плывущие синевато-золотистые облака.
Татаринова стали спрашивать о Москве:
– Здорово ли доехала до Москвы казачья станица? Не налетали ли в пути татары? Не чинили ли над казаками упрямства, лютого самодурства, как прежде бывало, в Валуйках, Воронеже и других городах ожиревшие воеводы? Все ли остались целыми казачьи головы?
– Казачьи головы все целы, – отвечал Татаринов.
Его снова спрашивали:
– Не причинил ли вреда атаману и казакам сам царь?
– Нет, не причинил, однако только по старанию князя Димитрия Михайловича Пожарского.
– Любо, – сказал дед Черкашенин. – Его старания Дону-реке, земле русской век не забудутся.
– А мне-то, – сказал Татаринов, – вовсе нельзя позабыть достойного всякой похвалы князя: не единожды, а дважды, по прихоти бояр, просилась моя голова палачу на плаху, да только ли моя? Многие казацкие головы по боярским наветам слетели попусту, позакандалились накрепко и руки, и ноги. Спасенье шло многое нам от князя. И сейчас, – спокойно продолжал Татаринов, – стоял князь Димитрий Михайлович перед царем, не склоняя низко головы, великомужественно. Не возвышая голоса, степенно и вразумительно, поглядывая в мою сторону, советовал он царю пожаловать нас знаменем, свинцом да порохом, вином да хлебом, царским жалованьем выше прежнего.
– Да ну?! – проговорили вокруг. – Так и говорил князь?
– Да, так говорил славный князь, наша защита. И дело сделалось. Вот знамя колышется перед вами. Его старание!
– Добрые вести! – сказали атаманы и казаки и стали разглядывать знамя, изготовленное по указу царя. Глядят, радуются, удивляются.
А знамя в шесть аршин с четвертью в длину, в три аршина с четвертью в ширину, расписанное в середине камкой-кармазин крущатой, обшитое около середины опушкой из камки-адамашки лазоревой. В средине – орел большой. В орле – клеймо царское. В клейме – всадник, прокалывающий копьем круто извивающуюся змею с длинным красным жалом.
– Любо-дорого, – сказали все атаману, узнав, что знамя сие писано в Москве на Дон, донским атаманам и казакам. И писано оно повелением самодержца при его сыне, благоверном царевиче и великом князе Алексее Михайловиче.
Это ободрило казаков и атаманов – защитников Азова-города. Иные из них, читая слова на знамени, тихо шептали молитвы и незаметно вытирали слезы. А старик Черкашенин не сводил со знамени глаз своих. Слезы текли по его щекам, он их даже не замечал.
– Будары с хлебом идут! Будары с хлебом! Старание Пожарского.
– Вранье! – с ехидством крикнул далеко стоявший Корнилий Яковлев.
Татаринов, услышав это, стал говорить громче:
– Припухли бы, не жрамши хлеба. В Воронеже, по повелению государя, выдано нам пятьсот пудов сухарей, сто пудов зелья, пятьдесят пудов свинца да сто пятьдесят ведер вина…
А Яковлев возьми да и крикни снова:
– Ой, ври-поври, заговаривай!
Татаринов только глазами сверкнул и продолжал:
– Еще государь в прибавку дал нам из казны: сто пудов зелья, пятьдесят пудов свинца да из своей личной казны, сверх прочего, пятьсот рублей прикупных денег на хлебные запасы…
– Хи-хи! Врун-говорун. Щебечет, что птица!
– А, помолчи ты, сатана! – громко прикрикнул на Корнилия Иван Каторжный. – Неохота слухать – поди прочь. Яйцо-болтун!
Все казаки засмеялись. И без того красная рожа Яковлева от злости вся залилась краской. Татаринов говорил с казаками с великим терпением и спокойствием, хотя то было вовсе не в его горячей крови, с таким вспыльчивым, как порох, характером. Он мог бы немедленно остановить злого обидчика, но дело было важное, войсковое, не его личное.
– А которые тут не верят моему слову – изведают правду-истину, – сдерживая гнев, сказал Татаринов. – Не им я поведал ее, а войску!.. Еще наш царь-государь выдал нам на Москве тульские самопалы, только что сделанные мастерами.
– А где они, самопалы?
– Вот они, смотрите!
Тульские самопалы пошли гулять по рукам. Таких добротных самопалов станице Татаринова было выдано по числу казаков – двадцати одному человеку, не считая есаула и атамана.
– Вот штука! Да! Гляди-ко, самопальчики! Троих коней отдать не жалко, – говорили казаки. – Лупи не целясь – и турка, и татарина! Справное оружие.
– Еще выданы нам на Дон с приказа Большого двора от князя, ведающего сим приказом, для церквей богослужебные книги.
– Похвально! – сказали старики.
– И отныне всем казакам позволено свободно ездить в Соловецкий монастырь молиться богу… А если что доведется нам купить или продать свое – велено воеводам пошлин с нас не имать, вина у нас не отбирать, пропущать нас без задержанья.
– Врет Мишка! – крикнул во всю глотку одноглазый подвыпивший казак, стоявший рядом с Корнилием Яковлевым. – Врет! Того быть никогда не будет. Каркает ворон, – стало быть, врет! Иконы! Богослужебные книги! Соловецкий монастырь! Беспошлинно ездить туда-сюда! Нет, братцы! Врет Мишка! Врет! Противно слушать… Да чтобы царь?.. Да чтобы бояре?.. Да чтобы воеводы нас не грабили, как прежде?.. Воистину вранье… – В исступлении он распахнул рубаху, рванул ее в клочья, бросил лохмотья на землю, крест обнажил… – Истинный господь, не верю тебе, Мишка! И хотя я не раз лихо да здорово бился с тобой против бусурман – не верю! Под саблю голову кладу – никто не поверит твоей пустой сказке.
