авно привык относиться с подозрением даже к самым надежным с виду бойцам.
— Откуда, ребята? — спросил дежурный.
— Бригада Большой Мощности, Белая Церковь.
— Понятненько. Эх… А родом?..
— Отсюда, — сказал Косяк. — Неподалеку.
— Москва, — сказал я.
— О, у тебя тут есть земляк.
Мы шли по казарме, ловя на себе заинтересованные взгляды. Нас уже ждали тщательно застеленные кровати.
— А пожрать, ребята, нету, — сказал дежурный. — То есть совсем. Можем дать по куску чернухи, но вы же такое не едите.
— Не едим, — честно признал Косяк. — Да хрен с ним.
Он снял куртку, сел на кровать, сбросил хабэшку, богато украшенную значками. Под хабэшкой обнаружилась синяя "олимпийка". Казарма дружно сглотнула.
Я свою хабэшку, скромную, с одним лишь комсомольским значком, слегка расстегнул. Показался свитер, который мне одолжил, скорее даже навязал, чтобы я не простудился, связист Генка Шнейдер. Казарма сглотнула еще раз.
По телевизору показывали какую-то муть.
— Спать буду, — решил Косяк, и полез под одеяло.
— Спокойной ночи… Местный.
— Заткнись, а то сглазишь, — буркнул Косяк.
Интересно, подумал я, что ему обещал Афанасьев. Майор любил держать человека в подвешенном состоянии, не говоря ни "да", ни "нет". С другой стороны, не зверь же Афоня. Раз уж взял Косяка водителем, то помучает его до последнего дня учений, а потом скажет — ладно, товарищ сержант, поехали к тебе в гости…
Я достал сигарету и сунул ее в рот. Достал зажигалку. Без умысла, это не было демонстрацией. Казарма едва не застонала.
— А где тут курят? — спросил я.
В туалете меня нашел земляк, солдат-дед, самую малость расхристанный. Тут все были такие, с небольшими отступлениями от уставной нормы, но без фанатизма — ремень чуть распущен, сапоги чуть смяты, поперек спины заглажена полоска-"годичка"… Видели бы они, как у нас по казарме деды разгуливают, кто в тельняшке, кто в больничном халате, некоторые в кроссовках, и все в шерстяных носках. Уж молчу про сержанта Шуру Андрецова и его желтые трусы до колен.
— Как у вас там? — спросил земляк.
Я провел ребром ладони по горлу.
— Да ладно, — не поверил дед, — ты ведь даже еще не черпак, а уже вшивник носишь. У нас если офицеры вшивник спалят, три шкуры спустят.
— У нас офицерам на все плевать. И на это, — я снова провел по горлу, — тоже. Каждый выкручивается как может.
Тут в туалет зашел прапорщик.
— Добрый вечер, товарищ прапорщик, — машинально сказал я.
— Э-э… Добрый вечер. А вы откуда, молодой человек?
— Бригада Большой Мощности, Белая Церковь. Приехали на КШУ. Переночуем у вас — и завтра на полигон.
— А-а, знаю, — сказал прапорщик и обернулся к деду. Тот был бледен и прятал сигарету за спину. Меня это удивило. Наверное у них с прапорщиком давний конфликт, решил я.
В то, что случилось затем, я не сразу поверил.
Прапорщик сильно ударил деда кулаком в грудь. Тот едва не упал задом в сортирное "очко", но успел схватиться за загородку.
Он даже не пытался закрыться от удара, отпрыгнуть, повернуться боком, наконец, чтобы кулак пришел в плечо. Он принял наказание совершенно безропотно, в грудину. У нас так деды били салабонов: молодой не должен защищаться. Я защищался всегда. Не мог иначе. Это не нравилось старшим. Из меня вышла плохая боксерская груша.
А здесь вот так, как грушу, били деда.
— Зачем ты тут куришь? — ласково спросил деда прапорщик. — И сам нарушаешь, и гостям подаешь дурной пример.
И оглянулся в мою сторону.
— Виноват, товарищ прапорщик, — сказал я. — У нас разрешено курить в туалетах зимой.
Это была чистая правда. Хотя помимо разрешенных мест, в ББМ курили практически везде: в умывальниках, сушилках, канцеляриях, каптерках и за пультом дежурного. В любое время года. Да и в расположениях дымили, бросая окурки на пол: молодые подберут.
— А у нас в туалетах не курят, — сказал прапорщик и ушел.
Дед выкарабкался из загородки, швырнул бычок в "очко", потер ушибленную грудь и спросил:
— Видал? То-то.
Общаться со мной дальше он не захотел. Кажется, окончательно его убило то, как я с прапорщиком разговаривал — свободно, по-граждански. Несчастный дед решил, что настоящая служба прошла мимо него.
Батарея тихо встала на вечернюю поверку, тихо умылась на ночь и тихо расползлась по казарме. Все здесь было как-то вполголоса. И дедовщина в том числе. Она в батарее ой как присутствовала, мне не надо было видеть ее признаков — которых хватало, — я чуял ее запах. Затхлый душок спокойной деловитой дедовщины, когда принуждение вершится без лишних истерик и драк, просто одни покорно выполняют всю работу, а другие прилагают огромные усилия, чтобы не делать ничего.
Черпаки и деды лениво укладывались. Я присмотрелся: свитеров и "олимпиек" здесь действительно не носили, и белье было строго уставное.
