они были одеты в обычную крестьянскую одежду, хотя в их облике было и что-то солдатское. Вооруженные лишь ружьями, они, видимо, умели с ними обращаться, но им недоставало той военной выправки, которую дает служба в регулярных войсках.
Меритон, увидев, что их так неожиданно окружили, от испуга задрожал всем телом, и даже сопровождавший Сесилию незнакомец тоже, казалось, струхнул. Одна Сесилия сохраняла самообладание — в силу ли принятого ею решения, или потому, что хорошо знала нравы людей, в руки которых попала.
Американцы остановились в нескольких шагах от своих пленников, поставили ружья прикладами на землю и терпеливо слушали, как допрашивает пленных их начальник, отличавшийся от своих товарищей лишь зеленой кокардой на шляпе (Сесилия слышала, что в американской армии это отличительный знак прапорщика).
— Мне очень неприятно докучать расспросами женщине, — обратившись к Сесилии, сказал он спокойным, но решительным тоном, — особенно подобной вам, но этого требует мой долг. Что привело вас в шлюпке королевского корабля на этот пустынный берег, да еще в такой поздний час?
— Я не собираюсь ни от кого таиться, — ответила Сесилия, — и прежде всего прошу отвести меня к кому-нибудь из ваших командиров, чтобы объяснить цель моего приезда. Я знаю многих из них, и, думаю, они поверят моим словам.
— Никто из нас не сомневается в вашей правдивости, но обстоятельства требуют от нас осторожности. Однако разве вы не можете объяснить мне, в чем заключается ваше дело? Я не люблю доставлять лишние неприятности женщинам.
— Это невозможно! — воскликнула Сесилия и невольно поплотнее закуталась в плащ.
— Вы явились сюда в самое неблагоприятное время, — сказал офицер задумчиво, — и боюсь, что вам предстоит беспокойная ночь. Вы американка, как я полагаю по вашему выговору?
— Я родилась под одной из крыш, которые вы видите на том полуострове.
— В таком случае, мы с вами земляки, — сказал офицер, отступая немного назад в тщетной надежде разглядеть лицо, спрятанное под капюшоном, однако не сделал ни малейшей попытки заставить Сесилию откинуть капюшон и, отвернувшись, сказал:
— Мне тяжко смотреть на дым родных труб и знать, что чужеземцы сидят у наших очагов!
— Я тоже от всего сердца желаю, чтобы скорее пришло время, когда каждый будет мирно наслаждаться тем, что принадлежит ему по праву.
— Пусть парламент отменит свои законы, а король отзовет свои войска, — вмешался в разговор один из солдат, — и война будет сразу закончена. Мы воюем не потому, что любим проливать кровь.
— Король сделал бы и то и другое, любезный, если бы мой смиренный совет мог достигнуть его августейшего слуха.
— Не думаю, — грубо сказал другой солдат, — что между королем и простым смертным есть какая-нибудь разница, когда они слушают советов дьявола. Нечистый может сыграть одинаково скверную штуку что с королем, что с сапожником!
— Я могу порицать поступки его министров, — холодно ответила Сесилия, — но мне неприятно, когда непочтительно говорят об особе моего государя.
— Да я ничего плохого не сказал, но только как не выложить всю правду, когда она у тебя на языке вертится.
Столь неуклюже извинившись, солдат умолк и отвернулся с видом человека, недовольного собой. Между тем начальник отряда, посовещавшись в стороне с двумя своими товарищами, снова подошел к Сесилии и сообщил ей об их общем решении:
— Принимая во внимание все обстоятельства, я решил (чтобы не уронить своего звания, он говорил от первого лица, хотя в действительности уступил настояниям своих советников) отправить вас под охраной двух солдат к одному из находящихся здесь поблизости генералов. Эти солдаты покажут вам дорогу: они хорошо знают местность, и нет ни малейшей опасности, что они собьются с пути.
Сесилия наклонила голову в знак согласия и сказала, что хочет отправиться как можно скорее. Офицер еще раз коротко переговорил о чем-то с проводниками, а потом повел остальных солдат в другую сторону. Однако, прежде чем отряд разделился, один из проводников или, вернее сказать, конвоиров подошел к Меритону и с медлительностью, которую легко можно было бы принять за нерешительность, сказал:
— Нас двое и вас двое, приятель! Чтобы не было ссор и пререканий, не мешало бы проверить, что у вас с собой.
Вы, конечно, не будете спорить, что это разумно?
— Ни в коем случае, сударь, ни в коем случае! — ответил лакей, трясясь от страха и с готовностью протягивая свой кошелек. — Он не тяжел, но в нем чистое английское золото, и вам оно, наверно, придется по вкусу после ваших мятежнических бумажных денег.
— Как бы высоко мы ни ценили золото, мы не грабители, — ответил с холодным презрением солдат. — Я ищу оружие, а не деньги.
— Но, сударь, если, к несчастью, у меня нет оружия, то почему бы вам не взять деньги? Здесь десять гиней, и все полновесные, честью вас заверяю. Да и серебра есть малая толика.
— Пошли, Аллен, — сказал, смеясь, другой солдат, — неважно, есть ли у этого господина при себе оружие или нет. Во всяком случае, у его товарища оружия нет — он-то, сдается мне, лучше разбирается в этих делах. А уж с одним из них мы как-нибудь вдвоем справимся.
