Низко пригнувшись к траве, я подобрался поближе и одним скачком бросился на нее. Она остановилась, повернулась и поскакала вниз с горы. Я бежал изо всех сил и уже касался руками ее спины, как вдруг споткнулся о кротовую кучу. Когда я снова поднялся на ноги, Бланшетта уже стояла у противоположной изгороди. Я снова побежал и быстро нагнал ее. Она продралась через изгородь и остановилась на противоположной стороне, словно смеясь надо мною. Изгородь эта была выше и колючей первой.
Бланшетта, очевидно, это отлично понимала, потому что едва успел я пролезть, как она снова повернула обратно. Будь при мне револьвер, я пристрелил бы ее на месте. Пришлось вернуться назад. Мерзавка сейчас же пустилась бежать прямо к кукурузному полю. Я последовал за нею. Она перепрыгнула через низкую изгородь, поспешно набрала полный рот кукурузы и устремилась к калитке. Затем она побежала по дороге ровной рысью.
Я остановился, чтобы вытащить колючку из своей икры. Однако колючка засела глубоко, и я решил оставить ее. Топот копыт Бланшетты доносился до меня с дороги. Я стал красться вдоль изгороди со стороны поля, пролез на пастбище, наконец, очутился впереди ослицы и притаился. Она остановилась, тяжело дыша, чтобы прожевать кукурузу. Я искренно пожелал, чтобы она подавилась этой кукурузой.
Пробравшись через изгородь на дорогу, я стал красться к ней, держась на теневой стороне. Рассматривая ее, когда она стояла залитая лунным светом, я радовался, что Бланшетта теперь в моих руках. Наконец, я приблизился к ней на десяток шагов. Она насторожила свои длинные уши и задрожала, затем осторожно повернулась и помчалась по дороге в гору.
— Теперь или никогда, — сказал я себе. — Если только мне удастся хорошенько напугать ее, она поскачет прямо вверх по дороге, замедляя ход в более крутом месте. — С диким криком я выскочил перед нею. Она захрапела; как скованная лошадь, и бросилась вперед.
— Но-но! — закричал я. — Но!..
Голос мой вселил в нее безграничный ужас; она поскакала и понеслась в гору. Вдруг она остановилась. Не знаю, как она умудрилась, но остановилась на полном ходу. Затем она бросила быстрый взгляд назад, увидела, что я нахожусь еще в десяти шагах от нее, спокойно повернула вправо и снова направилась рысцою на кукурузное поле. Не убавляя шага, я последовал за нею. Она побежала скорее, перескочила изгородь как раз в том же месте, как и в первый раз, и остановилась на противоположной стороне, смотря на меня торжествующим взглядом и пережевывая свежий початок, сорванный ею по дороге.
Пробравшись через изгородь на дорогу, я стал подкрадываться к Бланшетте, держась на теневой стороне…
Меня охватила внезапная усталость. Я весь промок от росы, и мне пришло в голову, что Билли может проснуться и мое отсутствие встревожит ее. Я решил, что лучше вернуться. В конце концов, Бланшетта чувствовала себя отлично, а это, несомненно, понравится Билли.
Итак, я вернулся.
— Ты не спишь, моя дорогая? — окликнул я, откидывая полу палатки.
Ответа не было.
Я осторожно вполз под палатку. Билли передвинулась во сне и теперь лежала посреди постели.
— Билли, дорогая, — сказал я, — подвинься немного, пожалуйста, подвинься немного вверх.
Она продолжала спать. Я продвинулся выше и нашел свободное место возле своей подушки. Здесь могло найтись место хоть для части моего тела. Я пробрался еще немного выше. Последовал зловещий скрип, колеблющееся движение, крик и, наконец, треск. Наш шарабан опрокинулся оглоблями кверху, и мы упали на землю. При падении нашего экипажа никто из нас не ушибся, однако, Билли испугалась. Вытащив ее из кучи вереска, одеял и палатки, я разъяснил ей причину катастрофы.
— Это я, наверное, нарушил равновесие шарабана, — сказал я ей. — Ты не захотела подвинуться кверху, и я забрался слишком далеко наперед. Бланшетта, знаешь ли, оторвалась. Она внизу, на поле, и есть кукурузу.
Я разостлал одеяла на земле и усадил на них Билли, когда внезапно заметил что-то белое, движущееся между деревьями немного выше, по горе.
— Смотри! — воскликнул я.
Билли посмотрела и вскрикнула от ужаса.
— Что это?.. Ах, что же это?..
Она вскочила и уцепилась за мою руку.
— Что это? — повторил я. — Да Бланшетта, конечно. Я сейчас ее убью.
Схватив свою тяжелую палку, палку, купленную мною специально для защиты от свирепых овчарок, встречающихся в торах, и низко приседая в вереске, я приготовился нагнать свою ослицу. Однако, к великому моему удивлению, она спустилась прямо к нам и, когда я внезапно выпрямился, не выказала ни малейшего испуга, но принялась ласково ржать.
Я здесь не могу повторить того, что сказал ей, но, высказавши все, что у меня было на душе, я отвел ее назад к дереву, скрепил веревку и крепко привязал ее. Затем я вернулся к Билли, снова привел в порядок шарабан, постель и палатку, и, истомленные пережитыми волнениями, мы проспали до половины одиннадцатого следующего утра.
