— Предоставь ее мне, — завизжал я, нагоняя их и свирепо хватаясь за уздечку. — Я раз навсегда покончу с этим.
Бланшетта почуяла решимость в моем голосе и спокойно подчинилась, когда я стал привязывать ее к стволу большого дерева. Затем я изо всех сил швырнул камнем: в осла и погнал его к вершине горы, под которой вскоре в третий раз показалась фигура его хозяина.
Я позабыл, что ему сказал; во всяком случае слова мои соответствовали данным обстоятельствам. Забыл я также, что он сказал мне, помню только, что это было что-то не особенно вежливое. Затем он попытался поймать своего осла, но промахнулся, и осел понесся через гору впереди него.
Я же побежал назад и стал лихорадочно продолжать готовить наш лагерь.
Однако туман настиг нас, прежде чем палатка наша была установлена, а вместе с ним настал и мрак. Я, точно пьяный, бродил по роще, отыскивая топливо для костра. К счастью, топлива оказалось масса, и, хотя, повидимому, оно было мокро, я все же не сомневался, что оно будет греть, как только нам удастся развести огонь.
— Бедняжка мой, — ужаснулась Билли. — Ты, должно быть, страшно устал. Давай я разведу костер. У меня, он живо разгорится, и мы устроим себе превосходный ужин. А как нам быть с Бланшеттой?
Бланшетта, конечно, все еще стояла на дороге. Я отдохнул, пока жена развела костер при помощи последнего оставшегося у нас ящика и охапки газет; затем я отправился за нашей ослицей.
Шарабан я решил оставить там, где он стоял, — а для Бланшетты нашел отлично защищенное местечко среди рощи, вблизи нашей палатки. Я покрыл ей спину одеялом, затем непромокаемой простыней и, дав ей гарнец овса, привязал ее к дереву веревкой длиною в дюжину метров.
— Добрая, старая Бланшетта, — обласкал я ее нежно, оставляя на ночь.
К этому времени костер ярко горел, окруженный туманным сиянием.
— Великолепно, — пробормотал я, уловив аппетитный запах жарящейся яичницы с ветчиной. — Две тысячи метров над уровнем моря, а мы сидим с таким же комфортом, словно в первоклассной гостинице. Ты заметила расстилающиеся ниже нас снеговые поля, прежде чем настал туман? Какой дивный вид!.. Три яйца, пожалуйста, дорогая моя… Правда, наша Бланшетта настоящее чудо? А этот забавный старый крестьянин и его осел!..
При воспоминании об этом ужине у меня до сих пор положительно слюнки текут. Сардинки на гренках, великолепно поджаренные на горячих углях, ветчина и прекрасно подрумянившаяся яичница, картофель, испеченный в кожуре, и кофе, о каком даже и не мечтал ни один француз.
Мы ели, сидя на одеялах в палатке, полы которой отвернули, чтобы вполне насладиться теплом от костра, а, когда мы окончили, я стал бросать полено за поленом на огонь, пока пламя не поднялось на три с лишним метра.
Через час дождь начал стучать о крышу палатки, а туман сгустился настолько, что мы едва могли рассмотреть друг друга. Но какое это имело значение? Ветер совершенна стих, а наша маленькая палатка была так суха и одеяла так мягки и теплы, что мы не променяли бы нашей стоянки даже на дворец.
— Билли, — прошептал я сонным голосом, — у тебя сегодня нет никаких дурных предчувствий, не правда ли?
— Никаких, дорогой мой, — ответила она, снимая мокрые башмаки и по рассеянности бросая один из них прямо мне в лицо. Я удалил его и попросил ее найти какое-нибудь другое место для второго.
— Я уж совсем сплю, — продолжала она. — Ни разу в жизни еще не чувствовала я такой приятной усталости… Ах, что это такое?..
Она вскочила на ноги. Я последовал ее примеру.
С дороги ясно доносился топот копыт, за которым последовал страшный рев.
Отыскивая ощупью фонарь, я воскликнул:
— Это опять этот проклятый, чертовский осел! Я… я убью его!
Я нашел фонарь и, надев башмаки и плащ, выскочил из палатки.
— Ах, не глупи же! — советовала мне жена. — Оставь его в покое. Он не может причинить нам никакого вреда. Ты убьешься в этом тумане. Вернись! Ну, пожалуйста…
Но я решил, что навсегда проучу его, что ясно покажу ему да и Бланшетте тоже, что больше не потерплю его появления.
Бланшетта уже заявила о своем присутствии и удовольствии восторженным ревом. Ступая очень осторожно, так как электрический фонарь едва пронизывал два метра густого тумана, я направился к ослу с крепко зажатой в руке палкой. Стук копыт продолжался некоторое время, затем последовал более мягкий топот, и треск ломающихся сучьев уведомил меня, что проклятое животное спешило добраться до Бланшетты.
Я закричал на него, осыпал его градом проклятий, но оно продолжало приближаться с бессовестным упорством.
Бланшетта стояла, привязанная на небольшой лесной полянке, и дерево, у которого она находилась, росло посредине. Я застал ее туго вытянувшей веревку по направлению к приближающемуся ослу. Она бросила на меня свирепый взгляд и стала рыть землю копытом.
— Послушай-ка, Бланшетта, — закричал я, ухватившись за веревку, — это никуда не годится. Назад! Назад!..
