азарме, будто это дом родной. Хотя то, что они тут лазают безбоязненно — и моя заслуга тоже. А все равно как-то странно это видеть: ходят, понимаешь, улыбаются…
Гена Шнейдер, наблюдая, как я тихо загибаюсь, пытался вытащить меня в штаб. Иногда я действительно там работал — если не справлялась штатная машинистка, — но всегда возвращался. Молодые это ценили. Черпаки тоже. Деды злились. К летнему полигону ситуация зашла в тупик.
И тут я нарвался.
На полигоне я до обеда работал на технике, а после обеда оформлял документы в штабе: Михайлов чертил, я печатал. Такой расклад всех устраивал, включая дедов — чем меньше я крутился среди молодых, тем им было спокойнее. Но тут я отрастил волосы почти как у черпака. Это был уже перебор. Деды взбесились.
Одним прекрасным вечером, придя спать в палатку, я обнаружил, что меня ждут: очень грустный Кузнечик и очень веселые деды. Почему-то тут был еще Исламов, главный отморозок четвертого дивизиона — сидел, консервы жрал, громко чавкая.
— Москва, тебе сколько раз говорили подстричься? — спросил Сабонис.
Бежать было некуда. Да и не умею я убегать.
— У меня нормальная прическа.
— Для черпака нормальная. А ты молодой еще.
— Хорошо, раз ты настаиваешь…
— Да-да, слушаю тебя внимательно.
— Я завтра утром попрошу Болмата, и он меня пострижет так, как ты считаешь нужным.
— Спасибо большое, Москва, — Сабонис шутливо поклонился. — Очень мило с твоей стороны. Только немножко поздно. Кузнечик, вперед.
В руках у Кузнечика были маникюрные ножницы с загнутыми концами.
— Олег, извини, — сказал Кузнечик очень тихо.
За что немедленно схлопотал по голове. Похоже, не в первый раз за этот вечер. Они долго меня ждали.
— Все нормально, Женя, — сказал я.
Стрижка вышла феерическая: волосы буквально через один длинный-короткий, длинный-короткий. Дедам очень понравилось. Исламов так расчувствовался, что схватил пригоршню срезанных волос и попытался затолкать мне в рот.
— А теперь отбой, — сказал Сабонис.
Я лежал и думал: ничего, мой призыв за меня горой. Переживем и это. И вообще, я наименее битый в дивизионе. Во всей бригаде трудно найти людей, которым досталось меньше, чем мне. Двое-трое… Без волос, конечно, тоскливо. Ладно, вырастут. А что голова как у ежа, больного лишаем — под пилоткой не видно.
Утром на построении Сабонис, который всегда стоял за мной — прятался от офицеров, — сбил с моей головы пилотку и предложил дивизиону полюбоваться.
Хохотала вся бригада. Да и черт бы с ней.
Громче всех, глядя прямо мне в глаза, ржали мои сопризывники. Те самые ребята, что "за меня горой". Которых я заслонял от черпаков, как мог. Они стояли рядом и смеялись так, будто им действительно показали что-то очень забавное.
Этого я не вынес. Шагнул за пилоткой, поднял ее, надел и спокойно пошел вдоль строя — к Днепру. Мне что-то кричали вслед. А я шел, пока не скрылся в кустах. Там свернул, обогнул лагерь вдоль берега, сел на песочек, закурил. Чудесная река, прекрасное утро.
Того смеха я не простил своему призыву из третьего дивизиона до самого конца. Одного Кузнечика считал другом, прочих — нет. Не позволял им увидеть это, но случись чего, не дал бы за их жизни и копейки.
Внутри зияла пустота. Все отношения с ББМ, так старательно выстроенные, словно разом оборвались. Их предстояло строить заново, с нуля. На каких-то новых принципах.
Я сидел на берегу около часа. Потом вернулся. Сразу наткнулся на капитана Масякина. Поругался с ним до крика. Тут подошел начальник штаба.
— Говори, кто тебя изуродовал.
— Товарищ подполковник, вы отлично знаете обстановку в бригаде…
— Ничего я не знаю!
— …и знаете, что все бессмысленно. Комбриг уходит на повышение, это известно каждой собаке, и все этим пользуются. Ни одно ЧП не всплывет, никаких мер не будет принято. Ну, покричите вы на моих обидчиков — дальше что?
НШ подумал-подумал и сказал:
— Иди в штаб, там работы полно.
Я сделал вид, что пошел в штаб, а сам направился в столовую.
Там завтракали местные интеллектуалы и по совместительству авторитеты: Андрецов и братья Хашиги. Мне тоже нашлась тарелка вермишели и кружка чаю.
— Мы думали, ты крепкий парень, — сказал Реваз Хашиг, — а ты сломался все-таки.
— Тебя бы так постригли, — окрысился я.
Они засмеялись, громче всех — Реваз.
— И ничего я не сломался. Вот, сижу тут, живой-здоровый.
— Но ты стукнул. Это было лишнее.
— Представь, Реваз, не стукнул. Я могу стукнуть прямо в Москву. Устроить себе перевод, а всей бригаде веселую жизнь. Но я хочу остаться здесь. Мне тут нравится.
Это было вранье, я видеть не хотел людей, предавших меня ни за что. Рухнули все надежды. Казалось, я чего-то тут стою, оказалось — ничего. Мечта была одна: убраться к чертовой матери.
