— Чем бы нам еще помочь ей? — воскликнул я в страхе. — Я чувствую, что мне следовало бы погладить ее по спине, но… но спина у нее такая жирная. У нас ничего подходящего не найдется?
К счастью лекарство нашлось. Где-то в дорожном мешке Билли нашла флакон какого-то особенного, патентованного препарата из магнезии. Оказалось, что одна из ее теток дала ей это средство в виде прощального подарка.
— Немедленное облегчение через пять минут, — заявила жена. — Достань мне воды.
Опорожнив одну из жестянок из-под печенья, я побежал назад к реке и наполнил ее водою. Мы тщательно отмерили дозу, достаточную, по нашему мнению, для больного осла, и соблазнительно ткнули жестянку под нос Бланшетты. Ослица перестала кашлять и подозрительно обнюхала воду, затем она начала пить.
Лекарство это ей понравилось. Она выпила его до дна, после чего с последним приступом кашля, окончившимся хриплым ревом, встряхнулась и снова пришла в норму.
Однако мы дальше не решились ехать, а оттащили шарабан от дороги, отыскали тенистое дерево, легли на разостланные одеяла и крепко уснули.
На следующий день мы решили направиться к Олорону. По пути мы сбились с дороги. День уже склонялся к концу, дождь лил, как из ведра, и Бланшетта была не в духе. Билли чуть не плакала, и сам я начал чувствовать тревогу.
— Это несправедливо по отношению к Бланшетте, — сетовала моя жена. — Мы едем все время в гору с самого завтрака. Следовало бы остановиться здесь. Не можем же мы ехать, не останавливаясь, до линии вечных снегов.
Действительно расположиться здесь бивуаком, на этом обвеваемом всеми ветрами горном склоне, под тяжелыми дождевыми тучами, при невозможности добыть хворосту для костра, было бы безумием, равносильным самоубийству. Нам необходимо было ехать дальше… или вернуться обратно на последнюю стоянку.
Однако Бланшетта не пожелала сделать ни того, ни другого. На своем особенно звучном ослином языке она сообщила нам об этом.
Я усердно подгонял ее кнутом, когда Билли закричала, что видит другую дорогу, на расстоянии всего каких-нибудь ста метров от нас, идущую в гораздо более благоприятном для нас направлении. Встав на сиденье шарабана, я устремил глаза в ту сторону. Жена была права, и беглый взгляд, брошенный на карту, показал мне, что это действительно одна из больших дорог на Олорон.
Но как выбраться на нее?
Между двумя дорогами тянулся участок болот, местами усеянных камнями, местами пестреющих вереском или зеленеющих мохом. Нигде не было ни стен, ни изгородей, но ров и насыпь по краю дороги обещали оказаться почтенными препятствиями, даже если бы мне вообще удалось убедить Бланшетту сдвинуться с места.
Оставив ее в покое на время, мы набрали камней и стали заваливать ими ров, пока не устроили плотины достаточно широкой, чтобы по ней мог проехать наш шарабан.
Затем я повернул нашу ослицу, указал ей через сгущающийся мрак на отдаленную дорогу и сказал ей несколько веских слов. К моему удивлению… Нет, этого я сказать не могу, потому что Бланшетта так часто поражала нас, что мы удивлялись только тогда, когда она нас ничем не удивляла, — она буквально перескочила через эту плотину, вспрыгнула на вал и поскакала через участок болота, точно двухлетний жеребенок, плотно прижав уши к голове и оттопырив хвост.
Это был удивительный подвиг для животного ее возраста. Но, мне кажется, было бы еще удивительней, если бы она взяла с собою и шарабан. Она рассталась с ним у рва, оставив его стоять с оглоблями, приподнятыми к небесам под острым углом, и грузом, разбросанным в живописном беспорядке вокруг него.
Перепрыгнув через ров, я вскочил на вал и бросился догонять скверное животное, сыгравшее с нами такую злую шутку.
Бланшетта уже успела опередить меня на пятнадцать метров. Мне удалось уменьшить это расстояние до десяти метров, когда нога моя зацепилась за куст вереска, и я упал.
Когда я снова поднялся на ноги, я увидел, что она стоит, стоит удивительно спокойно на расстоянии пятнадцати метров.
Ярость не затемнила моего обычного благоразумия. Я стал подбираться к ней тихо и спокойно, говоря ей нежные слова. Она не пошевелилась.
— Но-но, — сказал я громко, а про себя прибавил: — Еще каких-нибудь шесть метров, скотина ты этакая, и я тебе покажу!
Она все еще не двигалась, и я громко закричал:
— Попалась!..
Попасться-то она попалась, но не совсем так, как я подразумевал. Мне вдруг стало понятным, почему Бланшетта стояла так неподвижно. Она погрузилась по колено в трясину — отвратительную, зловонную зеленую трясину. Не делая ни малейшего усилия выбраться оттуда, она погружалась все глубже и глубже.
Не раздумывая о последствиях, я шагнул вперед с намерением схватить ее под уздцы и вытащить. Но моя правая нога погрузилась так внезапно, что мне пришлось шагнуть и левой ногой, чтобы сохранить равновесие, а в следующую же секунду и я сам очутился в трясине, зловеще колыхавшейся у моих колен.