Она быстро лягнула обеими задними ногами, но я уже был слишком опытен, чтобы меня можно было захватить врасплох. Я ударил ее палкой, затем замахнулся на голову второго осла, который теперь стоял со сверкающими глазами на расстоянии каких-нибудь двух шагов. Он уклонился от удара и медленно побрел вверх по полянке, а Бланшетта следовала за ним, насколько позволяла веревка.
Я пролез под веревку и начал вторую атаку, осел повторил свой предыдущий маневр. Тогда я остановился и решил применить более хитроумные методы… Мне пришлось простоять некоторое время совершенно неподвижно; когда же, наконец, заманиваемый чувством предполагаемой безопасности, вновь пришедший двинулся вперед, я направил на него свет фонаря и ударил изо всех сил.
Что затем случилось, мне не вполне ясно. Палка попала в цель, — это я ясно помню. Животное побежало — и это я помню, — но в каком направлении оно убежало, не знаю, так как Бланшетта, пытавшаяся последовать за ним, поскакала быстрым галопом по единственному доступному ей пути, т. е. по кругу, центром которого было дерево, а радиусом веревка. Веревка эта подцепила меня сзади как раз под колени и сбила с ног. Фонарь потух. Я кричал и ругался, ползая по земле в надежде отыскать его, но Бланшетта совершенно игнорировала меня.
Упорствуя в тщетных попытках достигнуть своего злосчастного поклонника, она продолжала скакать кругом дерева; в ту самую минуту, когда я снова поднимался на ноги, веревка во второй раз подцепила меня и откинула в сторону.
При каждом обороте веревка становилась все короче, пока, наконец, Бланшетта не обмотала ее всю вокруг дерева. Тогда она, наконец остановилась, пыхтя и храпя, словно паровоз, и поскакала в обратном направлении.
Вскочив на ноги, я с отчаянным усилием выскочил из этого предательского круга. Затем безнадежно уселся на мокрую траву, чтобы постараться притти в себя.
До меня донеслись тревожные крики Билли, спрашивавшей, что случилось со мною. Я старался успокоить ее, сказав, что Бланшетта очень беспокойна, и просил не подходить.
Я снова встал и, направляясь на голос жены, — даже огня невозможно было рассмотреть сквозь туман, — стал пробираться к палатке. Бланшетта остановилась, но я слышал звук ее хриплого дыхания на противоположной стороне лужайки. Слышал я также звук дыхания другого осла. Животное это, очевидно, так и не ушло. Судя по звукам, ослы опять терлись носами.
Я споткнулся о камень, нащупал его и поднял. Это был превосходный камень. Изо всех оставшихся у меня сил я швырнул его в том направлении, где по моему расчету находились оба осла.
Но полагаться на акустические условия тумана рискованно. Послышался страшный звон и треск, — звон бьющейся посуды, — затем громкий крик Билли.
— Ах, что же ты делаешь! Ты перебил все чашки и чуть не убил меня. Да вернись же, наконец. Ты совершеннейший дурак!
Полагаю, что это замечание было совершенно верно, но Билли не к чему было говорить мне об этом. Я, наконец, добрался до нее, вполз в палатку и стащил свои мокрые одежды.
Мы поболтали некоторое время — собственно, больше говорила Билли. Затем я откинулся на футляр банджо и закрыл глаза. Почему-то я чувствовал себя утомленным.
Всю ночь дождь не переставал, однако, когда я проснулся на рассвете, костер наш все еще продолжал тлеть. Я раздул огонь, прибавил топлива и поставил кипятить воду для кофе. Затем я отправился к Бланшетте.
Осел, наконец, ушел, не знаю куда. Бланшетта сунула свою покрытую росою морду мне подмышку и так жалобно закашляла, что я простил ей все ее проделки и принес ей ведро овса. Электрический фонарь, который она выбила у меня из рук, оказался в кусте вереска. Судя по виду, он вряд ли был пригоден для дальнейшей службы, и я оставил его, где нашел, вместе со своей соломенной шляпой, носившей слишком уж явные следы своего столкновения с копытом.
Мы позавтракали, запрягли Бланшетту и отправились дальше.
Как только мы выехали из-под защиты рощи, мы снова подверглись всем ужасам непогоды.
Ветер, задерживаемый горами и налетавший жестокими порывами, дул со всех сторон, а дождь чередовался с изморозью и градом.
Чтобы облегчить Бланшетту, мы шли пешком, подталкивая экипаж. Ослица наша чувствовала себя такой несчастной, что не желала даже раскрыть глаз, и только обнюхивала дорогу, низко опустив голову. Мне не было нужды подгонять ее; она не хуже нас понимала, что в движении лежала единственная надежда на спасение от холода.
Наконец, однако, мы все же добрались до конца плоскогорья и увидели под собой долину Аррекса. Само местечко Аррекс лежало, казалось, у самых наших ног, но нам оставалось до него еще добрых шесть миль. Какой это был ужасный спуск! Мне все время приходилось поддерживать голову Бланшетты, чтобы она не споткнулась, и по временам налетавшие на нас порывы ветра были так сильны, что нам приходилось прижиматься к склону горы, окаймляющему дорогу, чтобы нас не унесло.
Чтобы облегчить Бланшетту, мы шли пешком, подталкивая экипаж.