Чрезвычайно важно, что заимствования осуществлялись Японией на большей протяженности ее истории совершенно добровольно, а значит, Япония имела возможность выбора — заимствовались и укоренялись лишь те вещи, идеи и институты, которые не противоречили уже сложившимся местным устоям. В этом смысле Япония до 1867 г. может считаться идеальным «полигоном» для исследований межкультурных влияний, не отягощенных актами насилия или же откровенного давления извне.
«Открытие» страны, связанное с событиями «обновления Мэйдзи», произошло под влиянием непосредственной военной опасности, грозившей со стороны Запада. Послевоенное же развитие в очень значительной степени определялось статусом страны, потерпевшей поражение во второй мировой войне, и оккупационные власти имели возможность непосредственного контроля над государственной машиной Японии. До этих же пор Япония, скорее, ждала, что мир «откроет» ее, чем искала сама пути к сближению с ним. Подобная закрытость приводила к консервации особенностей местного менталитета и стиля жизни, вырабатывала стойкое убеждение в некоей «особости» Японии, ее культуры и исторического пути. Такая самооценка, в плену которой подсознательно находятся и очень многие западные исследователи (не говоря уже о массовом сознании), значительно препятствует адекватной интерпретации историко-культурного процесса в этой стране. В качестве дополнительной сложности следует привести также и ограниченность источниковедческой базы. Изоляция Японии привела к тому, что о большей части ее истории и культуры мы располагаем исключительно японскими источниками со всеми вытекающими отсюда ограничениями.
Физическая изолированность Японии от материка отнюдь не означала, что японцы не знали о событиях в соседних странах (в первую очередь, это касается Китая и Кореи). Контакты осуществлялись постоянно, причем не столько на уровне товарообмена (который ограничивался по преимуществу товарами престижной экономики — предметами «роскоши»), сколько на уровне идей, know-how (технологического и управленческого плана), то есть на уровне информационном. В связи с тем, что количество путешественников на материк никогда не было слишком большим, особенную значимость приобретали письменные каналы распространения информации. Управленческая элита, а затем и более широкие слои населения полагали, что главным средством получения важной информации является письменный текст.
Образовательная инфраструктура, первоначально созданная государством в конце VII–VIII в. (школы, готовившие чиновничий аппарат), приходит в упадок к X в. и претерпевает значительные изменения в своих формах (домашнее образование, школы при буддийских храмах, частные школы и т. д.). Однако неизменным оставалось одно — престиж письменного слова и повседневное функционирование его в качестве носителя информации, установка не только на престижность учения, но и на его необходимость. Уже первые христианские миссионеры, побывавшие в Японии в ХVI — ХVII вв., отмечали необычайную тягу японцев к учению. Так, Алессандро Валиньяно писал в конце XVI в.: «Даже несмотря на то, что латынь столь непривычна для них… по своей натуре они настолько способны, искусны, обучаемы и прилежны, что это вызывает удивление, поскольку даже дети находятся в классе по три или четыре часа на своих местах не шелохнувшись, как если бы то были взрослые люди…».
Престиж письменного слова, в значительной степени эквивалентного культуре вообще, поддерживался тем, что сам император рассматривался в качестве «культурного героя». Тэнно получал домашнее образование, к престолонаследнику прикреплялся какой-нибудь признанный знаток китайской традиции. Среди императоров было немало стихотворцев (японская элита почитала стихи гармонизирующим общественным фактором); император Сага (809–823) получил признание как величайший каллиграф своего времени; Кадзан (984–986) славился как художник; летописи и поэтические антологии составлялись по императорскому указу; при дворе под патронажем императора проводились поэтические и музыкальные турниры, придворные соревновались в живописи, сочинении прозы, составлении ароматов и многом другом. Тэнно считался «культурным героем» (покровителем знания, наук, стихотворчества).
В связи с этим и весь чиновничий аппарат был ориентирован, в частности, на практическое внедрение «передовых» методов агротехники и ремесла, то есть знание активно использовалось в качестве одной из составляющих хозяйственного (экономического) процесса. Государство поощряло и наиболее успешных в хозяйственном отношении крестьян. При этом основным признаком культурности, в соответствии с китайскими представлениями, является овладение письменностью. Высочайшая ценность учения осознавалась на всех уровнях. В своем политическом завещании Токугава Иэясу указывал: «Хоть наш Двор — это та земля, что славится от времен [первоимператора] Дзимму, но в культуре и науках уступает иным краям. Устроив надлежащим образом школы, тем самым нужно и должно прославить расцвет страны и [правящего] дома»[1].