Я сделал отчаянную попытку выбраться, но только еще больше завяз. Тогда я ухватился за хвост Бланшетты и потянул его, но единственным результатом было то, что оба мы погрузились еще глубже. Теперь уже поверхность трясины доходила ей по брюхо, а мне почти до бедер.
Внезапно над кустами показалась голова Билли. Жена громко вскрикнула от испуга.
— Это совершенно ни к чему, — предостерег я ее. — Постарайся сохранить хладнокровие. Добудь веревку. Опасности нет, но не делай ни шага дальше. Совершенно достаточно, что двое из нас в болоте.
Опасности действительно не было, по крайней мере для меня, так как я чувствовал, что ноги мои уперлись во что-то более твердое. Что касается Бланшетты, я был настолько бессердечен, что участь ее меня совершенно не трогала. Да и кроме этого она была слишком жирна, чтобы погрузиться много глубже.
Билли вернулась с веревкой, и после третьей попытки ей удалось добросить конец ее до меня. Она держала веревку крепко, пока я почти не вытащил одной ноги, затем вдруг она дернула за свой конец.
Полагаю, что ей казалось, будто она таким образом помогает мне. Однако последствием ее опрометчивости было то, что я растянулся плашмя на поверхности болота. Едва удалось мне спасти свое лицо, но руки мои вплеснули по меньшей мере полкило отвратительной грязи в мой рот, глаза и уши.
Я наклонился назад и попытался обтереть грязь собственным локтем, единственной частью моего тела, оставшейся чистою. Затем я объяснил жене, что она не должна больше тянуть таким образом, а только крепко держать веревку и предоставить остальное мне.
Она так и сделала. Я вытащил левую ногу и поставил ее немного ближе к краю болота. Затем я проделал то же с правой ногой и, наконец, очутился на твердой почве.
— Зачем ты туда забрался? — был первый вопрос, заданный мне Билли.
— Мне казалось, что это будет забавно, — ответил я хриплым голосом. — Вернемся к шарабану, мне необходимо…
— А Бланшетта?
— Оставь ее — пусть издохнет. Ты непременно хотела поставить на своем. Если бы я загнал ее в реку в тот день, когда мы выезжали из Байонны, если бы я отравил ее в ту вторую ночь, если бы я… Ах, пусть подыхает. Это… это только будет справедливым возмездием.
Однако, к этому времени и ослица наша нашла, твердую почву под ногами и перестала погружаться. Она повернула голову и с жалобным протестом в глупых глазах принялась реветь.
— Вот-вот! — прокричал я ей, — реви-реви… Все, что угодно, только не пытайся вылезти; не делай: никаких усилий, чтобы помочь своему хозяину и хозяйке вытащить тебя оттуда. Ах, ты…
Я ухватился за хвост Бланшетты и потянул его. В результате, мы погрузились в трясину еще глубже…
Я сидел смирно, пока Билли счищала грязь с моих ног плоским камнем. Бланшетта продолжала реветь. Внезапно с дороги, которую мы покинули, раздался ответный голос. Мы вскочили, и поторопились назад. С горы спускался какой-то человек, сопровождавший трех черных ослов, нагруженных парой тяжелых корзинок каждый. Увидев нас, он остановился, приподнял шляпу и заговорил. Но заговорил он по-испански, я не мог понять его, он не мог понять меня.
Шарабан, однако, красноречиво свидетельствовал о происшедшей катастрофе, и, когда я показал на трясину, крестьянин стреножил своих животных и последовал за мною. Увидев Бланшетту, он рассмеялся. Это, очевидно, был человек добродушный и, кроме того, обладавший инициативой: быстро вернувшись на дорогу, он разгрузил одного из своих ослов и привел его с собою. Он указал на веревку и на Бланшетту; затем принялся нарезывать своим карманным ножом кучку вереска и ивника. Мы помогли ему, и через несколько минут у нас был готов «мост» из хвороста, ведший от края трясины до передних ног Бланшетты.
Я взял веревку, перерезал ее на две части и добрался до ослицы, погрузившись в болото всего по щиколотку. Само собой разумеется, что ослица наша попыталась укусить меня; благодарность была чувством, неизвестным ей. Я воткнул ей пучок вереска в зубы и привязал веревки к обрывкам ее упряжи, прежде чем она успела выплюнуть его.
После этого испанец прикрепил веревки к своему собственному ослу и перебросил мне палку. Я с радостным предвкушением ожидал случая отомстить. Палка была довольно основательна — великолепная палка. Я отодвинулся в сторону, чтобы дать простор своей руке, и затем при крике испанца размахнулся.
Но раньше чем палка дотронулась до нее, раньше чем буксирный осел успел натянуть веревки, Бланшетта приподнялась на дыбы, опустила передние ноги с громким плеском на метр дальше, повторила тот же маневр, задними ногами мотнулась в сторону и столкнула меня с верескового мостика назад в трясину.
Общими усилиями Билли с испанцем, наконец, вытащили меня. Меня обскребли, затем мы вернулись к шарабану. Бланшетта все еще оставалась привязанной веревками к другому ослу. Вся покрытая черновато-зеленым илом, она имела необыкновенно безобразный вид. Испанец и Билли оба стояли и смеялись над нею. Что касается меня, я скрылся за шарабан и переоделся.