майских брюках, впрочем, сидел я не долю – в эту ночь, не смотря на хмель, во мне была масса энергии: я чувствовал, прилив особых восторженных всплесков душевных в этой ночи было не только что-то чарующее, нет больше – почти сверхъестественное…
Лунный свет опутал тысячами паутинок не только очи, но даже сердце мое, казалось билось медленнее и глуше может, лунные нити, попав туда оплели его…
Вы представляете себе изумрудные, почти лазурные холмы на которых протянули свои ветви старинные дубы, видевшие Петра, эти сглаженные временем и рукой человека склоны, где прозрачные лунные тени не в силах укрыть белоствольную березу и все это полно моими двадцатью годами, таинственностью ночи и серебром тумана, который прозрачной тканью лежал на дне ложбин.
Эта ночь была фантастической. Тогда быв навеселе, мне ничего не показалось бы странным, или чудесным, потому что я был готов и ко всему и на все, а вспоминая теперь я вижу, что тогда мне многое могло бы быть ясным и понятным будь я повнимательней и смотри сквозь, опутавшие мои глаза, лунные нити более пристальным взором. Я сам не заметил как очутился у каких-то развалин, где прелый, местами покрытый пятнами мха и плюща, кирпич образовывал арку над входом, с которого дверь была давно сорвана и валялась не вдалеке; вход имел ступеньки, которые круто опускались вниз. Меня потянуло по ним.
Я находился в узком подземелье; мной владело особое настроение как бы бесстрашие лунной веры. И что же!.. Действительно, в душу мою вошел туманный и не ясный облик: он был и во мне, и предо мной. Если бы меня спросить – этот образ жил в подземельи или внутри меня… то я не сумел бы отграничить где оканчивалось подземелье местами проткнутое, пораженное в спину, мечами лунного света, и где начиналась моя душа, опутанная паутннностью этой ночи. Образ простирал ко мне свои длани, он манил неизъяснимой сладостью голубых широко раскрытых глаз своих; падавшие на виски кольца его волос, золотившихся на изгибах не заметно переходили в тонкие лунные нити.
Весь этот образ так непосредственно был слит с луной, настолько возникал органически совместно с её капризным, всюду пробирающимся светом, что уйти от него, или не видеть его не было ни сил, ни власти. Но и напрасно, обуреваемый мощным, неутушенным жизненным чувством, я бросался к этому соблазнительному и сладострастно вызывающему образу – он манил, он помавал серебристыми тканями, обнажая то знойную грудь, то гаремно сладострастные бедра свои.
Я бросался, как бросается в воду желающий обнять свое изображение в неё: он, рассекаемый моим вторжением, оказывался позади меня, умоляющий, манящий и не менее желанный или же, отстраняясь на несколько мгновений, становился менее четким, чтобы возникнуть с новой силой, полонив и неотвязно овладев мной.
Если покажется не смешным выражение, «небесный образ», то черты неземного, сверхъестественного, черты исключительной небесной нежности были в нем слиты чертами как будто знакомыми, земными, где-то виденными ранее. Голова моя горела, преследование утомило меня. Лунная женщина, между тем все же настойчиво была передо мной и теперь, так как луна начала склоняться, тени сделались длиннее, туман поднялся выше, сообщая всем предметам неземную призрачность.
Власть видения над моей душой не стала слабее, очарование не опало, мне казалось, что достаточно двух трех шагов и она будет в моих объятьях. Теперь она стояла совсем близко от меня, на холме, откуда дубы протянули свои кряжистые ветви. Заслонив глаза рукой от лунного света, я стал всматриваться в эти знакомые черты, в которых было столько земного и странно, что элемент земного, даже чего-то близкого с каждым мгновением выступал в этом зыбком облике все настойчивее, все яснее.
Я почти узнавал её: в мольбе я протянул к неё руки, сладострастие жгло меня, я пылал неутоленным желанием.
Упав на колени: я пополз к полувочеловечившемуся призраку, но он отступил несколько шагов и спускался по откосу холма. Вскочив, я бросился за ним, но странно – раньше призрак двигался не касаясь земли, теперь же это были шаги женщины готовой упасть и действительно, достигнув гряды кустов, покрытых белыми и бледно розовыми цветами, она в изнеможении опустилась на траву. Грудь её колебалась, рука сжимала платок глаза были полны слез, где мука и счастье переплелись… прекрасные голубые очи, где небо зажгло по одной из звезд, уронив туда свои.
Я был около, сжимал ее руками, жадными, как ветер, когда он гнет кусты ивы, горячими и трепещущими, как зной, когда он опаляет нивы. Она не сопротивлялась. Было похоже на то, что действительно она была истомлена длительной погоней моей, а между тем, я ясно теперь видел, при свете упадающей луны, подающем сквозь ветви лип, что это была Анна Степановна. Счастье мое длилось, она была в полуобморочном состоянии, но её губы и руки ежеминутно искали моих. Как долго шедший пустыней, упав к холодным, еле лепечущим струям, не слышит и не видит, я так же ничего не видел, кроме этих поголубевших глаз, где лунное сияние смешивалось с бликами рассвета: мое ухо было чуждо звукам иным кроме прерывистого дыхания, нежных, еле слышных стонов утоляемой страсти…
Вдруг я очнулся, я оторвался приподнялся, я смотрел во все стороны, но ничего не видел… Ни малейший шорох не шевелил листов, ни один лепесток с белых и розовых цветов, сгибавшихся к нам, не упадал, а между тем теперь я отчетливо слышал сухой ядовитый хохот. В звуках этого голоса было столько ненависти, злой насмешки, подлого, непримиримою издевательства, что я был уязвлен в самое сердце. Яд этой насмешки прошел внутрь и уничтожил, вырвал с корнем из душной гряды моей, все очарования и обольщения прошедшей ночи. Вокруг никого не было, а между тем хохот еще раз отчетливо раздался совсем вблизи, будто кто-то смеялся наклонившись к нам, совсем над нами с высоких ходуль, а потом не зримый, не угаданный шагнул через кусты. Не знаю слышала ли Анна Степановна этот голос, но она поднялась:
– Однако уже совсем светло, я пойду… и она пошла, набросив на свои плечи большой клетчатый плед.