Только усилием воли я подавлял в себе желание просить о переводе из ББМ. Ведь получится — зря столько вытерпел. Некоторые, конечно, по году терпят, но мне и так хватило. Сколько дерьма слопал, все мое.
— Ну-ну, — сказал Реваз. — Поглядим, что дальше будет.
Дальше ничего не было. Как мне позже объяснили, деды сильно испугались — в ББМ еще никто не выходил из строя, и они решили, что я отправился либо вешаться, либо прямиком в Москву. На дедов нагавкал Масякин, потом добавило начальство (пустая ругань, ничего больше), и они решили, что я стуканул. А мне было плевать, что они думают. Я видел третий дивизион в гробу вместе с его мнением. Когда я там появился — через неделю примерно, — то не боялся ничего. Как отрезало.
— Стукач… — прошипел Верчич.
— Нет, — сказал я и улыбнулся.
Этого хватило, чтобы Верчич засомневался. Он мне потом неспроста свои любимые тапочки подарит. У меня вообще все стало легко получаться в третьем дивизионе после того выхода из строя. С полуслова, с полуоборота. Я пророс сквозь подразделение, как шампиньон через асфальт: треснуло — и выбрался наружу. Андрецов и братья Хашиги сказали пару теплых слов Сабонису (за что им спасибо большое), но не последнюю роль сыграла моя холодная отстраненность. Я перестал воспринимать наезды дедов всерьез. А обращаться с человеком, который тебя в упор не видит, деды не умели.
Нет, они еще пытались меня как-то пронять. В последний раз — трое на одного. Но я удачно встал задом в угол. Честно говоря, повезло. Не пропустил ни одного удара, только рукава оказались в сапожном креме чуть не до плеч, и трясло меня потом верных полчаса. И всё — отцепились. Так, напоминали время от времени, чтобы не выпендривался и не смущал народ. А личной свободы у меня стало почти как у черпака.
И однажды на вечерней поверке Сабонис, стоявший, как обычно, за мной, нарочито громко буркнул:
— Чего у тебя погон так чмошно пришит? Непорядок, черпак все-таки!
Подумал и добавил:
— Все слышали?
И все бросились жать мне руку. Я опять, сам того не желая, удивил третий дивизион. Тут раньше не переводили в черпаки одними словами. Обычно — двенадцать ударов пряжкой ремня по заднице, да с хорошего размаха, так, что долго не сядешь потом.
Я улыбался, отвечая на поздравления, но внутри было привычно холодно. Мне еще только предстояло отогреться в ББМ, перекроить третий дивизион под себя и полюбить его.
А погон и правда сидел чуть кривовато, самую малость, странно, как я раньше не заметил.
ГЛАВА 10.
После второго стакана майор Афанасьев изъял у капитана Димы Пикулина табельное оружие. Со словами:
— А отдай-ка мне, дружище, пистолет.
Капитан Дима Пикулин снял с пояса кобуру и сказал:
— Это ты хорошо придумал.
И разлил по третьей.
Майор Афанасьев что-то сделал с кобурой, и та исчезла. Оглянулся на нас с Косяком — не подсматриваем ли, куда он ее спрятал.
Мы не подсматривали. Нас гипнотизировал стол, ломившийся от яств.
О, деревенский украинский стол! Будь я Гоголь — поведал бы вам, какого неестественного размера лежали там домашние колбасы, шматы сала и всякие кулебяки. Родись я Булгаковым, описал бы, как вкусно это употреблялось в пищу. А талант Хемингуэя позволил бы мне передать смачность, вязкость и сочность, с которой лилась в стаканы желтая самогонка…
Ну, короче, накушались мы.
Потом выпал снег, капитан Дима Пикулин заблевал полдвора, майор Афанасьев потерял дар членораздельной речи, Косяк сгинул в направлении сельского клуба, а я рухнул на лавку и отключился.
Украину накрыла мирная ночь, оглашаемая храпом славянских воинов, крепко вломивших натовской гадине.
Мы победили.
БОЛЬШАЯ ЖРАТВА
В роли майора Афанасьева — майор Афанасьев.
В роли капитана Димы Пикулина — капитан Дима Пикулин.
Младший сержант Косяк и Автор в ролях второго плана.
Штабной кунг на базе а/м "Урал" в роли Руссише Газенваген.
Конец октября 1988 года я встречал в странной ипостаси — еще не черпака, но уже не забитого салабона. Кого-то из наших продолжали колотить и пинать, а на меня, трудновоспитуемого, плюнули. Вдобавок, будущие дембеля малость притихли: боялись испортить себе увольнение. А с будущими дедами я успел крепко сдружиться — вместе натерпелись от уходящего призыва. Третий дивизион ББМ, он же "болото" в бригадном просторечии, булькал и хлюпал, выжидая, когда старичье уволится на фиг, и можно будет забыть, что мы — общепризнанно самое неуставное подразделение самой неуставной войсковой части города Белая Церковь.
С каждым днем становилось легче жить. Я начал забывать, что такое круглосуточная боязнь "пропустить" опасный для здоровья удар. И синяки на руках — из-за постоянной блокировки — прошли, и тяжесть в отбитой почке рассосалась. Бесило, что не могу помочь своим, которых еще давят. Но от этого меня предостерегли. Сказали, брось, не рыпайся, только хуже будет, скоро это дерьмо само закончится.