Информационные процессы еще до прихода европейцев осуществлялись в Японии с большой степенью интенсивности. В первой половине XIX в. степень грамотности японцев практически не отличалась от передовых стран Европы и Америки того времени (40 % среди мужчин и 15 % среди женщин). И это при том, что обязательного образования еще не существовало. Высокий общественный статус знания, готовность к постоянному обучению явились едва ли не главными факторами чрезвычайно быстрого приобщения японцев к достижениям Запада и превращения «отсталой» страны в одну из ведущих стран мира.
Формирование или, вернее, конструирование японской нации происходит только во второй половине XIX в. До этого времени, находясь в условиях международной самоизоляции, Япония как государственный организм не нуждалась в такой идеологической подпитке. Страна имела название («Нихон» — «Присолнечная страна»), принятое ею в самом начале VIII в., но вопрос об этнической принадлежности ее обитателей почти никогда не вставал. Слово «японец» (нихондзин) впервые фиксируется в XII в. (сборник новелл «Удзи сюи моногатари» — «Рассказы из Удзи»), но в дальнейшем появляется в источниках весьма редко. Однако когда в середине XIX в. состоявшая из отдельных княжеств Япония столкнулась с натиском Америки и европейских держав, где национальные государства уже были сформированы, стало понятно, что противостоять им можно только с помощью конструирования более крупного и гомогенного образования — «японской нации». Для достижения этой цели были, в первую очередь, актуализированы древние геополитические идеи, связанные с цивилизующей ролью монарха.
Эти идеи, сложившиеся под прямым влиянием китайской политической мысли, получили рапространение в Японии еще в конце VII века. Именно тогда для обозначения верховного правителя стал использоваться астрологический даосский термин тянь-хуан (яп. «тэнно»). Он обозначал небесного императора или же Полярную звезду. Тэнно воспринимался верховным божеством даосского пантеона, который пребывает в небесном «фиолетовом дворце» (фиолетовый — цвет, маркирующий наибольшую сакральность), откуда он управляет даосскими мудрецами (чжэньжэнь) — своими придворными.
Получается, что земной император уподобляется небесному, точно так же, как и его наиболее приближенные придворные — небожителям, образуя собой нечто вроде пантеона. Жители страны облагодетельствованы уже тем, что находятся в сфере действия сакрального и всеблагого энергетического поля императора — поля, которое из дикарей (варваров) превращает их в «настоящих» цивилизованных людей. Основным признаком культурности считалось владение письменным китайским языком (это было одной из главных причин, почему японцы всегда испытывали такой пиетет перед письменным словом). Варварами же являются люди, находящиеся за пределами этого поля. В древности и средневековье считалось, что это корейцы — на западе, племена на островах, прилегающих к Кюсю, — на юге. Поскольку к востоку от архипелага простирается Тихий океан, то было решено, что роль восточных и северных варваров должны исполнять эмиси (или эдзо, предки айнов). Несмотря на некоторые географические несоответствия, те племена, которые жили на северо-восточном побережью Хонсю, приписали к восточным, а обитателей северо-запада — к северным варварам. Сам же император постоянно пребывал в сакральном центре — дворце (сначала в Нара, потом — в Хэйане-Киото).
Хотя такая модель не является по сути этноцентричной, она, разумеется, могла быть с легкостью трансформирована в ксенофобскую. Непременным условием для проявления такой ксенофобии было наличие императора. Недаром в последние годы существования сёгуната в середине XIX в. получает распространение лозунг «сонно дзёи» («почитание императора и изгнание варваров»), то есть император и ксенофобия попадали в одно семиотическое поле. Безусловно, это еще не национализм, утверждающий, что японцы сами по себе — лучший народ на свете. Логическое построение, скорее, выглядело так: японский император — лучший на свете, а потому счастливы и хороши те люди, которые живут под его рукой. А не будь императора, они не были бы культурны.
Понятно, что в этом построении «народ» не выступает сам по себе как носитель каких-то особых ценностей; он является объектом культуроносной деятельности императора. Отсюда вытекает и необходимость сохранения и защиты императора его подданными. Уже на этой основе в конце XIX века стали активно развиваться идеи об «особости» японцев. Основными направлениями такого развития были следующие: 1. Япония — земля особая, поскольку там находится император (политический компонент). 2. Япония — земля особая, поскольку там пребывают синтоистские божества (религиозно-мифологический компонент). 3. Япония — это земля особая, поскольку там прекрасный климат и очень красивая природа, созданная синтоистскими божествами и воспетая в поэзии (природно-поэтический компонент). 4. Японцы — люди особые (со своеобразными обычаями, привычками, языком, литературой, живописью, чувством прекрасного), поскольку они живут на такой особенной земле (этнографическо-эстетический компонент). Своеобразие японского пути модернизации заключается, в частности, в том, что она была достигнута не в результате развала и упразднения монархии (как это происходило в Европе), а в результате формального восстановления прерогатив монарха, которых он был лишен при сёгунатах.