Домик, где жили медведи, был рядом с буфетным зданием.
Выпущенные на волю, звери принюхивались несколько мгновений и тяжело, с перевальцем побрели на вкусный запах, который давно тревожил их обоняние в неволе.
Люди, спасавшиеся в зале буфета, с воплями убежали при виде новых гостей. Медведи распорядились. Один старый, дрессированный, поднялся на задние лапы и стал шарить на стойке. Повалил большой графин с водкой и жадно стал лакать сбегающую струю алкоголя.
Сумасшедшие хохотали. Вытащили бутылки из шкафа, отбили горла и вылили вино на пол. И вся семья медведей с подоспевшими медвежатами припала, радостно ворча, к пьяным лужам.
— Мы забыли обезьян! — крикнул Марк.
Веселая ватага с визгом и кривляньем разбежалась по саду. Только большой павиан почему-то озлился и ударил изо всей силы Илью по щеке, несколько раз оборачивался, визжал и грозил кулаком.
— Раскуем слона!
Огромная туша спокойно двинулась по дорожке. Но крики и шум взволновали его. Слон поднял хобот и затрубил тревожные сигналы.
Это напомнило о пожаре.
— Театр! Подожжем театр!
Почти все звери были освобождены. Робкие и пугливые попрятались, хищники не заставали терзать людей, белый медведь пожирал теплый труп женщины, остальные медведи пьянствовали и скандалили в буфете. Театр пылал, как факел.
Орлы, отвыкнув летать, долго бегали с криком, пробуя крылья и, наконец, поднялись.
— Орлиный взлет! — восторгался Марк.
Сумасшедшие взобрались на крышу каменного павильона и любовались картиной разрушения.
— Смерть и ужас! Смерть и ужас! Звери отомстили! Ха-ха!
С улицы доносились грохот и звонки подъехавшей пожарной команды. Сад наполнился полицейскими и солдатами. Захлопали сухие выстрелы винтовок. Люди были спасены.
Но, покрывая треск горящего здания, крики, стоны, рев убиваемых животных, в бездну ужаса врывался сверху торжествующий хохот безумия.
Птицы
Веретьеву ни в чем не везло.
После смерти матери, зарабатывавшей переводами и дававшей ему комнату и стол, он остался на собственных руках.
Делать, в сущности, ничего не умел. Бегал по урокам, но при громадном предложении в столице труд этот окончательно обесценен и даже самый дешевый урок найти часто невозможно.
Пришлось бросить мысль о государственном экзамене. Страшным призраком встала нужда. Тут уж не до рассуждений, где и как достать средства на жизнь, лишь бы не умереть на улице голодной смертью, лишь бы не дойти до полного падения, не забосячить.
Кое-какие связи его покойной матери с редакциями газет дали возможность пристроиться репортером.
Но выдвинуться он не сумел. Заработок был ничтожный, ночевал то там, то здесь у товарищей-репортеров, приучился сидеть часами в ресторанах и портерных и, когда близился час их закрытия, выдумывал, где бы провести ночь. Часто спал в редакции газеты на диване, подложив кипу старой бумаги под голову.
Каждый день, как бы ни был занят Веретьев беготней по городу в поисках известий для «хроники», он непременно попадал в маленький, грязноватый ресторан, куда заходили и другие репортеры, а при удачном заработке собирались компанией и кутили.
Даже когда в кармане было всего несколько копеек и приходилось забыть об обеде, Веретьев садился за столик и тянул потихоньку кружку пива, просматривая газеты и журналы и, ожидая, не подойдет ли кто из знакомых.
В трезвые минуты одиночества Веретьеву становилось бесконечно жаль себя и он мысленно спрашивал кого-то: за что?
До смерти матери он жил иначе, никогда не голодал, не занашивал белья, был всегда такой чистенький, любующийся собственным здоровым телом. Выработалось стремление ко всему изящному, красивому, всякая грязь внушала омерзение.
А теперь донашивает последнее платье, сапог дырявый, белье не менял больше месяца, все тело зудит и только водка, одурманивая голову, заставляет забыть ужас жизни.
И, сидя в ресторане один за кружкой пива, Веретьев часто задумывался над будущим и пугался грозящей ему судьбы…
Около семи часов собирались репортеры, закончив свои дела в редакциях. Красавец Бондарев, о котором ходил слух, что он живет на содержании старухи, тоже бывший студент, развязно подошел к Веретьеву и хлопнул его по плечу.
— Ну, как дела, старина? Деньги есть?
— Какие там деньги! Не обедал вот два дня…
— И думаешь насытиться и напиться одной кружкой пива? Старая история! Пойдем к нам в кабинет, я сегодня угощаю. Собрались все свои. Да что ты мрачнее ночи, ходишь, словно собираешься нырнуть в Неву с Троицкого моста?
— Помрачнеешь, когда квартиры нет и есть нечего.
— Сам, милый, виноват! Не умеешь устраиваться. Жизнь не ждет и подарков не подносит вот таким благородным рыцарям, как ты.
— Знаешь, оставим лучше этот разговор.
— Ну, ну, не ворчи, старик! Сейчас мы тебя подвеселим.
Бондарев угощал на широкую ногу. Никто не спрашивал, откуда у него деньги, хотя все знали, что за неделю он получил в конторе всего 8 р. 25 коп.
