Теперь оба дельфина бок о бок встали против набегавших волн, стараясь преодолеть губительное течение. А волны сантиметр за сантиметром все отбрасывали дельфинов к камням…
"Держись, держись, дельфиниха!" – кричал старый Бу-Бу и из последних сил подталкивал ее своим телом.
Наконец ему удалось в какой-то момент так сильно толкнуть дельфиниху, что, попав в такт отбегавшей волне, та сильно рванула вперед, начав мало-помалу отдаляться от страшных камней. Но при этом сам Бу-Бу отстал, и волны стали бить его об каменное дно.
Уплывая от страшного места, дельфиниха оглянулась…
"Прощай! – крикнул ей Бу-Бу. – Береги своего малыша!" И больше дельфиниха уже не оглядывалась. Надо было уплывать на глубину, туда, где плавали остальные дельфины.
Наутро, когда шторм утих, люди нашли на пляже старого умирающего дельфина.
"Бедненький", – сказала про него одна маленькая девочка.
А Бу-Бу смотрел на нее одним глазом и тихо плакал, вспоминая свою прошедшую жизнь…
– Что ты делаешь? – спросила Катюшу старшая медсестра. – Домой иди!
– Нет, – ответила Катюша, – не пойду, майор психолог сказал, что ему надо детские книжки читать, тогда у него психологический шок пройдет после ранения…
И Катюша не уходила. Ждала, пока Мельников не проснется. …. ….
3.
После того, как первый выпуск диверсанток увезли из лагеря, Красная Шапочка затосковала. Хотелось тоже – выучиться поскорей и поскорей в дело… Убивать, убивать, убивать!
В палатку к ней поселили новенькую. Кличка Ландыш. Редкое для девушки нокча явление – натуральную блондинку.
На правах старшей Красная Шапочка принялась помогать новенькой. Подбадривала ее, когда у той не получалось, подсказывала, показывала. Но лед растопить так и не удалось. Ночью протянула руку к соседней койке, спросила:
– Как звать?
А та в ответ:
– Ландышем зови, как учили, а остальное не важно.
А через две недели, как уехала та смена, Ходжахмет с Ливийцем собрали всех в штабной палатке и сказал, что сейчас им покажут очень важную кассету с видео.
Красная Шапочка уже знала, что каждую операцию невидимые дублеры снимают на видео. Для потомков и для того, чтобы готовить смену тем геройским девушкам, что идут на смерть.
Это был фильм о том, как две их девушки взорвали вокзал в крупном курортном городе русских.
Сперва камера снимала, как девушки готовят свое снаряжение… Красная Шапочка вздрогнула. Она увидала круглые плечи и нежные ключицы своей бывшей соседки по палатке – курсантки Ночь.
Ночь надевала пояс с зарядом.
Вот она закрепляет пояс, вот она протягивает провода через рукав платья и прячет замыкатель контактов в специальном кармашке. Вот она покрывает голову платком, вот надевает темные очки…
Девушки садятся в машину и едут по дороге. Их снимают из машины, которая идет сзади. Вот впереди милицейский пост. Их не останавливают. Проехали, слава Аллаху!
Русские – дураки.
А вот и вокзал…
Ливиец останавливает кассету и дает пояснения.
Он снова рассказывает, как готовилась операция, как девушки вели себя, какие совершили ошибки, и наоборот, где они нашли правильное решение. Это очень важно, ведь теперь каждой из курсанток предстоит повторить путь, пройденный Ночью и ее боевой подругой – позывной Роза…
Ливиец снова пустил кассету.
К платформе подошла электричка. Из вагонов вывалилась большая толпа людей. Все направились к зданию вокзала. Вот люди входят в вокзал…
И вдруг, камера в руках снимающего вздрогнула.
Стекла в дверях и окнах как бы брызнули наружу. Из окон сразу вырвался белый дым.
Многие повалились на асфальт. Кто-то побежал. Кто-то заметался…
Снимающий принялся крупным планом показывать людей, лежащих на асфальте. Вот кровь. А вон – еще кровь. А вон еще…
Красная Шапочка подумала, что это могла быть и кровь Ночи. Да, это могла быть и кровь ее подруги…
И чтобы понять, жива она сама или нет, Красная Шапочка достала из кармана перочинный нож, открыла лезвие и ткнула себя в левую руку, повыше кисти.
Кровь… Кровь шла. Значит, она еще жива. Жива не для любви но для смерти. … …
4.
Рядовой Пеночкин служил трудно. Наверное, оттого, что характер у него был смирный. Никого не хотел обижать. А вот его обижали все кому не лень.
Выражаясь армейским языком – "чмурили". И как своего – ждал рядовой Пеночкин приказа на увольнение нынешней банды дедов-дембелей, ждал, когда они обопьются своей водки, как от пуза напились на недавнюю еще стодневку, и как напоследок вдоволь покуражившись, разъедутся наконец по домам и станет ему – рядовому Пеночкину тогда полегче… А там, через годик и сам уже начнет считать деньки, по сантиметру отрезая каждый вечер от ритуального портновского метра.
А пока. А пока – очень трудно дается ему эта служба.
Вот ставят машины на "тэ-о". На техническое обслуживание, значит. Ну, помыть, естественно, поменять масло в двигателе, если надо, то и в трансмиссии масло поменять. Зажигание, клапана отрегулировать. То, да се… И ладно свою машину – это, как говорится – святое. Но ему – Пеночкину приходится каждому деду-дембелю машины обслуживать. Причем самую трудную и грязную работу выполнять. Колесо зиловское перемонтировать – наломаешься, кувалдой так намашешься, что и девушки уже не снятся.