Однако, когда я надел на Бланшетту упряжь и приготовил все для дальнейшего путешествия, эта проклятая ослица наотрез отказалась сдвинуться с места, несмотря на угрозы, убеждения и удары.
Совершенно измучившись, я, наконец, бросил упрямое животное и уселся рядом с Билли.
— Билли, — сказал я, — я пришел к заключению, что нам пора устроиться оседло. Мне хотелось бы купить небольшой домик, завести себе удобное кресло возле камина, хотелось бы, чтобы ты сидела против меня с чулком в руках… Я жажду мирной семейной жизни.
Билли обвила мою шею руками.
— Дорогой мой, — сказала она нежно, — ведь не можешь же ты заставить ее итти, если она не хочет.
Мы разложили свои вещи и, оставив Бланшетту стоять у дороги, точно соляной столб, вернулись на место ночной стоянки.
Немного спустя Билли задумчиво заметила:
— Сегодня ночь будет лунная; почему бы нам не путешествовать при луне, отсыпаясь днем. Ночью нам никак не удается поспать спокойно. Ехать при луне будет прохладно и очень поэтично. Давай попробуем!
Чем больше я раздумывал над этим предложением, тем оно казалось мне привлекательнее. Но как посмотрит Бланшетта на подобное нововведение? С тех пор как мы отошли от нее, она не пошевелила ни одним мускулом.
— Это стоит испробовать, — согласился я, наконец. — Если она и тогда не пожелает итти, нам попросту придется оставить ее и пойти дальше пешком.
Луна встала; ночь была тиха; клочки тумана поползли от реки; вереск сверкал росою.
Бланшетта дрожала и тревожно переступала с ноги на ногу. Я отвязал ее и подвел к шарабану. Она выказала необычайное желание пуститься в путь.
Упряжь с нее мы не снимали с утра, и прикрепить ее к оглоблям было делом нетрудным. Едва успел я застегнуть последнюю пряжку, как, не дожидаясь понукания, Бланшетта пустилась в гору быстрой рысью. Мы помчались за нею, уцепившись за шарабан.
— Силы небесные! — едва мог произнести я. — Лунный свет подействовал на ее мозги; мне придется затормозить колесо.
Я наложил тормоз, но, помимо того, что он смутил ночной покой своим отвратительным скрипом, он не оказал ни малейшего действия, несмотря даже на то, что подъем делался все более и более крутым. Мы недоумевали: неужели же это Бланшетта, та самая Бланшетта, которая отказалась продвинуться хотя бы на дюйм каких-нибудь шесть часов тому назад?
Мы с Билли скоро совсем запыхались. Я вскарабкался на шарабан и втащил за собою жену, но наша тяжесть не оказала ни малейшего влияния на быстроту хода. Бланшетта буквально неслась галопом.
Ослица словно сошла с ума. Лунный свет точно опьянил ее. Опьянил он и нас с Билли. Мы кричали и пели. Бланшетта ревела, я и сам заревел по-ослиному.
Она скакала вверх по крутой горе, точно у нее были стальные мускулы. Она не обращала никакого внимания ни на крутые повороты дороги, ни на окаймляющие ее головокружительные утесы. Поворотливость ее казалась изумительной, неутомимость — феноменальной. Она перескочила через кучку камней, заготовленных для ремонта шоссе, проехав по ней правым колесом.
Шарабан накренился под углом в сорок пять градусов, и Билли влетела в мои объятия. Ветка какого-то дерева сбила с меня шляпу, и она же едва не оторвала мне голову.
Но Бланшетта не остановилась. Это ее мало трогало.
Нашу обезумевшую от лунного света ослицу, наконец, заставила остановиться одинокая коза, стоявшая среди дороги и, после того как мы прогнали козу, Бланшетта перешла на обычный спокойный шаг.
Следующий день мы отдыхали, а в сумерки добрались до небольшой гостиницы, в которой провели ночь.
Утром нам подали великолепный кофе; погода стояла прекрасная; мы весело уложились, расплатились с хозяевами гостиницы и отправились на конюшню.
Бланшетта, повидимому, чувствовала себя отлично и отдохнула гораздо лучше, чем ее хозяин и хозяйка. Она усиленно трудилась над огромным пуком душистого сена и стала свирепо лягаться, когда я отвязал ее и выказал намерение запрячь.
Нам пришлось подождать, пока она не окончила свое сено, затем мы поспешно ввели ее в оглобли и, напутствуемые хозяйкой и проезжими купцами, направились к Маумону, находившемуся, согласно дорожной карты, на расстоянии всего двенадцати миль.
Приблизительно мили две мы ехали по гребню горы, затем спустились в долину и начали подниматься на противоположный склон. Здесь при первой, действительно трудной работе этого утра Бланшетта внезапно заболела. Она остановилась, как вкопанная, выгнула спину, как кошка, вытянула голову вперед, закрыла глаза, как бы в припадке сильной боли, и начала кашлять так сильно, что я стал бояться за ее жизнь.
Билли поставила диагноз, из которого следовало, что это несварение желудка. Жене как-то пришлось жить на ферме, и она видела заболевшую таким образом лошадь.
— Надо бы дать ей чего-нибудь, — заявила Билли. — Она надорвет себе сердце, если не перестанет кашлять таким образом. Распряги ее.
Я распряг ослицу во, кроме того, что мера эта высвободила ее коварные задние ноги, она не принесла ей ни малейшего облегчения.