— Они свалились, — повторил я машинально. — Подожди меня здесь, я пройду обратно по дороге. Нет, я не хочу ехать обратно. Я пойду пешком. Моцион будет мне полезен. Я чувствую, что он мне необходим.
Сняв пиджак и жилет, я бросил их в шарабан и отправился обратно по дороге в Байонну. Было уже половина двенадцатого. Солнце стояло высоко на совершенно безоблачном небе. Ветра не было.
Я шел быстро. Несмотря на свою тревогу за потерянный багаж, я ощущал какое-то странное облегчение. Понять это состояние могут только те, которые обладали ослом и отравили его или у которых вырвали больной зуб.
Я был рад, когда мне, наконец, удалось найти потерянные вещи и вернуться с ними к Билли. В подобных критических случаях она незаменима. Вместо того чтобы усесться и заплакать, как сделало бы большинство молодых женщин на ее месте, она тщательно привела в порядок свой туалет и приготовила чай.
Жизнь и даже Бланшетта снова приобрели известную прелесть для меня. Ослица наша, несомненно, обладала многими удивительными качествами. Если бы только она согласилась двигаться сообразно нашим желаниям, не было бы ни малейшей причины, мешающей нам добраться при ее помощи до противоположного конца Европы.
Расстилавшийся перед нами пейзаж ласкал взгляд. В том месте река Ардур струится медленно, и берега ее окаймлены пышными лугами и высокими деревьями. К югу от реки виднеются низкие округленные горы, к северу же горы становятся выше, вздымаясь зелеными волнами к предгорью и к самим Пиренеям.
Сенокос был в полном разгаре. Благоухание свежескошенной травы наполняло воздух и пока мы сидели за чаем, огромный фургон, нагруженный целою горой сена, медленно прогромыхал мимо нас. Люди, правившие им, были молоды и весело пели.
Билли вытащила банджо, и мы запели негритянскую песенку. Бланшетта насторожила уши. Она, очевидно, еще никогда не слышала ничего подобного. Песня ей понравилась. Мы запели вторую.
Верхняя губа ослицы затрепетала, и дрожь пробежала по ее телу. Мы пропели ей «Дикси Лэнд», и она выразила свою радость хриплым ревом, пробудившим эхо в горах. Затем мы снова уложились и поехали дальше.
Бланшетта вела себя так прилично, что я искренно простил ей все ее утренние проделки и отказался от своего плана убить ее. Она вздрагивала каждый раз, как я заговаривал с нею, и, если мне хотелось, чтобы она шла быстрее, мне стоило только запеть. Было очевидно, что мне удалось усмирить ее, и я поздравил сам себя с тяжело добытой победой.
Приблизительно в семь часов мы проехали через деревню Брискус; к этому времени солнце скрылось за завесой густых свинцовых туч, и воздух сделался невыносимо душным. Бланшетта стала выказывать некоторое раздражение. Она слишком устала, чтобы везти нас, но упорно двигалась вперед или рысью, гораздо более скорой, чем мы могли итти, или шагом настолько медленным, что мы окончательно теряли терпение.
От Брискуса, представляющего собой крошечную деревушку, скучившуюся вокруг выбеленной церкви, дорога спускалась в долину. Мы отыскали себе более или менее удобное место для остановки. Место это было открытое, и поблизости пробегал говорливый ручеек. Здесь нашлись сухие ветки для костра, а развесистый дуб представлял удобное прикрытие для Бланшетты и шарабана.
Мы «разбили лагерь», как говорят в Южной Африке. Я выпряг Бланшетту и привязал ее к дубу. Затем я предложил ей воды, от которой она отказалась, и ведро овса, которое она опрокинула. После того она принялась лакомиться собственной сбруей, но я ее у нее отнял.
— Ей хочется осота, — сказала Билли с мудрым видом. — Все ослы любят осот.
Я нарвал осота, счистил с него те из колючек, которые еще не успели впиться в мои руки, и предложил осот Бланшетте. Повидимому, однако, нравились ей именно колючки. Я обругал ее, и мы с женой принялись устанавливать палатку.
На следующее утро нас рано разбудила толпа крестьян, направлявшихся в церковь. Раздраженный их любопытством и расспросами, я решил пуститься в путь, не дожидаясь их возвращения, и вскоре стал запрягать Бланшетту. Дело у меня не ладилось, и я никак не мог припомнить, к чему прикрепляется та или другая часть сбруи. Мои неумелые попытки, наконец, рассердили Бланшетту: она укусила меня.
Я не стал бить ее, но схватил какие-то ремни, показавшиеся мне задней частью сбруи, и набросил их на конец ее спины. Там была какая-то ясно выделявшаяся петля, и я хорошо помнил, что видел ее вокруг хвоста ослицы. Нежно приподняв эту часть ее тела, я попытался просунуть ее в петлю. Бланшетта меня лягнула. Я слегка отодвинулся и осторожно потер себе ногу. Билли выразила мне свое сочувствие. Пришлось волей-неволей подождать, пока кто-нибудь придет нам на помощь. Наконец, возвращавшаяся из церкви толпа басков поймала вырвавшуюся у меня Бланшетту, один из них помог мне запрячь ее, и мы пустились в дальнейший путь.
