– Следующий закон, – сказал Чилоба, – заключается в том, что обитатели мира генерируют добро и зло, и это добро и зло материально. В конце концов накапливается критическая масса зла, материализуется в изродов, которые сами питаются злом, и, воюя с людьми, заставляют их генерировать еще большее зло. И, наконец, третий закон: обитатели мира – суть отражения создателя, который проживает в созданном им мире тысячи жизней одновременно.
– А я все-таки не понимаю! – снова вступил брюзгливый обладатель роскошного плаща. – Борьба добра со злом, тема, конечно, богатая, мы сами в свое время вкусили… да. Но что же там произошло с этой дамочкой, э-э… Доменикой?
– Вероникой, – услужливо подсказал юнец из-за бочонка.
– Тем более! – разозлился вдруг брюзга. – Отравилась она или нет? А если нет, то почему создатель не узнал ее в Институте? Ничего не понимаю! А заморцы, которых сначала не было, а потом они и вовсе исчезают по приказу басилевса?! Нет уж, друзья мои, если говорить по-нашему, по заветногородскому счету, то все это – простите, лабуда! Вот.
Он приготовился было снова задремать, но какая-то мысль не давала ему покоя, и он проснулся окончательно.
– Я вам вот что скажу, уважаемые маги и к ним причисленные, – сказал он. – Мнение мое будет такое: ни в коем случае и никогда!
Я вдруг понял, кого мне напоминает уважаемый маг. Комиссар Ружжо! Но он тут как очутился?! А юнец за бочонком, сколько у него рук? Пять, семь, двадцать четыре?! Не может быть!
– Добро и зло – это мы понимаем, – продолжал пурпурно-плащевый. – Но почему, спрашивается, действует только зло? А добро как же?
– Есть и добро, – возразил Чилоба, любимец диавардов. – Заморы, то есть места, в которых, не действует оружие. Землетрясения, с помощью которых земля, вероятно, хочет избавиться от людей или хотя бы вразумить их…
– Ой-ой-ой! Оставьте, милейший, оставьте! – поморщился Ружжо. – Образованный, а туда же! Нет, я думаю, молодому человеку нужно еще поработать. Нельзя эти, с позволения сказать, законы включать в новый Свод.
– А я бы все сделал по-другому, – проворчал Приипоцэка, почесывая бороду. – Составляющие те же, но все по-другому. Вот когда я творил одобренный всеми свой замок…
И только тут до меня, еще не отдышавшегося после бегства с площади, дошло наконец, чем заняты маги. Спокойно и со знанием дела они препарируют мой мир! Разбирают на кирпичики, разглядывают, качают мудрыми головами и цокают осуждающе языком!
– Постойте! – закричал я. – Что вы делаете?
Варланд вопросительно посмотрел на меня.
– Ты же пришел, – полуутвердительно сказал он. – Ты сделал выбор и пришел, разве нет? Ты создал мир, но он тебе наскучил, ты устал от него и пришел к нам, создателям тысяч миров. Мы играем, пока не надоест, а потом…
– Гиперборейцы, – со вздохом сказал я. – Счастливчики, живущие вечно. Маги, равнодушно отворачивающиеся, когда вам надоедает ваше творение. Но у меня один мир!
Маги зашептались, с осуждением поглядывая на меня. Варланд прокашлялся и сказал:
– Уважаемые маги, я вынужден извиниться. Зачем же ты пришел? – спросил он у меня.
Я пожал плечами. Что я мог сказать? Что устал искать и не знаю, что делать с тем, что имею?
– Да, – сказал Варланд. – Ты еще не сделал выбора. Ты еще ищешь…
Кто-то тоненько хихикнул, кто-то кашлянул. Приипоцэка зачерпнул чашей из бочонка, выпил и, вытирая бороду, сказал:
– Делов-то. Пусть сходит.
Варланд обнял меня за плечи и, подталкивая, направил к выходу.
– Сходи, сходи, – сказал он. – Убедись, а потом будешь выбирать. Мы подождем.
Я отодвинул полог шатра и ступил на дорогу…
…которая спускалась с холма к поселку.
Дом я узнал сразу. Он стоял в стороне от поселка, и неподалеку было огромное кукурузное поле, длинные зеленые листья шептались над теплой землей.
Не сдержавшись, я гикнул и припустил вниз по склону. Стремительно приближаясь, Дом вырастал на глазах. Дом! Мой Дом с шелковицей у порога и ночными фиалками, надежный и уютный, наполненный доверху знакомыми родными запахами, счастьем и добротой.
Мой Дом!
Не останавливаясь, я влетел в калитку, оцарапался о куст крыжовника, засмеялся счастливо и вдруг словно нырнул в прорубь, дыхание перехватило и бешено заколотилось сердце.
Первой реакцией было возмущение и ярость. Штучки Варланда! Но нет, все правильно. Чего-то такого я подспудно ожидал, но не хотел верить, гнал от себя эти мысли. И вот оно передо мной.
На крыльце сидел светловолосый голубоглазый мальчишка с удивительно знакомой физиономией. Мое появление его не испугало, он отложил в сторону старенький калейдоскоп, которым играл, и с любопытством уставился на меня.
– Вам кого?
Я не нашелся, что ответить, перевел дыхание и в свою очередь спросил:
– Ты что здесь делаешь?