Отдельный кабинет ресторана и так был набит битком, но подходили все новые и новые сотрудники газет.
Пришел весь бритый, с одутловатым бабьим лицом репортер и торжественно помахал двумя двадцатипятирублевками.
— Кого, Митька, нажег?
— Спиридонова. У него по случаю открытия нового магазина сегодня торжество. Угощал, разумеется. Подходит ко мне. «Распишите, — говорит, — в лучшем виде». Я говорю: «Это можно». Он при прощании мне и вручил.
— Врешь, врешь, Митька, наверное, чем-нибудь ему пригрозил. Знаем мы тебя! Так Спиридонов и даст по доброй воле!
— А вот и дал!
Все поняли, что Митька истины не расскажет. Да и кто из них не прибегал к шантажу, когда подвертывался случай?
Из дверей выглянула лисья мордочка, а следом за нею крадущейся походкой вошел среднего роста человек в длиннейшем сюртуке, с какой-то особой, всегда кланяющейся спиной.
— Кана Галилейская! Воду в вино претворяете. Дайте, Бога ради, скорее водки, а то сейчас отправлюсь ad patres[2].
— Что с тобою?
— Вкушая вкусих мало меду и се аз умираю. Сегодня утром закусил в чайной трескою и едва Богу душу не отдал. Подозрительный по холере случай.
Это репортер из семинаристов, хороший, усердный работник, но гибнущий от запоя, во время которого изводил всех текстами.
Стало шумно. Говорили, не стесняясь и не слушая друг друга. С откровенным цинизмом объясняли, кто взял взятку, кто сорвал куш шантажом. Вспоминали прежние подвиги и Митька рассказал о шубе.
— Это мы вот как сделали. У Нестерова была шуба енотовая. А я, по обыкновению, в пальто на стерляжьем меху. Пришли вместе в редакцию. Разумеется, заранее сговорились. Нестеров там что-то пишет, а я все хожу около прихожей, жду, когда швейцар уйдет. Только он отлучился, я сейчас пальто надел, а сверху нестеровскую шубу и был таков. На извозчика и в трактир «Красный гусь». Выходит одеваться Нестеров, шубы нет. Где шуба? Поднял страшный скандал. «У меня, — говорит, — шуба двести рублей стоит». Вышел сам редактор — Петр Николаевич. Кое-как уговорил Нестерова взять 65 руб., да пальто ему свое демисезонное дал, чтобы было, в чем выйти. Пальто это я взял себе, хорошее пальто, а деньги, разумеется, пропили. Ну, потом все это узналось и нас из редакции обоих поперли.
Компания громко хохотала.
Вдруг раздался удар кулаком по столу и зазвенели стаканы, упавшие на пол.
Все оглянулись.
Веретьев сидел бледный, с широко раскрытыми воспаленными глазами.
— Какая мерзость!
— Эге! — недовольно процедил Бондарев. — Старик, кажется, напился.
— Не упивайтеся вином, в нем бо есть блуд, — басил репортер-семинарист.
— Все вы — подлецы, негодяи, шантажисты, взяточники и сутенеры!
— Послушай, Веретьев, какое ты имеешь право ругаться? Если мы так плохи, зачем ты пришел к нам, сидишь с нами, пьешь нашу водку? Иди, проповедуй нравственность где-нибудь в другом месте.
Веретьев встал и заговорил перехваченным от волнения голосом:
— Постойте, выслушайте меня! Я вовсе не проповедую нравственности. Человеку все дозволено. Но не надо меняться на мелочи, купаться в грязи. Я ругаю вас не за безнравственность, а за мелочность, за пошлость, за то, что вы довольствуетесь нищенскими подачками, пачкая ради них свое имя, унижая свою личность.
— А ты что же: миллион сразу схватить хочешь?
— Нет, погодите! Выслушайте! Жизнь жестока, жизнь безумно жестока! Надо сразу освободиться от ее кандалов. Напрячь все силы ума, всю ловкость, хитрость и взять от жизни столько, чтобы стать совсем свободным. А вы сорвете несколько десятков рублей, закутите, счастливы на одну ночь, а на завтра опять надо идти и унижаться.
— Да какой же дурак даст тебе сразу целое состояние?
— Я знаю, что не даст, надо отнять хитростью, обманом, силой.
— Ну, старик, ты, кажется, допился до белой горячки. Ведь то, что ты предлагаешь, каторжными работами, милый, пахнет.
Веретьев грузно сел и стал пить стакан за стаканом, изредка смотря на всех посоловелыми глазами и повторяя:
— Трусы, мелкие, жалкие трусы!
Бондарев увез его, совершению пьяного, к себе ночевать…
В излюбленном репортерами ресторане ежедневно, ровно в три часа дня, появлялась странная фигура, обращавшая на себя общее внимание.
Старуха, довольно полная, вся в черном, с громадным ридикюлем в руках.
Одета она была в старомодный лисий салоп, на голове черный капор с остатками оборванных кружев, на ногах валенки.
Подходила всегда к одному и тому же столику и видимо сердилась, когда обычное ее место было занято.
Садилась на стул, а на другой клала ридикюль.
Потом хлопала три раза руками, одетыми в черные митенки.
Подходил лакей.
Неизменно заказывала обед в полтинник и бутылку кваса.
Ела жадно, словно набрасывалась на еду, и всегда ей не хватало поданного хлеба.