— Поверьте, сам не знаю! Честное слово... Я это время где только не мотался. Был, как говорится, рыбаком и моряком, пекарем и лекарем. А у самого — ну, верите! — ночи не было, чтоб не вспомнил об этих местах. Не вытерпел, махнул на все. И вот — приехал.— Он помедлил: — Так все-таки, Алексей Кирьянович, зачем я вам нужен?
Черт возьми, а еще говорят: сидят писатели, из пальца сюжеты высасывают. Да жизнь такое нагромоздит, такое насочиняет, что диву дашься!
— Если я вам покажу ампутированную ступню,— а это случилось по вашей вине, Бугаенко... — вы решите, я ищу вас, чтобы расквитаться. Если выну искусственную челюсть,— а без зубов я остался тоже из-за вас, Бугаенко,— вы еще более уверуете, что я вас разыскиваю. И ошибетесь.
Договорить не успеваю: Сергей поднимает голову, прислушивается и стремительно идет к двери:
— Входи, Анюта, входи. Что ты там за дверью?
За руку, будто ребенка, он вводит высокую девушку в блестящей от дождя «болонье».
— Вот, Алексей Кирьянович, полюбуйтесь: мокнет, а не идет. Заробела.
— Ничего я не заробела. Выдумаешь,— еще более смущается девушка.— Просто на минутку остановилась.
— Ла-адно, остановилась,— Серега помогает ей снять «болонью», усаживает возле стола, бросается подогреть чайник; все это он делает с несвойственной ему суетливостью, но девушка жестом останавливает: спасибо, не надо, ничего не надо.
— А я сидела-сидела,— говорит она, и голос у нее какой-то бесцветный.— На работу опять никто не пошел. Скучища! Девчонки платья перекраивают, я к этому всегда неприспособленная была. Дай, думаю, пойду к соседям.
— А соседей прораб по тревоге вызвал,— не ожидая вопроса, поясняет Серега.
— Что так?
— А шут его знает! Тучи метлой разгонять, не иначе.
— И то...
Она говорит, а я сбоку внимательно разглядываю их. Удивительное превращение: лицо у Шершавого светится; движения его заботливы и предупредительны, даже голос вдруг стал иным, совсем не тем напряженно-ломким, каким он был еще несколько минут назад.
— Держи полотенце,— командует Серега.— Волосы-то, глянь, мокрые. Так и простудиться...
Девушка послушно отжимает в ладонях влажную тяжелую косу и говорит, обращаясь почему-то главным образом ко мне:
— Смехота! У нас крыша худая. Ночью девчонки визжат. Вода сверху, прямо на койки. Мы уж тазы, кастрюли, ведра — все, что можно, собрали.
— А починить?
— Комендант говорит: когда сухо — незачем. А в дождь — какой тронутый на крышу полезет?
Мы перебрасываемся еще десятком таких же ничего не значащих фраз, но все трое понимаем, что это — так, для заполнения пауз. Внезапно Шершавый произносит, глядя на Анюту:
— Хочешь, отгадаю?
— Что?
— О чем собираешься спросить?
Она смеется, но как-то растерянно:
— Все равно правды не скажу. Я скрытная.
— Ты-то? — Шершавый глядит на нее, как на неразумного ребенка. И добавляет вполголоса: — Злится Анюта. Подойти невозможно.
— А почему, как думаешь? — с тоской, тоже вполголоса спрашивает девушка.
Шершавый невесело вздыхает.
— Вот вся и раскрылась. А говоришь, скрытная. Горе ты луковое.
Анюта как-то по-девчоночьи теребит пальцами кончик косы:
— Зачем так? Товарищ что подумает?
Я вмешиваюсь внезапно, сам еще не отдавая себе отчета, зачем это делаю:
— Хотите, девушка, совет дам?
Наверное, это было сейчас неуместным: и то, что я заговорил, и мой пошловато-самонадеянный тон,— подумаешь, ментор отыскался. Да, собственно, кто ты такой — учить человека?
Но Анюта не удивилась. Произнесла как-то устало и взросло, со вздохом:
— Не помогут мне советы.
— В ваши-то годы!
— Вот именно! — вставляет Шершавый.
— А совет нехитрый: время от времени вспоминать, что Онегин говорил Татьяне.
Анюта вскидывает на меня удивленный взгляд.
— «Учитесь властвовать собой». Властвовать, понимаете?
— А я тебе что твержу? — вмешивается Серега.— Вот ведь и Алексей Кирьянович то же самое.
— ...И не шлите никаких записочек. Только не обижайтесь, пожалуйста, на меня.
— Как? Вы и это знаете? — испуганно спрашивает Анюта.
— Я так давно живу на свете!..
Анюта внезапно заплакала, спрятав лицо в ладони.
— Ты что? — всполошился Шершавый.— Что ты, глупая?.. Вот еще, выдумала! Перестань.— Шершавый окончательно растерялся, и что-то жалкое появилось во всем его облике, в суетливости, с какой он пытался так и этак отвлечь девушку.— Ну да перестань. Видеть не могу девчоночьих слез.
Он кинулся к своей тумбочке, достал чистый носовой платок, взял Анюту за подбородок:
— Ну-ка, погляди на меня. Страхолюдина! На, вытри слезы.
Девушка берет платок машинально и так же машинально проводит им по лицу.
— Табаком пахнет...
А Серега, минуту подумав, срывается с места.
— Погоди, я тебе сейчас чего дам! — Из той же тумбочки он извлекает расписной, с глазурью, плоский пряник. — Держи. Сычиха на сдачу дала. Держи, держи..
