо открытой межклассовой конфронтации. В тех случаях, когда сопротивление приобретает коллективные формы, оно характеризуется тщательной осмотрительностью, а там, где происходит индивидуальное сопротивление либо небольшие групповые нападения на чьё-либо имущество, такие действия анонимны и обычно совершаются под покровом темноты[468]. Благодаря этой расчетливой осторожности и секретности сопротивление по большей части сохраняет ту театральную сцену власти, которая доминирует в публичной жизни Седаки. От любого намерения прорваться на эту сцену штурмом можно отмежеваться, а различные сценарии осознанно остаются открытыми. Публичной позицией бедных по-прежнему выступают почтение и конформизм, пусть и редко сопровождаемые подобострастием. Однако за всем этим можно ясно разглядеть постоянное тестирование границ, происходящее за кулисами, и можно как минимум утверждать, что здесь присутствует нечто гораздо больше, чем просто согласие, смирение и почтение.
В сопротивлении в Седаке практически отсутствуют какие-либо составляющие, которые можно предсказуемо найти в стандартных исторических описаниях конфликтов с участием крестьян. Здесь не происходит никаких беспорядков, демонстраций, поджогов, организованного социального бандитизма, открытого насилия. Сопротивление, которое мне удалось обнаружить, не связано с какими-либо более масштабными внешними политическими движениями, идеологиями или группами профессиональных революционеров, – и в то же время ясно, что подобная борьба происходила практически в каждой деревне рассматриваемого нами региона. Те виды сопротивления, которые мы находим в Седаке, требуют незначительной координации – даже не говоря о политической организации, – хотя и то и другое могло бы пойти сопротивлению на пользу. Короче говоря, всё это формы борьбы, которые практически в полной мере являются исконными для сельской среды. С оговоркой о том, что данный термин следует использовать осторожно, эти действия было бы уместно назвать примитивным – первобытным – сопротивлением или, возможно, ur-сопротивлением[469]. В отличие от подхода Эрика Хобсбаума, использование понятия «примитивный» не подразумевает, что эти формы сопротивления являются в той или иной степени отсталыми и обреченными уступить место более продуманным идеологиям и тактикам[470]. Суть дела заключается лишь в том, что такие формы сопротивления представляют собой почти постоянные, непрерывные и повседневные стратегии подчиненных сельских классов, оказавшихся в тяжелых условиях. Во времена кризисов или судьбоносных изменений они могут дополняться другими разновидностями борьбы, более уместными в этот момент. Однако вероятность того, что эти формы сопротивления исчезнут полностью, пока в сельской социальной структуре будут доминировать эксплуатация и несправедливость, невелика. Они выступают тем неподатливым основанием, на котором могут произрастать другие формы сопротивления, и, вероятно, сохранятся и после того, как эти другие формы потерпят неудачу либо сами породят какую-то новую модель неравенства.
Формы репрессий в Седаке являются столь же «рутинными», как и формы сопротивления. Поиск более гнетущих разновидностей принуждения, какие можно обнаружить во многих других странах Юго-Восточной Азии – массовых арестов, физической ликвидации противников, введения военного положения и военизированных формирований, уполномоченных похищать и убивать людей, – здесь окажется тщетным. Малайское крестьянство, в отличие от индонезийского, не хранит страшные воспоминания о недавних массовых убийствах[471], которые могут настолько запугать людей, что они перестанут подавать голос[472]. Но вместо подобной широкомасштабной жестокости и нездорового страха в Малайзии присутствует постоянное давление каждодневных репрессий, подкрепляемое совершаемыми от случая к случаю арестами, предупреждениями, усердной работой полиции, правовыми ограничениями и законом «О внутренней безопасности», который разрешает бессрочное превентивное заключение отдельных лиц и вводит значительные запреты на политическую деятельность.
Установить, в какой степени подобные репрессии выступают ограничителем для рассмотренных выше различных форм сопротивления, непросто. Судить о воздействии репрессий можно было бы ретроспективно, если бы они ослабли или прекратились вовсе. Аналогичным образом можно было бы дать оценку тому, был ли существующий уровень репрессий достаточен для сдерживания более угнетенного крестьянства, если бы внезапно улетучились альтернативы сопротивлению, такие как краткосрочная наемная работа в городах. При отсутствии любого из таких естественных экспериментов оценка влияния репрессий будет неизбежно оставаться довольно умозрительной. Тем не менее можно продемонстрировать, что в умах многих сельских жителей присутствует элемент страха, структурирующий их представление о доступных им возможностях.
Атмосфера запугивания заражает в особенности (хотя и не исключительно) тех селян, которые тесно связаны с оппозиционной партией ПАС. Вскоре после выборов 1978 года всех членов ПАС систематически увольняли из каждого сельского комитета в штате Кедах. Этот шаг не только подготовил почву для отказа всем членам ПАС в государственных льготах, но и дал понять, что отныне оппозиция не будет обладать легитимной ролью в политике на уровне деревенских сообществ. В середине 1979 года Управление по делам религий Кедаха предприняло дальнейшие меры, запретив по меньшей мере восьми видным религиозным учителям из ПАС, включая устаза Фавзи из соседнего города Яна, читать проповеди в любой мечети или деревенских мадрасах на территории штата. Общая атмосфера была такова, что с 1978 по 1980 годы многие собрания ПАС в óкруге проводились тайно. В самой Седаке представители оппозиции воспринимали это всеобщее запугивание как постоянную возможность оказаться под арестом по прихоти Басира или других лидеров ОМНО. Например, Низам бин Хаджи Лах, убежденный приверженец ПАС, объяснял, что никогда не заходит что-нибудь купить в лавке Басира, поскольку опасается, что тот заявит, что он украл какой-то товар, и его арестуют. И он, и другие члены ПАС, которые перевозят рис на мотоциклах, вечно обеспокоены тем, что Басир может подстроить такую ситуацию, когда полиция остановит их по пути и оштрафует за неуплаченный дорожный налог и отсутствие страховки. По словам Шахнона, он стал политическим «молчуном» (сенгап), потому что деревенский комитет по собственному желанию может инициировать арест любого члена ПАС, а полиция поверит слову комитета больше, чем любому крестьянину, который поддерживает эту партию. Когда однажды кто-то закрасил вывеску с надписью «Программа деревенского благоустройства» в помещении