мадрасах Седаки, на следующее утро была вызвана полиция, которая допросила нескольких членов ПАС. Никого не арестовали, но визит полиции оказал именно тот леденящий эффект, которого добивался комитет. Выше уже упоминалось, что Ток Махмуд боялся сообщить мне имеющиеся у него сведения об умышленной поломке машин из-за страха перед полицией. К особому страху перед деревенским комитетом и полицией в Седаке следует добавить общее подозрение, которое вызывают у крестьян даже самые, казалось бы, безобидные действия государства. Этот момент стало очевиден, когда в феврале 1980 года в деревню приехал какой-то мелкий чиновник из Информационного отдела, чтобы подготовить почву для предстоящей переписи населения, которая проводится раз в десять лет. Бóльшую часть своего выступления он посвятил тому, что отчитывал крестьян за ложные ответы на вопросы анкеты во время прошлой переписи и тщетно уверял их в том, что эта процедура не имеет никакого отношения к налогам и им не следует бояться или спасаться бегством. Таким образом, если отставить в сторону конкретные страхи, то укреплению атмосферы опасений способствует классическое крестьянское недоверие к государству.
Наглядным уроком в части границ допустимого протеста стала реакция властей на крупную демонстрацию, состоявшуюся в столице штата Алор-Сетаре 23 января 1980 года. Не будем надолго останавливаться на истоках и деталях этого протеста, поскольку цель следующего краткого описания состоит в том, чтобы сосредоточиться на страхе, возникшем после демонстрации. Очевидными вопросами, которые её спровоцировали, было требование повысить отпускную цену производителей на рис-сырец и противодействие введенной незадолго до этого схеме купонов, предполагавшей, что два ринггита от цены за пикуль[473] риса-сырца удерживались с продавца и сохранялись для него на специальном счету. Несмотря на то, что такие принудительные накопления должны были приносить прибыль (а не «процент», запрещенный по канонам ислама) и могли быть возвращены через шесть месяцев, эта схема почти повсеместно оказалась непопулярной. Многим показалось, что с её помощью цены производителей была снижены на два ринггита, и было непонятно, удастся ли вообще большинству производителей, которые продавали свой рис китайским посредникам, вернуть свои «накопления»[474]. Определённую легитимность недовольству добавило то обстоятельство, что премьер-министр Кедаха проводил кампанию с обещанием повысить цену на рис-сырец, а ассоциации земледельцев, в которых доминирует ОМНО, сами выступили против системы купонов. Так или иначе, 23 января толпа из примерно десяти тысяч человек собралась перед государственным административным зданием, чтобы выразить протест против системы купонов и потребовать повышения цены на рис на десять ринггитов[475]. Когда премьер-министр наконец появился перед людьми, ему не удалось выступить из-за громкого крика, а затем в дело вмешались полиция и силы борьбы с массовыми беспорядками (Федеральные резервные части (FRU/ФРП) и соединение военизированной полиции), разгонявшие и задерживавшие демонстрантов – некоторые из них тщетно пытались найти убежище в расположенной на другой стороне улицы государственной мечети. Из всех описаний случившегося следует, что это была самая крупная демонстрация рисоводов, состоявшаяся в Кедахе по меньшей мере с 1954 года, когда тысячи земледельцев вышли на демонстрацию с требованием государственной помощи после сезона катастрофического неурожая.
Более 90 человек были задержаны и арестованы на месте. Премьер-министр незамедлительно заявил, что демонстрация была «спровоцирована определенными группами воинствующего толка»[476], и зловеще отметил, что и большевистская, и Французская, и Иранская революции «использовали» крестьянство[477]. В течение нескольких недель после демонстрации были произведены новые аресты и предъявлены обвинения. В Кедахе были задержаны и арестованы семь функционеров ПАС, включая депутата законодательного собрания штата. Для оказания помощи в расследовании в Кедах были направлены 300 сотрудников полиции специального назначения. Согласно заявлению премьер-министра, «стратегия ПАС по формированию атмосферы террора и страха напоминает ту, что взяли на вооружение коммунисты, поэтому всё руководство ПАС в Кедахе должно взять на себя ответственность за… организацию демонстрации»[478]. Ядром заговора была назначена некая загадочная подпольная организация с теми же инициалами, что и ПАС (Перту бухан Анкатан Сабилуллах), подразумевающими «священную войну».
В Седаке последствия полицейских облав ощутили немедленно. Поскольку в близлежащих деревнях мужчин забирали на допросы, слухи распространялись быстро. Троих жителей соседнего Кепала-Батаса и одного из Сунгай-Буджура арестовали, допросили и освободили под залог. Та же участь постигла и хорошо известных членов ПАС из Менкуана, Гуар-Чемпедака, Кампун-Джавы и деревень вокруг Пендана и Букит-Рая, хотя большинство из них вообще не присутствовали на демонстрации. По мере того, как поступали новости о продолжающихся арестах, членов ПАС в Седаке (трое из них действительно отправились на демонстрацию[479]) стал предсказуемо охватывать страх. Таиб, один из местных сторонников ПАС, воспринял реакцию властей как попытку «разбить нас вдребезги» (пукул джаханам кита) и заявил, что намерен раздобыть серп, чтобы защищаться[480]. Сукур, ещё один член ПАС, говорил, что в деревне присутствуют «шпионы» (мата-мата гелап), которые могут вызвать полицию и выдвинуть ложные обвинения: «Представьте себе, что вы ничего не украли, а они утверждают, что это вы вор; они могут делать всё, что угодно, это тирания (аниая)». Но так уж вышло, что ни один человек из Седаки не был задержан или арестован, хотя полицейские из Особого отдела дважды приезжали побеседовать с Басиром и старостой Хаджи Джаафаром. Эти визиты возымели ожидаемый эффект, как, надо полагать, и в других бесчисленных деревнях на рисовой равнине. Многие члены ПАС знали, что одного слова из уст Басира или деревенского комитета достаточно для ареста, и опасались, что станут жертвами. «Конечно, мы боимся; они хотят сокрушить (мениндас) ПАС», – заметил по этому поводу Мустафа.
Разновидности сопротивления и покорности, которые обнаруживаются в Седаке, невозможно понять без указания на этот более масштабный контекст реального и ожидаемого принуждения. Рутинные репрессии делают своё дело ненавязчиво: здесь кого-то арестовали, там побывали сотрудники Особого отдела, ещё где-то прозвучало косвенное предупреждение от главы деревенского комитета – и этого, как правило, достаточно для создания пограничных маркеров, которые ни один осторожный крестьянин не станет нарушать намеренно. Однако благодаря самому наличию довольно стабильных границ дозволенного инакомыслия это в большей степени ситуация страха, а не террора, когда какой-либо предел безопасности отсутствует вовсе. По меньшей мере понятно, что эти границы – созданные, подвижные и порой подкреплённые историческим опытом – служат для препятствия определённым формам открытого протеста и демонстративного неповиновения. Те, кто получил меньше всего выгод от перехода к двойным урожаям, имеют все основания верить в «закон ожидаемых реакций» и избегать ситуаций, чреватых для них опасностью. Когда из уст этих людей звучат реплики наподобие той, что мы уже слышали – «жалуйся, не жалуйся, это ни к чему не приведёт», они имеют в виду не только локальную экономическую власть крупных земледельцев, но и, кроме этого, власть принуждения государства и его локальных агентов. Подразумеваемая этим безропотность выступает «подлинным порождением не культуры, а той властной ситуации, в которой оказываются неэлиты»[481].
Относительную эффективность «тупого принуждения экономических отношений» следует понимать именно на этом фоне более масштабных ограничений для сопротивления. Богатые земледельцы по-прежнему могут по собственному желанию предоставлять или не предоставлять наемную работу на рисовых полях, закят перибади, государственную помощь наподобие занятости, ссуд и субсидий, рекомендации для участия в переселенческих программах, помощь школьникам, займы и краткосрочные кредиты (например, в лавке Басира), а также могут выступать гарантами по кредитам в кризисных ситуациях[482]. Поэтому не слишком приходится удивляться, что немало бедных домохозяйств не хотят открыто оскорблять тех, кто контролирует указанные стратегические активы. Однако эта «благосклонность», потенциально переманивающая бедняков на сторону богатых, неразрывно связана со своей противоположностью. Арендатор, который платит за землю по разумной ставке, может оказаться в ситуации, когда плата будет повышена, либо его договор аренды будет аннулирован. Бедная семья, чья дочь находится в списке на получение пособия на обучение в школе, может быть из него исключена. Человека, которого наняли на временную работу, можно заменить кем-то другим. «Взбалмошного» бедняка, чьим поступкам попустительствуют, могут обвинить в воровстве. Иными словами, эпизодическая благосклонность богатых земледельцев не столь уж сильно отличается от рэкета – и в той мере, в какой она работает, это происходит именно потому, что более масштабный контекст принуждения в классовых отношениях в деревне практически исключает те виды прямого сопротивления, которые могли бы привести к ощутимым изменениям положения бедных. Таким образом, этот контекст принуждения формирует и поддерживает антураж относительного бессилия, внутри которого «тупое принуждение экономических отношений» затем способно изымать свою ежедневную дань