Как вечер, в казарме едва покажешься, а дедушка – Панкрат – этот ефрейтор Панкратов сразу на него, на Пеночкина, – ты че, дух, совсем припух что ли? В парке работы нет? Дедушкину машинку давай иди помой. И в кабинке, чтоб дедушке было уютно сидеть – прибери.
И ладно только бы мыть. Мыть – дело не трудное – прыскай себе из шланга, да думай о своем. О маме, о девчонках-одноклассницах. А то ведь, заставят тяжести таскать. Те же аккумуляторы. И что самое обидное – его же аккумулятор новый с его же Пеночкина машины – дед-Панкрат заставил на свою переставить, а ему старый свой отдал. Теперь у Пеночкина машина заводится только с буксира. Мучение по утрам. И глушить нельзя. А горючку – те же старики у него же молодого и сливают.
Так что и глушить нельзя, а и гонять мотор тоже – соляры всегда в самый обрез. А прапорщики Крышкин и Бильтюков – что по снабжению и по ремонту, те все видят, а только посмеиваются. И ротному – капитану Репке… Фамилия у него такая – капитан Репка, так чтоб ему пожаловаться – ни-ни! Себе же хуже будет. А капитан ругается! Опять Пеночкин заглох на марше. Сниму с машины – пойдешь в караульную роту – через день – на ремень. А там – с ума сойдешь, да и деды там еще сильней лютуют.
Иногда думалось, – вот стану я дедом. И что? Неужели тоже буду молодого чмурить-гонять?
Ну, до этого надо еще служить и служить.
Маме Пеночкин не жаловался. И девчонкам… Пеночкин переписывался с двумя одноклассницами. Но не были они его девчонками в том понимании, как это принято в армии, мол девчонка, которая ждет. Ни с Танюшкой Огородниковой, ни с Ленкой Ивановой ничего у него не было. Просто переписывался, и это грело. Очень даже грело.
Маме вообще по жизни досталось. Отец их бросил, Пеночкину еще пол-годика тогда только было. А у ней еще баба Люба парализованная. Так и металась мама между фабрикой да приусадебным огородом. И Пеночкин рос мальчиком болезненным. Сколько мама с ним насиделась в этих бесконечных очередях к докторам!
Так и зачем маму теперь мучить и расстраивать рассказами про деда – Панкрата?
Все у меня нормально. Здоров. Служу как все…
И когда перед стодневкой деды наехали на него, мол пиши мамане, чтоб денежный перевод прислала, он – Пеночкин, не поддался. Так и сказал, – нет у нас денег, нищие мы с мамой. С меня, хотите – кожу сдирайте, а матери писать не стану.
И отстали от него. Врезали пару зуботычин, и отстали.
Пеночкин подцепил своего ЗИЛа к дежурному тягачу, завел с толчка.
Покурил сидя в кабине. Покурил, хоть молодым в парке это и запрещалось по всем писанным и неписанным уставам. Так, дернул три затяжки, да захабарил. Денег на сигареты – то нету. Каждый свой хабарик примы, словно драгоценность какую в пилотке носишь.
Дед-Панкрат дверцу открыл, – ты че, дух поганый, припух? Ща под погрузку на склады окружные поедем. Я в колонне за тобой. Заглохнешь – убью, понял?
В колонне они без старших машины поедут. Это и хорошо, но это же и плохо.
Хорошо, потому что можно ехать и думать о своем. А Пеночкин не умел ехать и думать о своем, если в кабине старший. Пусть даже и не говорит, пусть даже молчит, а уже Пеночкин напряжется весь и не может думать-мечтать. Так что, в колонне ехать хорошо. Будет он думать про хорошее. Про маму. Про девчонок. Вот вернется он – Пеночкин домой, отдохнет месячишко, вскопает маме огород, пойдет на их фабрику в транспортный цех – шофером. Или вообще, устроится дальнобоем, если повезет. Женится. Только вот не решил еще, на ком. Так что, хорошо одному ехать без старшего машины.
Но это же и плохо. Потому как если случиться чего – заглохнешь, или поломаешься, только с него и спрос потом, и некому хоть бы даже присутствием своим защитить от деда-Панкрата.
На складах загрузились быстро. Там вообще как в американском кино – погрузчики шмыгают – вжик-вжик! Задом машину подал, борт задний опустил, два раза тебе по четыре ящика кинули – и отъезжай! Правда, целый час потом Репка колонну строил – выстраивал. Пеночкину пришлось мотор заглушить – а нето соляру пожгешь, потом в дороге встанешь, дед-Панкрат по шее надает. А ведь это он же у него и слил пятьдесят литров. И задвинул куда то гражданским. И уже, небось, и водки купил.
Ехали быстро. Вместо положенных сорока, Репка гнал где то под пятьдесят.
Торопился, наверное к своей вернуться. Красивая у него жинка. Солдаты треплются, будто изменяет ему, но врут. Они всегда, как красивую увидят, так врут про такую всякие гадости. Вот и дед-Панкрат брехал, будто она с прошлогодними дедами гуляла.
Жрать в армии всю дорогу охота. А когда они обедать будут, ротный не сказал.