Я предложил Бланшетте воды, от которой она отказалась, и ведро овса, которое она опрокинула…
Бланшетта вела себя хорошо, Она останавливалась только в тех случаях, когда дорога шла в гору или с горы, когда мы подъезжали к какому-нибудь мосту, к куску белой скалы или к летящей по ветру бумажке, или же к другому ослу. Все это случалось в среднем через каждые полмили.
Мне кажется, она, поняла, что настал самый интересный период ее жизни. Каждый сантиметр дороги представлял что-нибудь новое для нее. То доносились до нее запахи, которых она никогда раньше не слышала, то раздавались незнакомые ей звуки, то встречались ослы с которыми ей хотелось завязать знакомство.
Встретился нам, между прочим, пасшийся возле дороги старый осел-самец, к которому она почувствовала мгновенную симпатию. Поздравить ее с подобным выбором мы не могли. Очень уж он был грязен и лохмат и к тому же хромал на одну ногу. Он подошел к Бланшетте и потерся носом о ее нос; никакие слова или удары с моей стороны не могли убедить ее двинуться вперед, пока я не заставил ее нового знакомого заковылять вперед по дороге. Мы подгоняли его таким образом с полмили, после чего мне удалось отогнать его назад и обмануть Бланшетту надеждой, что он все еще находится впереди нас.
Вечером мы решили устроиться так, чтобы ночью нас не беспокоили никакие насекомые, которых Билли страшно боялась.
Я наполнил кузов шарабана слоем вереска в фут толщиною и растянул над ним палатку, устроив такой уютный маленький бивуак, какого только могли пожелать усталый путник и ело жена.
Уже совсем стемнело, прежде чем мы окончили все свои приготовления. Затем мы очень осторожно забрались в наше комфортабельное убежище. Хворост был сух и эластичен и представлял собою очень удобный матрац. Правда, было бы приятней, если бы в шарабане было бы немного попросторней, но это был сущий пустяк по сравнению с мягким ложем, дающим покой усталым членам, и с отсутствием всевозможных представителей мира насекомых.
— Здесь удивительно хорошо, — заметила Билли довольным тоном. — Мне кажется, сегодня мне удастся спокойно выспаться. Ты уверен, что у Бланшетты довольно корма?
— Я привязал ее на веревку, длиною почти в три сажени, — ответил я. — Таким образом, площадь ее пастбища составляет круг с диаметром в тринадцать метров. Если мы предположим, что на каждом квадратном метре растет хотя бы шесть кустов травы или вереска, и помножим это количество на общее… Да ты слушаешь меня?
Но Билли уже спала, а скоро я и сам уснул.
Проснулся я в две минуты второго. Я отлично запомнил время, потому что разбудила меня Билли своим кулаком, который ткнула мне прямо в лицо, а на кисти этого кулака находились наши светящиеся часы. Какой памятный час! Я приподнялся с постели с каким-то жутким чувством, что что-то неладно. Билли крепко спала. Удар кулаком был нанесен мне во сне.
Я приподнял вентиляционный клапан палатки и выглянул наружу. Ночь была тиха и ясна. Призрачная луна стояла над горами, и лучи ее, падавшие на покрытые росою кусты вереска, походили на выпавший снег.
Куда девалась Бланшетта?
Бланшетта исчезла. Дерево, к которому я ее привязал, стояло одинокое, унылое и темное.
Потихоньку выбравшись из-под палатки, я пробрался к нему. Веревка оборвалась у самого ствола. Я смотрел на измочаленный конец ее, как смотрит человек на телеграмму, уведомляющую его о его разорении. Бланшетта исчезла!
— Не приснилось ли мне все это во сне?
Отдаленный ослиный рев убедил меня, что это не сон. Это, несомненно, был голос Бланшетты. Рев звучал радостно — он несся с полей, лежавших внизу, в долине. Я стал прислушиваться. Рев раздался снова. Я пробрался через мокрый от росы вереск к дороге и побежал вниз с горы.
Через две минуты я добежал до первого поля — это было кукурузное поле — и среди него, радостно лакомясь сочными полузрелыми початками, стояла Бланшетта. Чтобы проникнуть на поле, она сломала часть загородки. Я перешагнул через обломки и позвал свою ослицу. Она вздрогнула с виноватым видом и перестала жевать. Я снова окликнул ее и подошел поближе. Она встряхнулась, повернулась и стала удаляться. Я ускорил шаги. Она также ускорила шаги.
— Бланшетта, — позвал я нежно.
Она пошла быстрее и уперлась в живую изгородь.
— Ага, — пробормотал я злорадно, — теперь ты мне попалась, дьяволица ты этакая!
Но радость моя была преждевременна. Бланшетта перепрыгнула через эту изгородь, как премированная скаковая лошадь, остановилась по ту сторону и издала звук, очень похожий на смех.
Я сорвал толстую хворостину в изгороди.
— Подожди-ка, подожди! — сказал я.
Она и подождала — пока я перелез через изгородь и вытащил последнюю колючку из своих брюк — затем снова отправилась дальше.
Терпение мое лопнуло. Бланшетта, очевидно, пыталась одурачить меня. Она и раньше уже пыталась это сделать. На этот раз я твердо решил показать ей, кто из нас сильнее. Противная жирная старая ослица, я покажу ей, как бегают! Я покажу ей, что в любое время две добрых ноги ничуть не уступят четырем.