Эван, видимо, не замечает отступления от заведенного порядка, целиком погруженный в свое дело. Он не рвет бумагу в мелкие клочки. Он действует методично и тщательно — лишь тонкие длинные полоски, отрываемые медленно, чтобы производить побольше шума. Только после того, как полоска полностью оторвана, она планирует на пол, засыпанный целым ворохом бумаги. Эта новая грань проявилась в цельной натуре Эвана две или три недели тому назад. Видимо, он проснулся однажды днем и решил, что с этой минуты он заменит собой типографскую гильотину.
Майк едва выдерживает всю эту возню с бумагой, тут любому впору свихнуться, впрочем, если хорошенько подумать, нормальный человек вряд ли пристрастится к такому занятию. Насколько ему известно, Лидия не подозревает, чем занимается днем ее дружок.
Возможно, это какое-то таинственное упражнение для ловкости пальцев, известное только джазовым музыкантам. До встречи с Эваном Майк ни разу не видел того, чтобы все тело было подчинено рукам. Все остальное в Эване — и худые ноги, и узкие плечики, и остриженные чуть ли не до корней волосы, и маленькие круглые очочки — служило лишь подспорьем для его рук. При знакомстве с ним, даже без обмена рукопожатиями, все равно через минуту-другую люди начинали глазеть на его руки — удивительно большие для такого тщедушного тельца, но не толстые и напрочь лишенные неуклюжести. Сравнивать руки Эвана с другими руками — все равно что сравнивать лебедей с утками.
Если мужчины западают кто на ножки, кто на попки, то наверняка должны быть женщины, которые западают на руки, и Лидия, наверное, одна из них.
— Давно хочу тебя спросить, но все как-то не получалось, — подняв глаза, говорит Эван. — Ты не против? — Он словно делает паузу в ожидании, что Майк ответит «против», уйдет из комнаты, заткнет себе уши или выкинет какой-нибудь другой номер. — До того как я к вам переехал, Лидия поинтересовалась твоим мнением?
— Да я теперь и не помню точно. — Как давно они встречаются в общей комнате? Пять-шесть месяцев, наверное. Сейчас жара и духота, а когда Эван переехал, был холод и дождь. — Скорее всего, она просто поставила меня в известность, и все дела. — Через несколько секунд он почувствовал потребность добавить: — Хотя она не стервозничала или другое чего.
На лице Эвана появляется нечто вроде улыбки, но он дарит ее ровненькой полоске бумаги, над которой сейчас трудится.
— Да, конечно… в чем-чем, а в стервозности ее не обвинишь. Нужно иметь доброе сердце, чтобы, как она, принимать участие во всех бродягах.
Майк не собирается с этим спорить и заранее предвидит следующий вопрос: Эвана интересует, каков был бы приговор, если бы Лидия предоставила Майку шанс сказать: «Нет, оставь этого парня, где нашла, пусть себе играет в своем джаз-клубе». Майку хотелось бы честно ответить на его вопрос: «Валяй, Лидия, приведи в дом еще двоих или троих. Кто знает, вдруг они составят бригаду по разрыванию бумаги». Но нельзя так говорить, когда знаешь, что жить под этой крышей у тебя не больше прав, чем у Эвана.
Если честно, отношения Майка с последним парнем Лидии с самого начала отличались беззлобной терпимостью, словно в доме поселился не Эван, а малосимпатичная дворняга. Приласкать такую не хочется, а она в свою очередь не стремится тебя укусить, поэтому большую часть времени они друг друга просто не замечают.
Сейчас он кайфует от музыки, и для большинства обычных людей это приятные минуты, но то, как это делает Эван, дает основания для беспокойства: его восхищение на четверть состоит из неугасаемого негодования, которое то и дело прорывается наружу. Труба выводит сложнейшие пассажи, которые выливаются в одну-единственную ноту, и она тянется невероятно долго, а Эван тащится от нее, и сразу видно, как ему хотелось бы играть в ту далекую, прокуренную, пьяную и рисковую эпоху, вместо того чтобы отправляться каждый вечер в клуб и наигрывать что-то для фона, который едва слышен из-за позвякивания бокалов. Майк как-то раз случайно услышал, что Эван жаловался по этому поводу Лидии.
Эван кивает на музыкальный центр.
— Иной раз послушаешь игру Майлза[1] и понимаешь, что хотя он и находится с публикой в одном зале, на самом деле они в совсем разных местах. Ничего удивительного, что иногда он поворачивался спиной к зрителям и играя, вот как сейчас. — Эван хмуро улыбается и отрывает очередную полоску. — Пианисту такого роскошного фокуса не проделать.
— Пожалуй, тебе следовало бы поменять инструмент на аккордеон.
С виду может показаться, что Эван не понял шутки; больше того, что он всерьез подумал над этим предложением несколько секунд, а затем отверг его, но только из-за хлопотности.
— А тебе следовало бы уйти из школы, — говорит ему Эван. — Брось учебу и узнай, что такое настоящие приключения, пока не поздно.
— На какие шиши?
— С этого и начинаются приключения, я так думаю.
Еще бы он так не думал. Легко ему предлагать такое, не труднее, чем Майку мечтать о том, как он и Чарис отправятся бродить по свету, но это только мечты, не больше. А если Майк такой тупой, что не видит разницы между мечтами и реальностью, что ж, тогда Эвану повезет: он получит и Лидию, и ее дом в полное распоряжение.
Надо отдать Эвану должное, он умеет быть дружелюбным, когда захочет.