– То тебя подпоили, казачина! – сказали атаманы. – Разгулялся, как квочка перед бурею!
– А вы, хлопцы, – сказал Панько Стороженко, – знайте! Вже давно звистно: чим бильше кота гладишь, тим вище вин хвист пидийма! Хватайте его да киньте в конюшню. Мы тут без его слухать атамана будемо. Чия б гарчала, а его б мовчала! И коли у его сердце таке горяче – студи, казаче!
Схватил Стороженко пьяненького казака и поволок до конюшни.
– Да я не верю! Чтоб царь?.. Да чтоб бояре?.. Пошлину?.. Н-нет…
Немолодой запорожец, подкрутив черные усы, проговорил серьезно:
– Посеял пьяный казак ветер – ветром жать будет.
Кто-то сказал сердито:
– Приучили пса лаять, так он, дурной, и на пень брешет! – Говори, атаман, дальше! Поведай нам все без утайки.
И снова с большим терпением Татаринов рассказывал несколько раз подряд о беспошлинном пропуске хлебных запасов, вина, рухляди и всяких товаров, провозимых для своей надобности донскими казаками с Дона и на Дон. Это ведь была особо важная статья.
– В грамоте на Воронеж воеводе Мирону Вельяминову, которую я сам вез и оставил, – говорил Татаринов, – было сказано: которые казаки и атаманы учнут впредь приезжать по обещанию з Дону на Воронеж помолитца в монастырях богу, повидатца с родителями, повелеваю во всем оберегать их и насильства и тесноты никакой не чинить. А которые вывезут на продажу товары – с тех товаров лишнего брать не велю. А кто из казаков купит вина не на продажу, а для себя, и повезет на Дон воронежским кабацким целовальникам, того вина от них не отнимать. Я, атаман, да со мною есаул Петр Щадеев с товарищи сказали государю на Москве, что торговые люди с Воронежа, и с других городов хотят ехать на Дон, в Азов-город, со всякими товарами для торгового промыслу, а воеводы берут с них большие пошлины и поминки. А наперед сего по царскому указу пошлин и выемок не будет. И отныне велел царь пропущать на Дон с Воронежа безо всякого задержания всех донских казаков. Во всем указано оберегать нас от тесноты и насильства. И велено еще пропускать на Дон к Азову-городу со всякими товарами купцов московских, казанских, астраханских, купцов рязанских, сызранских, новгородских, купцов иных государств. И повезут они к нам хлеб с избытком, соль, мед, вощагу… Повезут такие товары, от которых лавки трещат в Москве и в иных городах на Руси.
– Велико дело возвысилось! – сказали все казаки и атаманы. – Пойдет свеча гореть… Торговлишка давно-то нам нужна. Любо! Хвала тебе, Татаринов!
– Любо! Любо! – кричали в ближних и дальних рядах; даже караульные, ходившие с ружьями по стенам крепости и у наугольных сторожевых башен, кричали:
– Любо! Слава Татаринову!
Всем казакам пришлась по душе важная весть, и они долго кивали головами, беседуя между собою. Любо им было слушать и то, что скряге воронежскому, воеводе Мирону Вельяминову, предписывалось отпустить вдобавок: жалованья, хлебных запасов, муки, крупы, толокна, сколько можно будет промыслить на Воронеже. И велелось же ему, Вельяминову, сыскать хлебных запасов сколько можно, чтоб казаки купили их для себя на те пятьсот рублей, пожалованных в Москве. Велелось и суда и гребцов дать добрых, сколько к тому делу понадобится под хлебные запасы, под зельевую и под свинцовую казну и под книги для азовских церквей Иоанна Предтечи и Николы Чудотворца. Любо было и то, что станице Татаринова в Москве на корм и в дорогу даны были деньги до нижних юртов. Но не любо стало им то, что царь предписывал тому же воеводе Вельяминову, чтобы он самолично пересмотрел всех казаков, нет ли с ними лишних людей. А ежели объявятся лишние люди с донскими казаками, то тех лишних людей взять, расспросить подлинно, откуда бегут, куда едут, давно ли бежали, кто их подговорил к тому бегству, и до указа царского бросить в тюрьму и прислать к Москве беглых людей расспросные речи в Посольский приказ думным дьякам Федору Лихачеву да Максиму Матюшкину.
Кто-то крикнул:
– А куда девался дьяк Грамотин?
– За ослушание царя давно скинули! – ответил Татаринов.
– Эге! Раскумекал! – сказал крикнувший. – Старый грач не стал помогач. Нехай теперь дьяк Грамотин волом зайца здогоняет… Не бегал бы к самозванцам. Послужим Лихачеву – лиха бы не выслужить у него.
Атамана спрашивали, много ли, несмотря на царский указ Вельяминову, пристало беглых людей.
– Да с добрую сотню людей пристало. Сказывают: голодом помираем. Бояре бьют, порют кнутами за сено, солому, хлеб, взятый взаймы. Платить займы нечем, хлеба и денег им взять негде, есть-пить нечего. Кормились все миром, по селам ходили, побирались. Вконец погибали люди. Шумел воевода крепко, грозился. Обозлили меня – не приведи господь; толкнул я воеводу в грудь да обманом увез беглых людей на бударах…