— Поверьте, — серьезно сказала Сесилия, — у нас самые мирные намерения, и ваша задача будет совсем не трудна.
Солдаты почтительно выслушали ее, и через несколько секунд отряд разделился: большая его часть поднялась по склону холма, а проводники Сесилии, обогнув вместе с ней его подножие, направились к перешейку. Они шли быстро и часто спрашивали Сесилию, не устала ли она, и предлагали, если она захочет, замедлить шаг. Во всех прочих отношениях они предоставили ее самой себе, не спуская, однако, настороженных, внимательных глаз с ее спутников.
— Ты, кажется, замерз, приятель, — сказал Аллен Меритону, — хотя для начала марта погода довольно мягкая.
— Да, я продрог до костей, — ответил лакей и задрожал, как бы в подтверждение своих слов. — В Америке адски холодный климат, особенно по ночам! Честное слово, я не припомню, чтобы у меня когда-нибудь так мерзла шея!
— У меня есть лишний шарф, — вытаскивая из кармана самый обыкновенный платок, сказал солдат, — закутай им себе шею. Когда я слышу, как ты стучишь зубами, меня тоже начинает трясти лихорадка.
— Очень вам благодарен, сударь, бесконечно вам благодарен! — залепетал лакей, опять поспешно доставая свой кошелек. — Сколько он стоит?
Аллен навострил уши и, опустив ружье, придвинулся к своему пленнику и самым дружелюбным тоном сказал ему:
— Я не собирался продавать эту вещь, но, коли она тебе нужна, я дорого не возьму.
— Дать вам гинею или две, мистер Мятежник? — спросил Меритон, у которою от страха помутилось в голове.
— Меня зовут Аллен, любезнейший, и у нас в колонии принято выражаться вежливо. Две гинеи за шарф! Не такой я человек, чтобы заламывать столько.
— Сколько же? Хотите полгинеи или четыре кроны?
— Я вовсе не собирался расставаться с этим шарфом, когда выходил из дому; он новехонький, ты сам можешь в этом убедиться при свете луны. А кроме того, теперь ничего ведь купить нельзя, и все эти вещи очень подорожали. Ладно, если тебе нужен шарф, я не буду торговаться, бери его за две кроны!
Меритон, не раздумывая, сунул деньги в руку солдата, и тот спрятал их в карман, весьма довольный собой и сделкой, принесшей ему триста процентов чистого барыша. Он поспешил шепнуть своему товарищу, что как будто он не дал маху, и оба, обсудив этот вопрос, пришли к заключению, что маху он действительно не дал. Со своей стороны, и Меритон, знавший не хуже своих американских покровителей, какова разница между стоимостью бумажной ткани и шелка, тоже был доволен состоявшимся торгом, хотя и по другим причинам. С ранних лет он привык считать, что всякая любезность имеет свою цену, а страх сделал его щедрым. Теперь он полагал, что обеспечил себе покровительство своей стражи, и под влиянием этой мысли все его прежние опасения рассеялись.
К тому времени, как эта сделка совершилась, и каждая сторона получила то, чего желала, они достигли перешейка. Вдруг оба конвоира остановились: наклонившись к земле, они стали с напряженным вниманием прислушиваться к отдаленным неясным звукам, которые можно было уловить в промежутках между пушечными выстрелами.
— Они идут, — сказал один солдат другому. — Пойдем вперед или подождем, пока они пройдут мимо?
Второй что-то прошептал в ответ, и после короткого совещания оба решили идти дальше. Эти переговоры и несколько слов, услышанных Сесилией, заставили ее насторожиться — впервые за все время у нее появилось смутное беспокойство при мысли о том, куда ее ведут. Думая только о достижении своей цели, она собрала все силы, чтобы не упустить из виду ничего, что могло бы повредить ее планам. Она так легко ступала по увядшей траве, что ее шагов совсем не было слышно, и не раз ей хотелось посоветовать своим спутникам следовать ее примеру, чтобы опасность не могла застигнуть их врасплох. Наконец, к своему удивлению, она отчетливо различила тяжелый стук колес по мерзлой земле, — казалось, поблизости медленно и мерно двигается бесконечная вереница грохочущих повозок. Когда спустя мгновение Сесилия увидела при свете луны, что слух ее не обманул, ее страхи несколько рассеялись, хотя она по-прежнему не понимала, в чем дело, Конвоиры изменили свое первоначальное решение и вместе со своими пленниками свернули в сторону и остановились в тени яблони, росшей в нескольких шагах от дороги, по которой приближался обоз. Так стояли они несколько минут, внимательно наблюдая за всем происходящим вокруг.
— Наши разбудили англичан стрельбой, — сказал один солдат. — Теперь все только и смотрят что на батареи.
— Да, сейчас палят здорово, — ответил его товарищ, но если бы вчера не разорвалась старая медная мортира «Конгресс», шуму было бы больше. Ты видел когда-нибудь эту старую мортиру?
— Нет, ее самой я не видел, а вот как летели ее бомбы, видел раз пятьдесят. Жуткое было зрелище, особенно темной ночью. Но тес.., вот они!