— Хотя с другой стороны, — говорит Майк больше для того, чтобы позлить Эвана, заставить его задуматься над перспективой пользоваться гелем для душа из одной бутылки еще долгие годы, — кто сказал, что уже не слишком поздно?
Он предоставляет в распоряжение Эвана и Майлза комнату, где продолжается издевательство над обработанной древесной массой, а сам относит рюкзак в свою спальню — пусть книги там акклиматизируются немного, прежде чем он найдет в себе силы хотя бы подумать о том, что нужно еще позаниматься в этот день. Зайдя к себе, он понимает, что забыл сок гуавы, поставил его на стол на несколько секунд и забыл.
Майк возвращается, но как только подходит к порогу общей комнаты, сразу решает оставить бутылку сладкого нектара на своем месте. Эван его не замечает, Эван думает, что он один в комнате, подносит ко рту полоску бумаги и начинает жевать. Потом еще одну. И еще.
Странное дело, он провел с Лидией больше времени, чем с родной матерью, но ни разу за все эти годы не назвал ее как-то иначе, только по имени. Вероятно, она заслужила большего, но здесь тот же случай, что с «общей комнатой» — никто пока не придумал лучшей альтернативы.
— Ты скучаешь по ней? — Когда-то она часто задавала ему этот вопрос о его матери, и вовсе не потому, что не знала ответа, просто она таким образом поддерживала беседу, когда чувствовала, что нужно преодолеть барьер молчания. Всякий раз она ласково убирала челку с его лба и не торопила, ждала сколько нужно, пока он вновь не обретал голос.
Ты скучаешь по ней?
Он сердито кивает, уткнувшись Лидии в мокрое от его слез плечо.
Ты скучаешь по ней?
Угу… но мне уже не так больно, как раньше.
Наконец наступает день:
Ты скучаешь по ней?
Конечно… только я ее почти забыл.
Странно слышать, как эти слова произносит твой собственный голос. Все равно что войти в комнату, где живет горе, а его там больше нет. Начинаешь лихорадочно искать, но ничего не находишь ни в углу, ни под кроватью, ни в шкафу; извлекаешь на свет лишь несколько фотографий, которые почему-то кажутся блеклыми и размытыми. Собери вместе сопроводительные надписи на снимках, и, может быть, тебе удастся сляпать короткую биографию. Она вышла замуж за отца, у них родился сын, которого они по какой-то непостижимой причине назвали Майком. Она готовила великолепные спагетти и фрикадельки и раз в месяц учиняла скандал. А однажды она споткнулась о ведро с мыльной водой и полетела кубарем с лестницы, после чего прожила в больнице несколько дней, но так и не пришла в сознание, не оправилась от перелома основания черепа. Ужасная история, если подумать, но это была ее история.
Ты скучаешь по ней?
Наверное… только разве можно быть такой неуклюжей?
После того как Лидия за несколько лет вытянула из него все это, она словно точно знала, когда нужно прекратить расспросы. Она ни разу не попросила называть ее мамой, наоборот, пресекла поползновения, когда спустя год или два (ему было лет восемь-девять) он начал проявлять готовность к этому. Но, видимо, она не сочла это хорошей идеей.
Он смог найти только одно объяснение: для нее было достаточно сознавать, что она ему нужна.
— Я хочу попросить тебя об одном одолжении, — говорит она в конце недели. — Если выйдешь сегодня в город, купи что-нибудь побрызгать на ос у входной двери, и вообще, займись ими.
— Ладно, — отвечает он, будто впервые слышит о каких-то осах, хотя сам ожидал этой просьбы уже несколько дней. Ожидал со страхом: не хотелось становиться массовым убийцей. Муравейники, разрушенные в детстве, не считаются. Сейчас он достаточно взрослый, чтобы предстать перед судом. — Хочешь, чтобы они помучались?
Лидия прикидывается, будто обдумывает ответ, затем трясет головой.
— Сделай, пожалуйста, все как можно быстрее и гуманнее. Ага, зальем целые семьи нейротоксинами. Это будет очень гуманно.
— И прошу тебя, не вздумай выбрать короткий путь и действовать против них огнем. — Она начинает смеяться. — Помню, однажды у твоего отца был клиент, который выставил на продажу дом. Так вот он решил, что сможет быстро избавиться от осиного гнезда, пока мы не привели покупателей. И за два дня до встречи он спалил всю стену. А потом… Потом у него хватило наглости сбросить сорок тысяч с первоначальной цены, и все, мол, будет в порядке.
Они вместе смеются. Лидия хорошо рассказывает свою историю, очень оживленно. Теперь она только так упоминает о его отце: в качестве затравки для какой-то истории.
Майку легко представить, что именно отец разглядел в этой женщине десять лет назад. Она ведь ему не родная мать, поэтому это нетрудно сделать. Светлые волосы цвета заходящего солнца, овальное лицо, и хотя за последние несколько лет она немного прибавила в весе, это ее не портит. Она работала в том же агентстве недвижимости, что и отец. Вполне понятно, что после смерти жены на отца отовсюду лились потоки сочувствия, но в конце концов они иссякли, как иссякает неглубокий источник во время засухи. Конечно речь не о Лидии. Насколько Майк себе представлял, Лидия оказалась последним плечом, на которое отец смог опереться. Ему понадобилось четыре года, чтобы в конце концов решить, что опора ему больше не нужна, однако в качестве утешительного приза он оставил ей своего малыша.