Я следовал за неё, но не потому, что что-нибудь привязывало теперь меня к этой женщине. Правда, бледный свет начинающегося утра не обезобразил её миловидного лица, её, глаза слегка увядшие, были полны той туманностью, которая напоминает поле пред спетой, готовым упасть.
В сторожке все спали мирным сном: я заглянул в комнату, где были постели дам и целуя руку Анны Степановны я отчетливо рассмотрел, что два места между спавшими были пусты.
Возвращаясь мимо арб на одной из которых слышался храп аптекаря, я вступил липовую аллею, шедшую к обрыву. Там я остановился у последней скамейки и смотрел на склон, замыкавшийся кустами, где белели и алели цветы. Было светло, но свет походил на то, как будто он струился сквозь воду: в нем была особая матовая бледность – все казалось припудренным как бы пылью истертого стекла.
Это – лунные зеркала ночи упали и разбились, это пята рассвета, наступив на их осколки, превратила их в матовую, зеленовато мертвенную пыль праха лунных нитей и бликов.
Луна ушла, лунный свет окончательно спал но всюду осталась их плесень и позабытые паутины.
Почти бесчувственно смотрел я на кусты на краю склона, на серую даль, так много обещавшую ночью и теперь по инерции, полную покоя; даль, лицо которой было помято предутренними снами.
И вдруг над мной снова раздался хохот, отрезвивший меня уже раз от восторгов любви этой ночи; я поднял глаза. Став на скамейку, обняв закинутыми назад руками ствол липы, запрокинув голову так, что мне быта видна вся шея – «Чертенок» смотрел на меня с вызывающим и вместе с тем уже подвластным мне, уже обещающим видом.
– Ха ха-ха наслаждались… лаской нежной ха-ха-ха… А я что же… или я хуже, или вы находите ее более чувственной, или её грудь выше, её грудь пышнее моей, или вам не нравится моя более гибкая стройная девическая талия???.
Обернувшись к ней, в самом деле я видел ее в новом освещении, может потому что она стояла на скамейке, но в её теле, действительно была исключительная стройность; оно было заключено в черное шелковое платье на блестящем фоне его большие виноградные листья оплетали и вились, послушно облегая его молодые выпуклые члены. У неё действительно была высокая грудь, теперь даже сквозь шелк и изображенные на нем листы винограда, её выпуклости выступали резко и вызывающе. Вокруг шеи гонкое кружево воротничка местами затемнялось спутавшимися прядями темных волос, которыми продолговатое лицо её с круглым лбом было окружено, как косматой черкесской папахой.
В неё многое было напоминающим горца, джигита, когда он, привстав на стременах, ловит брошенный кинжал. Да, но она затеяла опасную игру. В наших отношениях все было ясно: она играла мной и дразнила больше, чем это казалось, что она не только ждет меня, но уже полна жаждой обладания.
Я сделал шаг по направлению скамейке…
– Не смейте, не смейте… остановитесь…
Я протягивал руки…
– Остановитесь или вы дорого заплатите за это… Но меня нельзя было остановить, так просто или, еще менее, напугать.
Вдруг её руке что-то мелькнуло. Теперь она стояла, опершись о липу и обнимая её ствол только левой рукой. Правая вооруженная была вытянута по направлению ко мне.
Она шутила, но это была глупая шутка, которая давала мне права на все и развязывала руки. Теперь для меня её любовь была добычей, и мщением вместе с тем. Но в след за едва заметным движеньем моим раздался сухой выстрел.
– Вот вам… бросила она ядовито.
Я хотел сделать шаг, но покачнулся и уже полулежал на песке аллеи, а она, соскочив скамейки, медленным спокойным шагом скрывалась в конце дорожки ведущей к сторожке; вблизи меня на земле валялся «Смит и Весе он» из дула которого шел еле заметный дым.
Когда теперь я вспоминаю этот рассвет, то он проникнут был той же призрачностью, пережитой ночи.
И в призрачности сей были черты сверхъестественного: может быть моя душа в эту пору была настроена чувствовать особенно остро и внятно, но потом, издалека времени, все пережитое стало мне более ясным и понятым. По трем ступеням этой ночью я сошел; по трем, схожим меж собой, но и весьма различным, характерам настроений сошел с тех воздушных лунных склонов, где я был опутан золотыми паутинками, к земным садам ночи, где над мной склонялись алые и белые цветы, чтобы опуститься третьему лику – валяться, истекая кровью, на песке рассветной аллеи.