По телевизору шел молдавский фильм с непроизносимым названием "Лачафаруэл". Или "Лачафэрул". Кино о нелегкой судьбе человека искусства в кастовом обществе — ну прямо про меня. Под него я и заснул.
Утром после подъема, когда молодые суетились, а заслуженные дрыхли — на зарядку батарея почему-то не пошла, — от дверей раздался дикий вопль:
— Дежурный по батарее — на выход!!!
Старшие призывы как метлой вымело из постелей. Мы с Косяком на всякий случай сели в кроватях, чтобы было видно, кто чужой на этом празднике жизни.
В расположение вошел немолодой подполковник. И сразу уставился на нас.
— А это что за ребята такие… Полосатые? — удивился он.
Ему объяснили. Подполковник моментально потерял к нам интерес и повернулся спиной.
— А вы, негодяи — бегом на зарядку.
Негодяи убежали. Мы с Косяком снова легли, но спать уже не хотелось. Тогда мы пошли умываться, чтобы потом не мешать.
— Смешно тут, — сказал Косяк.
— Вчера прапорщик ударил деда за курение в туалете. Фанеру ему пробил. Едва в очко не вколотил. Я чуть не помер.
— Не смешно, — передумал Косяк. — Ну и порядочки.
— А может, просто мы у себя расслабились?
— Так у нас же ББМ! — отрезал Косяк так уверенно, будто это все объясняло.
Это действительно все объясняло.
Вернулась батарея, взмокшая и несчастная. Быстро умылась-почистилась, пересчиталась и двинулась на завтрак. Мы пристроились в хвосте.
Наша белоцерковская столовая давно перешла на раздачу с подносами, а тут все оказалось по старинке — во главе стола бачок, чайник, кружки, стопка тарелок. Нахлынули воспоминания о том, как было голодно, холодно, одиноко и страшно первые дни в армии. Я огляделся в поисках "пушечного мяса". Точно, вот оно! На столе красовалась глубокая миска, заполненая жидкостью цвета разбавленного солидола. В жидкости плавал кусок мертвенно-бледного сала с синюшной волосатой корочкой.
Не хватало еще сморщенных зеленых помидоров, а то была бы точь-в-точь моя Мулинская учебка.
Косяк тоже заметил "пушечное мясо" и переменился в лице. Я не думал, что он примет это так близко к сердцу. А ведь самое ужасное ждало впереди.
Мы сидели, как положено, рядом с дедами. Самый плечистый встал на раздачу. И начал полными черпаками выковыривать из бачка темно-зеленую еду устрашающего вида.
Нервно-паралитического вида еду, я бы сказал.
— Сначала гостям, — заявил он. — Лопайте, ребята! Чем богаты, тем и рады.
Это выглядело чистым издевательством. На миг я испугался — думал, Косяк сейчас запустит едой деду в морду. И тогда сожрут нас, прямо в одежде, потому что сапоги с мясом и куртки с требухой на порядок вкуснее того, чем обычно кормят здесь.
Но у Косяка хватило выдержки. Он принял тарелку, в которой грудилась отвратительно комковатая жуть, и глубоко задумался над ней.
И правильно сделал.
Дед продолжал раздачу. Такие же мощные порции возникли перед каждым старослужащим, и бойцы стремительно вгрызлись в это месиво — с неподдельным аппетитом.
Я не без труда отделил немного зеленой гадости от общей массы и осторожно пожевал. Да, в тарелке была очень плохая гороховая каша. Феноменально невкусная. Чтобы не огорчать местных, уплетающих за обе щеки, я кое-как затолкал в себя несколько ложек.
Косяк даже пробовать кашу не стал. Казалось, его сейчас вырвет.
Я не был гурманом никогда, с детства ел всё, студенческая жизнь усугубила эту способность, а армия закрепила опыт. Но в Белой Церкви готовили очень прилично. Нам надоели макароны по-флотски. Мы брезговали перловкой. Не поражались наличию мяса в супе. Когда дивизион заступал в наряд по столовой, двоих бойцов выделяли в солдатскую чайную — они там швырялись котлетами. Те прыгали, как резиновые мячики, но все равно это были котлеты. А перловкой мы кормили собак, живущих в парке техники. Собаки ели ее неохотно.
Моя учебка была в России, под Горьким, и там я принял скудость рациона как неизбежное зло. Чего ждать от страны, где деревенские просят москвичей привезти им колбасы, и даже в Москве нормальное повседневное блюдо — жареная картошка с той самой колбасой. Но Украина, жители которой не стеснялись ругать клятых москалей, сожравших всю еду, была на мой взгляд сказочно богатым краем. Мягко говоря, заевшимся. Если бы москали отрыгнули ей обратно что сожрали, Украина бы вообще лопнула. Армейская кормежка в Белой Церкви подтверждала эту версию стопроцентно. И вдруг под Чериговом — такая, извините за выражение… Гибель.
…Чай оказался того же качества, что и каша. Мы с Косяком забрали свои "пайки" — хлеб с маслом и сахаром, — тепло простились с увлеченно жующими дедами и поспешно убрались в парк.
Косяк шел молча. Ему было худо.
Я пытался вслух осмыслить увиденное — как жалко местных, которые выгнуждены такое есть, и вообще.
Косяк попросил меня заткнуться. Ему было не жалко местных, он жалел себя.
Тут нам навстречу попался толстый прапорщик, толкающий перед собой решетчатую тележку, из тех, на которых возят аккумуляторы. Косяк слегка повеселел.