– Живу, – спокойно ответил мальчишка, немного подумал и добавил: – Дома нет никого. Вы что, заблудились?
Я кивнул.
– Ага, – сказал мальчишка довольным тоном. – Я же говорил, что это со всяким бывает, а мне все равно нагорело. Вчера я тоже заблудился… там, – он махнул в сторону кукурузного поля.
– И уснул на земле? – спросил я.
– Откуда вы знаете?
Я пожал плечами. Не мог же я ему сказать, что знаю про него все. И даже знаю, что будет дальше.
…Странный дядька, как угорелый влетевший во двор, попросит воды, а когда я войду в дом, он возьмет калейдоскоп и будет его разглядывать, словно видит эту штуку впервые, а я буду следить за ним из окна кухни. Потом, не дождавшись воды, дядька уйдет.
– Принеси, пожалуйста, воды, – попросил я.
Мальчишка убежал в дом, а я принялся разглядывать калейдоскоп, старательно делая вид, что не замечаю любопытного глаза, наблюдающего за мной из-за шторки на кухне.
Вот и все, думал я. Хотел – получи. Перед тобой Дом, где ты был счастлив. Тот Дом, куда ты хотел привести Веронику. Тот Дом, ради которого ты бежал из города; в поисках которого метался по Дремадору и отказывался от того, что имеешь. Скверную шутку играет с нами память, она делает нас слабыми; то, что было, выглядит гораздо привлекательнее того, что есть.
Ты доволен? Это твой Дом, и не твой, он никогда уже не станет твоим. Так и должно быть, думал я. Все верно, не стоит возвращаться туда, где был счастлив. Возврата попросту нет. Такие дела.
Странно, но у меня не было ощущения потери, наоборот. Облегчение. Огромное облегчение и слабость выздоравливающего, которая, конечно же, пройдет.
Я осторожно положил калейдоскоп на крыльцо и пошел прочь от Дома.
…тот дядька ушел. Но он появился еще раз, еще и еще, подолгу говорил с родителями, убеждал, и наконец они сдались и продали ему Дом, а мы уехали туда, где я больше не был счастлив.
Дорога поднималась на холм. Нет, нет, – думал я. Возврата нет. Теперь я это понимаю. Варланд говорил, что выбор есть всегда. Я выбрал.
Я шел быстро и думал о Веронике, которую нужно обязательно найти, о Камерзане, о Пороте Тарнаде, о Копилоре, и многих других, кого придумал и вызвал к жизни, сидя на крыльце и играя калейдоскопом.
На вершине холма дорога разветвлялась, и стояли два указателя: «Заветный Город» и «Новый Армагеддон». Лишь на секунду задумавшись, я выбрал дорогу и, не оглядываясь, быстро зашагал по ней.
Михаил ЩукинМорок
– Где лебеди?
– А лебеди ушли.
– Где вороны?
– А вороны остались.
Я видел: ворон в небесах
Летал с холмом земли в когтях.
1
Полуторамиллионный город, огрузлый от тяжести кирпича и железа, лежал на самой средине великой низменности и прогибал под собой землю. Тесный, замаянный суетой и давкой, не радый самому себе, он встречал очередную весну и ничего нового от нее не ожидал.
Весна в тот год явилась раньше обычных сроков и схожа была в своей торопливости с преждевременными родами. Дитя, не доношенное в утробе, оказалось капризным и хилым: по два-три раза на день менялась погода, солнце совсем не выглядывало, но снег таял быстро, и улицы хлюпали серой жижей. Над городом, не развеиваясь, круглыми сутками висел грязный полог, сотканный из копоти, дыма и земных испарений. По вечерам он густел, полностью закрывал небо, и горожане давным-давно не видали звезд.
Ночами задыбливались ветра, просекали влажной остудой каменные коридоры улиц, гулко хлопали дверями пустых подъездов, гремели на крышах железом и шифером, срывали старое, ненужное барахло с балконов, роняли его на землю с громом и дребезжаньем.
Невидимая сила, приплясывая и взвизгивая, владела городом до рассвета.
В такие ночи чаще случались самоубийства, и блазнилось, что это ветра выдувают из камня души отчаявшихся, вздымают их, прорывая грязный полог, и уносят туда, где еле высилось небо и светили на нем, как прежде, теплые звезды.
Наступало утро. Город просыпался в судорогах от ночных видений, ошалело, со стоном, вскакивал и обреченно бросался в новый день, как бросаются с крутого яра, когда нету иного выхода.
Новые дни никогда не запаздывали, не спешили явиться и раньше срока, а приходили вовремя, как заведено в природе от самого первого века.
2
Стоял февраль високосного года.
Когда подоспело последнее, двадцать девятое число месяца, в городе появился странный человек: бос, худ и очень высокого роста – рваные, с обремканными штанинами брюки едва закрывали колени. Костлявые ступни ног были завернуты внутрь и обрызганы грязью. В разлете серой рубахи качался на впалой груди железный крест грубой ковки, приклепанный к толстой и ржавой цепи. Цепь при ходьбе глухо звякала. Ветер рвал, заносил на правую сторону длинную бороду, заиндевелую сединой. Человек клонился вперед, налегая грудью на ветер, тяжело загребал ногами и шел, уперев