Анюта как-то по-детски, беспомощно улыбается:
— Чудной ты!..
И Серега согласно кивает:
— Чудной и есть. Ты только не реви, не реви больше.
— А у нас такие на ярмарках продавали. В Ливнях,— без видимой связи вдруг произносит Анюта.— Пряники, а еще я любила вафельные трубочки. С кремом, знаешь? Горячие, па-ахнут!
— Видишь, и повеселела! — обрадовался Серега.— Слушай, может, водки выпьешь? Хотя что я? Лучше я сам - И он стал лить в стакан, расплескивая. Выпил одним глотком, поморщился с отвращением.— Никогда не пробуй, гадость немыслимая.
— Не пил бы ты,— робко посоветовала Анюта.
Он сделал какой-то неопределенный жест: мол, пей не пей, мне теперь уж все равно.
— А вафельные трубочки и тут будут! — вдруг уверенно закончил он.— Дай город построить. Ярмарки тоже будут.— Он все более воодушевлялся, глаза у него блестели, но я мог поручиться: именно сейчас он трезвее трезвого.— И кондитерские тоже будут. С неоновыми буквами, с зеркальными витринами...
— И с разноцветными столиками-стульями,— вставила Анюта, заражаясь его воодушевлением.
— А то как же! Всех цветов радуги... И пирожные, увидишь, будут. Всякие там соки-напитки.— С каким-то даже исступлением он резко поворачивается в мою сторону: — Верите, Алексей Кирьянович?
Глава пятая
Сколько бы люди ни спорили о возможности или невозможности предугадать события, какие бы философские базы под это ни подводили, какие бы ни вспоминали примеры тому,— предугадать их возможно далеко не всегда.
Где мне было знать, что эти первые сутки завершатся для меня почти трагически и что после этого мне надолго будет уже не до судеб города, не до мечтаний Анюты и - переживаний Сереги,— а буду я с отчаянным упорством пятидесятилетнего человека выкарабкиваться в жизнь, как говорится.
Когда недели через две я попытался воспроизвести в дневнике дальнейшие события этого первого дня, оказалось, что все слилось в моей памяти в какой-то нескончаемый, бессвязный поток впечатлений. Так хлещут весенние реки, выходя из берегов и неся на себе все: бревна, подмытые кусты, пену, опрокинутые собачьи будки, пустые бочки... Из потока воспоминаний память выхватывает лишь разрозненные мгновения, обрывки недослушанных фраз, какие-то вспышки огня, мазки неверного света.
Помню, как в барак ворвался Борис. Почему-то он был без шапки, влажные волосы прилипли ко лбу. Он возбужденно дышал.
— Давай, Серега, по-быстрому! — еще с порога выдохнул он, мокрым рукавом размазывая воду по лицу.— Всех на дамбу...
— Что стряслось? — вскочил Шершавый, нашаривая под кроватью сапоги.— Прорвало?
— Фига! Ни черта с твоей дамбой не станется. Там людей в воду смыло,— Борис ожесточенно сплюнул.— Дофасонился, гад, догеройствовался, сектант!
Сергей охнул и на мгновение — всего только на мгновение — опустился на кончик стула.
— Да ты что?!
— А я-то при чем тут? — Борис снова рукавом мазнул по лицу.— Давай, давай!
Значит, этот Маркел все-таки вывел людей на работу? Не глядя на дождь? Мне вспомнилось, как Лукин утром говорил: Маркел беспощаден, ради задуманного он никого не пожалеет.
— Не-ет, это надо ж придумать: Маркела спасать! — вдруг рассмеялся Шершавый, а сам уже на ходу просовывал руки в рукава так и не просохшего плаща, искал взглядом фуражку.
— Я тоже пойду,— сказала Анюта, но он ей и договорить не дал:
— Останешься здесь.
Девушка пыталась что-то возразить, но Серега с неожиданной грубостью заорал на нее:
— Сказано, сиди дома!
— Стойте, и я с вами,— поднялся я, но Серега даже не посмотрел в мою сторону. Борис попытался меня урезонить:
— Куда вам, Алексей Кирьянович? С вашей-то ногой.
— А-а, ни черта! Пошли...
Вот, собственно, и все, что я помню более или менее отчетливо. Дальше был хаос, в котором все перемешалось и словно бы опрокинулось на меня.
Помню рыжую, с холодным металлическим блеском, глину оползающего берега. Я не сразу сообразил, что берег оползает, уходит из-под моих ног: сначала глина поползла медленно, потом все быстрее, быстрее; и только после того, как за моей спиной раздался отчаянный женский крик, я опамятовался.
Помню лохматую, в кипящих пузырьках пены ливневую воду в горловине дамбы: сначала она была вроде далеко от меня, а тут вдруг кинулась под самые ноги.
Помню береговые фонари, словно невидимой рукою раскачиваемые на качелях железных тросов; и полосы света от них — свет скользил по берегу, по лицам, по яростно ревущей воде.
И стон, и рев, и крики — все это сливалось в одно неотвратимое, страшное...
И внезапная тишина. Такая тишина, что она больно ударила в ушные перепонки и тысячами иголочек вонзилась в мозг. Сразу после этого в голове застучал равнодушный метроном, отчетливый и резкий.
Такое со мной уже было однажды.
Я тогда полз по снегу, волоча искалеченную ногу. В первой половине дня было потепление, потом — ближе к вечеру — ударил мороз и образовался хрупкий наст. Словно снег укрыли тонким ломающимся под руками стеклом. Я полз и резал об него руки. Проваливался и все-таки полз, почему-то повторяя вслух одно и то же: