Самое естественное государство — такое, в котором живет один народ с одним присущим ему национальным характером.
Каждой нации — свое государство; не более одного государства для каждой нации.
В конечном счете ассимиляция — менее интересный и ценный результат, чем создание собственной нации на основе собственного этноса.
Понятие нации в современном околонаучном и политическом обиходе запутано не меньше, чем понятие этноса и все с ним связанное. Более того, вызрела целая генерация авторов, пытающихся, подобно весьма модному в России Эрику Хобсбауму, убедить нас в том, что при нащупывании этого понятия «и субъективные, и объективные определения несовершенны и ставят нас в тупик»[346]. Сей автор уверяет: «Проблема в том и заключается, что мы не способны растолковать наблюдателю, как apriori отличить нацию от других человеческих сообществ и групп — подобно тому, как можем мы ему объяснить различие между мышью и ящерицей»[347]. В итоге, убоявшись бездны премудрости, Хобсбаум гордо заявляет, выдавая свою слабость за силу: «Самой разумной переходной установкой для исследователя является в данной области агностицизм, а потому мы не принимаем в нашей книге никакого априорного определения нации»[348]. Многочисленные российские и западные адепты этого гуру (конструктивисты всех сортов) охотно множат подобные заявления.
Причина такого научного бессилия понятна: это отказ исследовать сам предмет от его истоков (то есть этногенез как таковой), но исследование вместо того различных точек зрения на предмет. Этому пороку подвержена вся западная идеалистическая общественная наука, давно превратившаяся из науки знаний и фактов — в науку мнений. Критический анализ концепции конструктивизма во всех подробностях (на материале таких его столпов, как Э. Геллнер, Э. Хобсбаум и Б. Андерсон) читатель найдет в приложении к настоящей книге.
Отчасти для любого западного исследователя дело привычно осложняется лексическим убожеством англоязычия: единым словом nation обозначается и собственно нация, и народ, и национальность, и даже, отчасти метафорически, государство, как это видно на примере ООН. Но при этом тот же язык дает и ключ для выхода из тупика, ибо корень латинского слова natio — а именно, nat — означает не что иное как «род».
Точно так же, как русское слово «народ», латинское слово natio (оригинал, многочисленные копии с которого вошли едва ли не во все языки мира) четко и ясно обнаруживает этимологическую связь, указывающую на кровную, племенную сущность этого понятия. «Народ» и «нация» изначально тождественны. И в античные времена этим словом обозначалось именно племя[349].
Но в наши дни неразбериха с самыми насущными понятиями «народ» и «нация» достигла в западном мире таких масштабов, что даже работа над основополагающими документами ООН, включая Устав этой организации, оказалась сильно затруднена[350]. Во многом, как выяснилось, это связано с тем, что оба термина имеют разные смысловые оттенки в английском, немецком, французском и русском языках. В итоге остановились на формулировке: «[термин] "нации" используется применительно ко всем политическим образованиям, государствам и негосударствам, в то время как [термин] "народы" относится к группам людей, которые могут составлять или не составлять государства или нации».
Как видим, практическая потребность политиков хоть как-то договориться заставила разработчиков расширить понятия до полной размытости содержания.
Наука, однако, не может следовать подобным путем, это очевидно.
К счастью, российскому ученому нет никакой необходимости оглядываться на Запад. Ему не столь трудно определиться по поводу нации и ее отграничения от других сообществ, поскольку в России есть достаточно крепкая, сложившаяся научная традиция, подвергать которую пересмотру я не вижу оснований.
История отечественного нациеведения имеет, признаем, свои зигзаги[351]. Но они успешно преодолевались даже в самые непростые времена.
Как резюмировал, с соответствующими ссылками, в своей докторской диссертации историк А.И. Вдовин (МГУ): «В отечественной обществоведческой традиции советского периода под нацией чаще всего понимали определенную ступень в развитии народа (этноса), историческую общность, результат развития капиталистических отношений, приводящих к экономическому, территориальному, культурному, языковому и социально-психологическому единству определенной совокупности людей, стремящихся обеспечить интересы своего дальнейшего независимого развития непременно с помощью обособленного национального государства»[352] (выделено мной. — А.С.).
Оставив в стороне историю вопроса, подчеркну, что для современного нам круга российских ученых, за вычетом окопавшихся местами экзотистов-конструктивистов, это понимание в своих главных, опорных тезисах — 1) нация есть фаза развития этноса, в которой он 2) создает свою государственность, обретает суверенитет — вполне утвердилось.
Указанные тезисы нашли очень весомую поддержку даже в среде ученых, далеких от этнологии и социологии. Я имею в виду монографию петербургских правоведов-цивилистов П.А. Оля и Р.А. Ромашова, которая так и называется «Нация. (Генезис понятия и вопросы правосубъектности)» (СПб, Изд-во Юридического ин-та, 2002). Авторы зашли к проблеме нации со своей, юридической стороны, перед тем проработав, однако, внушительный массив этнологической, социологической и социально-психологической литературы. Для нас их позиция весьма важна, ибо юридические формулы — логические, краткие и ясные — способны аккумулировать в себе в концентрированном и очищенном виде многие тома досужих дискуссий.
Оль и Ромашов пришли к выводу, что нация есть не только «сложная этносоциальная общность», но и «специфический коллективный субъект права», который «может выступать только как общественное образование с формально-юридически закрепленным статусом. При этом неотъемлемым ее свойством, позволяющим выступать в качестве самостоятельного субъекта межнациональных и национально-государственных отношений, регулируемых правом, является национальный суверенитет, обладание которым является основанием правосубъектности национального образования»[353].
Очень ясно и понятно: есть суверенитет у этносоциальной общности — значит, перед нами нация. Нет такого суверенитета — значит и статуса нации у общности нет.
Логично, четко и понятно и дальнейшее рассуждение. В чем и как проявляется национальный суверенитет? Ответ: «Государство является основной политико-правовой формой реализации нацией своей правосубъектности, и в этом смысле нация может рассматриваться как государствообразующий этнос»[354]. Таким образом, тождество суверенитета и государственности, а также государствообразующего этноса и нации представляется юридически безупречным. Что и требовалось доказать.
Интересно, что русские юристы, как выясняется, солидарно стоят на данном понимании нации… скоро уж сто пятьдесят лет. Практически идеальное и полностью соответствующее современному определение нации принадлежит известному правоведу XIX века А.Д. Градовскому, который еще в 1873 году отчеканил: «Совокупность лиц, связанных единством происхождения, языка, цивилизации и исторического прошлого», которая при этом «имеет образовывать особую политическую единицу, то есть государство». Градовский прозорливо полагал, что народность есть «нормальное, естественное основание государства», а государство — есть «политико-юридическая форма народности». Если закрыть глаза на то, что автор, в традициях своего времени, пользовался термином «народность» вместо малоупотребительной тогда «нации», тут ни убавить, ни прибавить: нация вся как есть[355].
Перед нами налицо, таким образом, вполне сложившаяся и разумная русская нациеведческая традиция, будем же ее придерживаться.
Что можно добавить к сказанному? Чтобы отточить, отшлифовать дефиницию, требуется провести размежевание с пересекающимися по смыслу понятиями.
Например, возьмем пару «нация — народ». Синонимы? «Да», — скажет абсолютное большинство западных исследователей, да и просто западный обыватель, не вникающий в тонкости семантики. «Нет», — скажу я. Ибо всякая нация есть народ (конкретно: государствообразующий), но далеко не всякий народ есть нация. Нацией он становится только в результате обретения суверенности и государственности.
Возьмем также иную пару: «нация — национальность». Ясно, что в первом случае речь идет об общности людей, а во втором — о качестве людей. Можно иметь ту или иную национальность, но при этом не принадлежать ни к какой нации, а лишь к народу, народности, племени и т. д. Национальность есть синоним этничности и никак не соотносится со статусом, т. е. фазой развития этноса. (По аналогии: можно обладать интеллигентностью, но при этом не принадлежать к классу интеллигенции, а быть рабочим, крестьянином и т. д.) Причина путаницы тут в том, что «расово-антропологический подход в понимании нации глубоко заложен в общественном сознании людей, на бытовом уровне, где, как правило, отождествляются понятия “нация” и “национальность”»[356].
Пару «нация — государство» я здесь детально не рассматриваю, т. к. считаю ее искусственно созданной, надуманной, ведь нация есть природное образование, соотносящееся с государством как содержание с формой[357]. Они неразрывно связаны, но не тождественны друг другу, ибо форма создается под содержание, оформляя его, а не наоборот.
Казалось бы, все довольно просто, ясно, логично, убедительно и понятно. Откуда же взялась та немыслимая неразбериха и путаница (помимо чисто лингвистической), из-за которой нацию отождествляют то вообще с любым народом, то с государством, то с гражданским сообществом, согражданством (населением, подданными) и т. п.? Необходимо досконально разобраться в этом, чтобы не делать подобных ошибок.
4.1. Источник путаницы в нациеведении
Путаницей в понимании нации мы обязаны Французской революции 1789 года, провозгласившей величайшую и опаснейшую неправду[358] в истории человечества, воплощенную в трех словах: liberté, égalité, fraternité (свобода, равенство, братство). Эта грандиозная ядовитая ложь, принятая всеми участниками революции и их потомками за чистую истину, стала краеугольным камнем государственной идеологии Франции и породила множество маленьких лжей, среди которых на первом месте — так называемая «французская» концепция нации. Я говорю «так называемая», потому что в мире известны, приняты и действуют две взаимоисключающие концепции нации: французская и немецкая [359]. О них надо сказать подробнее.
Франция являет нам печальнейший пример того, как нация, не успев толком сложиться, завершить свой этногенез, уже сама себя хоронит, попав в роковую зависимость от исторических обстоятельств и вынужденного ими образа мысли, системы взглядов. Ибо эта страна никогда не была этнически единой, но возомнила себя нацией в результате обретения каждым ее подданным равных гражданских прав в ходе революции.
Как это произошло? До нелепого просто. 19 ноября 1789 года у города Валанс собрались 1200 национальных гвардейцев из Лангедока, Дофине и Прованса, чтобы принести присягу на верность Нации, Закону и Королю. И объявили, что отныне они уже не провансальцы или лангедокцы — а французы. Это был почин. Через год такое же признание сделали гвардейцы Эльзаса, Лотарингии и Франш-Конте. Дальше — больше. И вот уже перед нами, по словам историка Э. Лависса, «нация, которая создала себя сама по собственной воле». То есть, конгломерат этносов, формально объединенный равноправием индивидов и согражданством, взял и присвоил себе статус нации. Авансом — так сказать, на вырост. Социальное единство всех «во Конституции 1791 года» породило иллюзию национального единства. Все этносы, населявшие Францию, наконец-то почувствовали себя равноправными и свободными, как ни один другой народ в мире, — и воодушевились! «Citoyen!» — «гражданин!» — вот каким теперь недаром стало излюбленное, самое популярное обращение французов друг к другу…
Якобы, механически-умозрительно сложив все этносы данного государства в один конгломерат и уравняв всех в правах, можно обозвать этот этнический маседуан — нацией. Это наивное заблуждение французских граждан сбило набекрень мозги целым поколениям политиков и ученых. Но на деле такой маседуан — это вовсе не нация. Это нестойкое, недолговечное, уязвимое и нежизнеспособное образование, ущербное даже по сравнению с предшествовавшим ему союзом племен, каковой был в дореволюционной Франции. При этом, хотя речь идет порой о лояльности по отношению к «нации», но за отсутствием таковой в реальности подразумевается лояльность по отношению к стране, к государству.
В результате французам был свойственен патриотизм и даже воинствующий шовинизм, но никогда — здоровый национализм.
Основная угроза для искусственных образований такого толка — именно этнополитическая. Понятно, что при таком подходе дверь во «французскую нацию» оказалась раз и навсегда открыта для всех желающих (начиная с цветных жителей собственных колоний), ибо сущность конгломерата никак не изменится, если вместо 10 компонентов в нем станет их 100 или 1000. Конгломерат — он и есть конгломерат. Идейно оформив эту конгломератную сущность как единую нацию, заложив такое понимание в самый фундамент новой государственности, французы оказались в заложниках собственных фальшивых идей. И теперь эта идеология, самим ходом истории доведенная до абсурда, заставляет их, белых европеоидов кроманьонского извода, называть и считать французами натурализовавшихся во Франции бесчисленных негров, арабов, китайцев, вьетнамцев и еще бог знает кого. Что с точки зрения любого независимого и непредвзятого наблюдателя есть злокачественный бред и полная чепуха, с точки зрения политики — опаснейший просчет, а с точки зрения науки — ересь[360].
Парадокс в том, что сама история однажды развенчала весь абсурд французской концепции нации. В годы Второй мировой войны, когда Франция была оккупирована гитлеровцами, ее суверенитет, понятное дело, был аннулирован и не существовал, а следовательно, не могла идти речь ни о гражданстве, ни о согражданстве — то есть пресловутой «французской нации». Однако, французский народ именно как этнос, не имеющий суверенной государственности, был, все же, представлен в международном сообществе национально-освободительным движением «Свободная Франция», а генерал де Голль был признан руководителем «всех свободных французов, где бы они ни находились». То есть, в этот исторический момент правосубъектностью обладали и были носителями суверенитета вовсе не «граждане Франции», коих де-юре не существовало, а именно французы как таковые, как народ! Оль и Ромашов справедливо и остроумно резюмируют по данному поводу: «Таким образом, пример Франции, традиционно считающейся родиной этатистской политико-правовой модели нации, продемонстрировал, что модель эта не может рассматриваться как универсальная и работающая при любой политической ситуации»[361].
Еще раз подчеркну, что этот абсурд и эта ересь были следствием французской философско-правовой традиции Просвещения XVIII века, выросшей на специфической почве мультиэтничной общности, затиснутой в границы единого государства. Так, теоретик права Монтескье, рассуждая о том, что составляет «общий дух нации», перечисляет климат, религию, законы, принципы правления, традиции прошлого, нравы и обычаи, но ни слова не говорит о крови, общих корнях, общем происхождении. Вольтер понимал под нацией совокупность сословий, Дидро и Руссо — совокупность граждан посредством общественного договора (эта нелепая позиция в итоге и возобладала). Собственно национальный, этнический фактор у этих столпов французской общественной мысли начисто пропал, исчез, они исключили «кровь» из понятия нации.
Умозрительный, спекулятивно-философский подход к жизни закономерно привел к абсурду.
Иначе и не могло быть в стране, где население разных регионов говорило каждое на одном из четырех разных языков[362], принадлежало к разным этническим группам, да к тому же имело на большей части своей территории феодалов, принадлежащих к одному этносу (франков, т. е. германцев), и крестьян, принадлежащих к другому (галлов, т. е. кельтов)[363]. Вся эта пестрая смесь была предназначена к переплавке в нечто единое посредством полного égalité, но не успела это сделать, как была разбавлена таким количеством и качеством инородцев, переварить которое не сможет уже никогда и обречена погибнуть от этого несварения. Лев Гумилев правильно писал, что «иногда возможна инкорпорация иноплеменников, но, применяемая в больших размерах, она разлагает этнос». Живой пример — перед нами.
Надо отметить, что у французов, в основном из-за сложной, многоступенчатой метисации в ходе этногенеза, вообще издавна трагически ослаблен защитный механизм восприятия инородцев по принципу «свой — чужой». Об этом легко судить по тому, что французы всегда с изумительным всеприятием относились даже к самым экзотическим народам. К примеру, «в 1550 году возле Руана, в честь визита в город французского короля Генриха II и его супруги Екатерины Медичи, на лугу даже были устроены искусственные джунгли для привезенных из далекой Бразилии дикарей вместе с диковинными попугаями и обезьянами. В празднествах принимали участие три сотни обнаженных дикарей»[364]. Это были специально завезенные из Бразилии индейцы тупинамба — натуральные каннибалы, но французы отнеслись к ним с огромным дружелюбием и любопытством, без какого-либо отчуждения, а тем более враждебности. Начался даже своеобразный культ тупинамба, вылившийся со временем, уже во времена Вольтера и Руссо, в излюбленный литературно-философский образ «благородного дикаря». Начало тому положил сам Монтень, который долго разговаривал с дикарями и затем воспел их достоинства и превосходство над французами в очерке «О каннибалах». Общественное мнение во Франции настолько попало под обаяние темнокожих людоедов, что в 1562 году двенадцатилетний король Карл IX и королева-мать Екатерина Медичи даже допустили их к приему в своих апартаментах в том же Руане и имели с ними протяженную мирную беседу.
Прошло триста лет. Вновь в Руан завезли дикарей: это были свирепые кафры из Южной Африки. В 1853 году их посетил Гюстав Флобер и записал: «Мне казалось, я вижу первых людей на земле. Они все еще прыгали вместе с жабами, ползали вместе с крокодилами». И однако же он испытал нечто вроде смутного сексуального влечения (!) к их странным женщинам.
Вот крайне характерная французская черта! Вспомним рассказы Мопассана о страстном романе колониста с арабкой, дипломата — с малолетней индианкой, о безумном увлечении марсельского моряка негритянкой. Если англичане принципиально не сходились с туземными женщинами Америки или Австралии, то франко-индианские метисы составили даже небольшую популяцию, под корень вырезанную теми же англичанами в ходе войны за Канаду, причем тоже по принципиальным соображениям расовой чистоты. От правды не уйти: болезненное иррациональное стремление к сексу с представителями других рас в целом свойственно французам[365]. Это тот троянский конь, на котором во Францию так легко въезжали и въезжают цветные народы. К чему это привело, знает каждый, кто бывал в Париже.
Французам было бы легко своевременно обезопасить себя от такого зловещего развития событий, загодя исключив предоставление гражданства нефранцузам. Вместо этого они совершили акт национального самоубийства, закрепив в Конституции 1791 года правовое понятие нации как единой общности формально равноправных граждан. С этого момента французская национальность, как на сей раз совершенно верно заметил Хобсбаум, стала означать французское гражданство.
Французская концепция нации, несмотря на то, что определенные силы в мире настойчиво навязывают ее разным странам, в том числе России, Швейцарии[366] и Канаде, не прижилась по-настоящему нигде, кроме Америки[367]. Это неудивительно — ведь Америка вначале стихийно, затем осознанно, а с 1965 года целенаправленно выстраивалась именно как этнический конгломерат. Но и там сегодня крах идеологии и политики расово-этнического всесмешения — «плавильного котла» (melting pot) — уже для всех очевиден, и вместо того в моду входит мультикультуральная концепция Америки как «миски с салатом» (salad bowl), в которой сосуществуют многие ингредиенты, не смешиваясь при этом.
Симптомы грядущего развала страны настолько уже очевидны, что историк Артур Шлесинджер в 1991 году опубликовал книгу с характерным названием «The Disuniting of America» («Разъединение Америки»). В третьем издании 1998 года тревожные прогнозы этого бестселлера еще усилены. В пандан к книге издана также карта государств, имеющих возникнуть на месте США в недалеком будущем — на базе, соответственно, негритянского, латиноамериканского и дальневосточного населения, ныне проживающего компактно (плюс еврейский штат-государство Нью-Йорк).
О том грядущем кошмаре, который в недалеком будущем ждет Америку, когда национальные противоречия внутри этой страны дойдут до апогея, дает хорошее представление статья Марианны Кочубей и Владимира Овчинского «Экстремизм в США»[368]. (Соавторы — два доктора юридических наук — подготовили ее по результатам поездки, организованной Бюро образования и культурных программ Государственного департамента США по программе «Борьба с радикализмом и экстремистскими идеологиями».)
Удивляться тут нечему. Недавно было опубликовано характерное открытие Гарвардского политолога Роберта Путмана[369], показывающее, что расово-этническая неоднородность в социуме оказывает негативное влияние на доверие его членов друг к другу. Иными словами, в смешанном по этническому составу сообществе его члены не только не доверяют несхожим с ними по внешности и культуре, но и вообще меньше доверяют даже людям, которые внешне похожи на них. Показательно, что исследование проводилось в таком «плавильном котле» рас и национальностей как город Лос-Анжелес.
Между тем, согласно опросам общественного мнения, 86 процентов негров готовы породниться с белыми. И всего лишь 9 процентов белых отвергают такую возможность (противников смешанных браков с латиноамериканцами и азиатами еще меньше). Таков результат целенаправленной пропаганды в течение многих десятилетий.
К чему это приведет Америку, понятно. Но надо отметить, что «американская трагедия» есть целиком рукотворный результат определенной политики. Дело в том, что военное и политическое поражение гитлеровской Германии повлекло за собой колоссальные перемены в морали на всемирном уровне. Научные подходы в антропологии, расологии, этнологии были капитально дискредитированы, на смену им пришли воинствующая демагогия, предвзятость, предубежденность и невежество, торжествующее под маской гуманизма. Указанные подходы обрели опору в международном праве: человеческий закон встал против законов Природы, формальное право — против права естественного. Так, в послевоенных декларациях ЮНЕСКО была официально провозглашена абсолютная равноценность всех человеческих рас, а межрасовые браки признаны положительной нравственной силой, способствующей единству и солидарности человечества как целого[370]. Плоды подобных установок Америка и пожинает на наших глазах.
Следует особо отметить, что противоестественная этнополитическая практика Америки адекватно отражена в ее совершенно невразумительной этнополитической теории. Американские этнологи, придушенные политкорректностью еще хуже, чем советские — марксизмом-ленинизмом, не в силах предложить ученому сообществу ничего, кроме такой же «миски с салатом» в области идей, и безуспешно плутают в трех соснах. Об этом убедительно повествует статья А.Ю. Майничевой «Проблемы этничности и самоидентификации в работах зарубежных авторов» (со статьей можно ознакомиться в интернете). В ней мы сталкиваемся с такими перлами американских коллег, как: «фундаментом американской этничности является включение „неамериканского американства“» (Сэмюэль Беркович); «нет более последовательного янки, чем „янкизированная“ личность иностранного происхождения» (Маркус Ли Хансен) и т. д. Майничева резюмирует: «Отсутствие единого мнения буквально по всем вопросам отражает сложность и противоречивость рассматриваемых явлений и процессов, связанных с этничностью». На мой взгляд, в этом факте отражено совсем иное: тщетная попытка поймать отсутствующую черную кошку поликорректности в темной комнате реальных этнорасовых отношений.
4.2. Нация как разумная действительность
Невозможно постигнуть разумом, почему большинство заинтересованных лиц по-прежнему причисляет французов к нациям, а Францию — к числу национальных государств. Да еще и отдает французам приоритет в деле строительства таковых (это, безусловно, гигантская аберрация ангажированного и/или сбитого с толку сознания). На мой взгляд, сегуны Токугава, закрыв в XVII веке Японию на 300 лет от внешнего мира, гораздо точнее и эффективнее решили подобную задачу. Вот они, а вовсе не фрнцузы, действительно, создали национальное государство, остающееся таковым и до наших дней. И, что немаловажно, сделали это задолго, за сто с лишним лет, раньше Великой Французской революции.
Национальных государств, приведенных, как Япония, в соответствие с собственным генезисом, пока что не очень много, но есть и такие. Их численность будет непременно расти, в эту лигу национальных государств будут добавляться все новые члены. Тот же Хобсбаум, например, насчитывает не менее двенадцати государств, население которых соответствует идеалу этнической, культурной и лингвистической однородности. Некоторые образовались сравнительно недавно (как Израиль), указуя дорогу остальным. К примеру, отмечает он, Польша, имевшая в 1939 году треть непольского населения, сегодня почти полностью населена поляками, потому что немцы были изгнаны из нее в Германию, литовцы, белорусы и украинцы вошли в состав СССР, затем обретя суверенитет, а евреи были истреблены[371].
К вящему моему удовольствию, в мире наблюдается абсолютное большинство стран, в которых нации создавались не в ходе скоротечного политического момента, как во Франции, и не в результате хаотичного заселения эмигрантами всех мастей, как в Америке[372], а естественным путем длительного развития того или иного этноса. К таким странам относятся, к примеру, Китай, Россия, Туркмения, Киргизия, Грузия, Германия и мн. др. Все они имеют перспективу, подобную японской или польской.
Именно в Германии, кстати, вызрела наиболее органичная для таких стран и вообще сообразная уму концепция нации, так и прозванная учеными «немецкой». Ее отцами принято считать И.Г. Гердера и особенно философов-«романтиков», последовательно выступивших против идей Французской революции.
Таким образом, обе концепции восходят к XVIII веку.
Но если Франция того времени, единая в своих созданных Бурбонами границах[373], жесточе всего страдала от социальной дисгармонии, от разрыва между классами и сословиями и стремилась к социальному единству, то Германия в те же годы страдала именно от национальной разобщенности, от разорванности, раздробленности населенных одним народом территорий некогда единой страны. И стремилась, соответственно, к единству национальному. Различие приоритетов предопределило разницу в подходах: акцент на социально-политическом единстве во французской концепции нации — и акцент на этническом единстве в немецкой концепции.
Так, Гердер не случайно поставил во главу угла вопрос о естественных границах государства, а Фихте уже прямо писал, что естественные границы возрожденной Германии — централизованного «национального государства» — должны определяться границами расселения немецкой нации[374]. Этнический приоритет был обозначен прямо и недвусмысленно. (Отмечу, что в немецком языке, как и в русском, различаются слова, обозначающие понятия народ и нация: Volk не тождественно Natie, в последнем случае подразумевается племенная однородность. Кстати, если во французских пограничных анкетах в графе «нация» мы пишем, по сути, только гражданство, то в немецких анкетах присутствуют как Staatsangehoerigkeit — гражданство, так и Nationalitaet — национальность.)
Венцом немецкой мысли в национальном вопросе стали идеи Г.Ф.В. Гегеля, который, хотя его традиционно числят в идеалистах, определял нацию как общность людей с единым «национальным характером», состоящим из «телесного развития, образа жизни, занятий, равно как и особых направлений ума и воли». Поставить соматику, телесность (т. е. кровь в ее наиболее зримом воплощении) на первом месте — это был вызов и прорыв! Прорыв к разумной действительности. И далее Гегель сформулировал свой знаменитый тезис о государстве, которое «есть непосредственная действительность отдельного и по своим природным свойствам определенного народа»[375]. На мой взгляд, именно Гегель поставил в этом вопросе смысловую точку.
В другом месте Гегель высказался еще ближе к нашему пониманию сути дела: «Нации могут пройти большой исторический путь, прежде чем они осуществят свое предназначение — оформить себя в виде государства»[376]. Поскольку Гегель пишет здесь же о том, что догосударственный период на самом деле можно назвать «доисторическим», то можно сделать вывод, что настоящая история нации начинается с того момента, когда она обретает собственное государство. Что полностью предвосхищает современную точку зрения.
Однако неразработанность этнологического словаря сыграла скверную шутку и с Гегелем, заставив говорить о нациях в двух смыслах: о «диких нациях», т. е. варварских народах, не сумевших еще выйти из догосударственной фазы развития, — и об «исторических нациях», ставших государствами, национальный дух которых играет ту или иную роль в мировой истории. Эту мысль, абсолютно, на мой взгляд, верную по сути, мы сегодня, используя богатый и гибкий русский язык, излагаем точнее, корректнее, подразумевая под «исторической нацией» — исключительно нацию как таковую, а под «дикой нацией» — любую предшествующую фазу: народ, народность, племя, род. Тогда все встает на свои места: мышь отдельно — ящерица отдельно…
Здесь необходимо несколько слов сказать о концепции ученого-обществоведа Отто Бауэра (1882–1938), которая, наряду со сталинской, долго господствовала в умах и до сих пор служит источником частых ссылок. Бауэр ставил акцент на комплексе «физических и психических признаков, отличающих данную нацию от всех остальных»[377]. А также полагал, что национальный характер формируется под воздействием естественной наследственности: «Унаследованные свойства нации суть ничто иное, как осадок ее прошлого, так сказать, застывшая история ее. Влияние условий жизни предков на характер их потомков основано, во всяком случае, на том, что условия жизни предков путем естественного отбора решают вопрос о том, какие свойства будут унаследованы и какие постепенно исчезнут»[378]. Бауэр несколько сумбурно, хаотично и невнятно, но приблизительно верно определял три фактора, в совокупности формирующих нацию: «общая история как действующая причина; общая культура и общее происхождение как средство ее деятельности; общий язык в свою очередь как посредник общей культуры»[379]. Впоследствии он добавил четвертый фактор: наличие общего врага (угрозы). Все это несколько напоминает изложенное мной выше в главах «Кровь есть душа» и «Кровь и история».
Главная позиция Бауэра изложена в близкой мне формуле: «Нация представляет собой общность происхождения: она сохраняется общей кровью, по народному выражению, или общностью протоплазмы, как учит наука. Но соплеменники, связанные только общностью происхождения, образуют нацию лишь до того момента, пока они сохраняют общность сношений, пока они путем взаимных браков сохраняют общность крови»[380].
Кроме того, Бауэр и его современник и соотечественник-австриец К. Реннер (юрист) впервые научно обосновали нацию как субъект права, не связанный ни с территорией проживания, ни с подданством (т. е. с государством). В этом их немеркнущая заслуга, ибо так был нанесен сильнейший удар по французской концепции нации как согражданства.
Правда, с сегодняшних позиций видно, что Бауэр говорил порой не о собственно нации (ох уж, эта семантика!), а о национальности-этничности, попадая в традиционную для Запада терминологическую западню. Все же именно в трудах Бауэра и Реннера[381] немецкая расово-антропологическая концепция нации как этносоциальной общности (с акцентом на общем происхождении по крови), идущая от Гердера и романтиков — через Гегеля — к нашим дням, нашла свое логическое завершение[382].
Для нас, понимающих вторичный, производный характер культурного и вообще социального компонента от биологического, ясно, что ничего третьего в теории нации предложить невозможно. Либо «немецкий» биологический, расово-антропологический подход — и тогда нация есть высшая фаза развития этноса (такую нацию принято называть также этнической нацией, этнонацией). Либо подход «французский», этатистский, и тогда нация есть согражданство, безотносительно к этничности, — просто население страны, замкнутое государственной границей, не больше, не меньше (такую нацию принято называть политической или гражданской нацией). Но в таком случае французы, проживающие за пределами Франции — скажем, в английском протекторате Канаде или в бывшей французской колонии, а ныне независимой Гвинее, — это, якобы, уже вовсе не французы, а всего лишь франкоязычные канадцы или гвинейцы. Зато настоящими французами приходится признать негров, арабов и тайцев — граждан Франции…
Сказанного достаточно. Для меня немецкий подход, которого я неукоснительно придерживаюсь, является единственно истинным, а французский — неистинным, абсурдным.
4.3. Этничность и государственность
Итак, после того, как мы разобрались и определились с понятием нации, необходимо сказать о том, как этнос достигает (или не достигает) данной стадии развития. Ей предшествует стадия (фаза) народа; народов в мире, как известно, более двух тысяч и далеко не все из них сумели создать свое государство. А отдельные создать — создали, да умудрились затем потерять в силу разных обстоятельств, и тем самым остались в фазе народа, побывав нацией де-факто, но так и не став нацией де-юре.
Как правило, народы сознают свое состояние безгосударственности как ущербное и ставят своей целью обретение собственной полноценной государственности и суверенности. Таково неизбежное действие основного закона метаполитики[383]. Уместно здесь привести слова Николая Бердяева, проникновенно уловившего важное: «Всякая нация стремится образовать свое государство, укрепить и усилить его. Это есть здоровый инстинкт нации. Государственное бытие есть нормальное бытие нации. Потеря нацией своего государства, своей самостоятельности и суверенности есть великое несчастье, тяжелая болезнь, калечащая душу нации… Через государство раскрывает нация все свои потенции. С другой стороны, государство должно иметь национальную основу, национальное ядро, хотя племенной состав государства может быть очень сложным и многообразным»[384]
Как бы для иллюстрации этого блестящего умозаключения, в 1991 году была учреждена международная Организация Непредставленных Народов и Наций (ОННН), куда входят именно народы — их уже свыше 50 — стремящиеся обрести суверенитет и быть представленными в Организации Объединенных Наций (ООН). В том числе чеченцы, российские татары, крымские татары, башкиры, тибетцы, талыши и т. д. Наряду с ОННН существуют народы, не входящие в нее, но не менее сильно стремящиеся к полному суверенитету, например, шотландцы, курды и др. Все они апеллируют к праву наций на самоопределение, хотя в душе, видимо, каждый нормальный человек понимает, что это право носит чисто декларативный характер, и для его реализации нужны, помимо осознанной воли, огромные усилия, порой вооруженные, а подчас и долгие годы национально-освободительной борьбы. Ведь далеко не всем суверенитет так же подносится на блюдечке, как эстонскому народу (эстонцы были среди основателей ОННН, но вышли из нее, когда Эстония обрела независимость). И, скажем, русским, чтобы вернуть себе суверенитет во всем ареале компактного проживания русского народа, придется пройти через большие испытания. Как и тибетцам, чтобы вырваться из-под суверенитета Китая. И т. д. Можно уверенно предсказать, что одним народам суверенитет может достаться сравнительно легко (например, французам Квебека), другим — трудно, а некоторым не видать его и вовсе в обозримом будущем.
Народу как этнической общности — фазе развития этноса — предшествует племя или союз племен. Хотя есть также мнение, что существует промежуточная фаза — народность, которая больше племени, но меньше народа[385]. Однако «народность» — маловразумительная категория, о которой все судят вкривь и вкось.
Например, политэкономия марксизма (и лично Фридрих Энгельс) считала, что народность, в отличие от племени, «возникает уже не на основе разрастающихся родовых связей, а в процессе распада последних»[386]. Однако совершенно очевидно, что для этносов, чье существование вызревало в условиях кровнородственной, а не территориальной общины, никакого распада кровнородственных связей не происходило (ср. чеченцы, евреи, шотландцы и др.), очень во многом сохраняли свое значение тейпы, колена, кланы и т. п.[387]. Равным образом эти связи сохранялись и даже укреплялись в господствующих сословиях, ведущих генеалогические летописи. Поэтому точку зрения Энгельса мы не поддержим, а лучше вспомним, что в Советском Союзе нациями именовались «крупные этносы СССР, имеющие союзные или автономные республики»[388], в то время как к народностям относились этносы, имевшие лишь свой автономный округ или автономную область[389]. Но как тогда следовало разграничивать нации и народности за пределами СССР? Неясно.
У Бромлея и Подольного народность — нечто неопределенное, вроде слияния племен, в котором происходит «хозяйственно-культурное сближение и нивелирование» этнических групп[390]. А в недавно вышедшем учебнике «Национализм. Теория и политическая практика»[391] авторы, Сидорина Т.Ю. и Полянников Т.Л., пытаются оперировать понятием народности, но, за отсуствтием ясной дефиниции, заново сочиняют его на ходу, никак не дифференцируя при этом народность и народ. Вдобавок они, правильно фиксируя разделение первобытных общин на кровнородственные и территориальные, записывают, почему-то, в первые роды, кланы и племена, а во-вторые — народности и нации, каковая новация целиком на их совести.
Словом, как справедливо отметил в своей «Критике этнологии» А.И. Элез, термин «народность» у этнологов советской выучки не имеет строгого содержания, несмотря на его частое использование Сталиным, и обозначает нечто среднее между племенем и народом, однако не в этническом, а в социальном контексте[392].
С учетом всего сказанного я либо вообще полагаю лишним вычленение такой фазы, как народность, либо полагаю, что различие здесь может быть лишь чисто количественное, притом условное. Например, до 500 тыс. человек — народность, а свыше этого — народ или нация. Но нужно ли такое подразделение?
Вместо схоластических экзерсисов на данную тему предлагаю уточнить само понятие народа. Строго говоря, это и есть то самое, что мы привычно именуем этносом в наиболее расхожем смысле слова — а значит, в его наиболее зрелой, отчетливой и актуальной разновидности. Но можно сделать и небольшое полезное уточнение.
Понятие «народ», как ни странно, вызвало более всего споров при подготовке Устава ООН. Как следовало ожидать, его наиболее широкое и намеренно расплывчатое определение представила Великобритания: якобы это слово может обозначать как минимум четыре категории людей:
• «группу индивидов с особыми связями, выделяющими ее из остального населения;
• все население в границах отдельного государства;
• жителей отдельной части территории;
• или даже группу людей, которые не живут на поддающейся опознанию части территории, но считают себя народом»[393].
Как видим, в этом определении старательно выхолощен даже малейший намек на этническую общность, на кровное единство, на корни и происхождение. Согласиться с ним никак невозможно.
Вместо этого просто повторю определение этноса, заменив в нем определяемое слово-синоним: «народ — есть биологическое сообщество людей, связанное общим происхождением, обладающее общей генетикой, и соотносящееся с расой как вид с родом либо как разновидность (порода, подвид) с видом».
Чем же отличается народ от предыдущей фазы этничности, от племени? Что нужно добавить к только что приведенной дефиниции?
В главе «У истоков этногенеза» мы говорили о восходящей трансформации этноса: род — фратрия — племя — народ — нация. Спускаясь же по статусной лестнице вниз, от народа к племени, надо отметить у последнего как особенное отличие не только отсутствие своей государственности, но и отсутствие осознаного стремления к нему. Ибо это — прерогатива более высокой стадии, народа. В этом основаная разница между ними. Общепризнанный тезис о праве на самоопределение, поэтому, к племенам неприменим.
Верно писал Бердяев: «Национальность не может быть вырвана из конкретной истории, и право ее не может быть рассматриваемо абстрактно. Каждая национальность в разные периоды своего существования имеет разные права. И все исторические национальности имеют разные права. Эти права не могут быть уравнены. Существует сложная иерархия национальностей»[394].
Итак, каждому — свое. Народ — это племя, доразвившееся до осознания необходимости своего суверенитета, но еще не обретшее своей государственности, как это осуществила нация.
А что следует добавить к характеристике племени? Она двойственна.
С одной стороны, это более защищенный и устойчивый вид этнической общности, по сравнению с родом. А умножившееся племя диалектически превращается в еще более высокое качественное состояние — народ, обретает стремление к суверенитету и потенциал государственности. Различие между племенем и народом, таким образом, мне видится главным образом количественным и цивилизационным, поскольку в собственно этническом смысле между ними большой разницы нет, разве что племя может быть помонолитнее генетически (если племя часто представляет собой союз родов, более или менее родственных друг другу, то народ так же может представлять собой союз племен, где степень родства может варьировать). Недаром именно это слово, «племя», остается до наших дней метафорой, пригодной для обозначения вообще любой этнической общности: человека одной с нами национальности мы называем «соплеменником», а чужаков — «иноплеменниками»; мы говорим, что такой-то — «нашего [русского, татарского и т. д.] роду-племени»; национальные чувства, национальные взаимоотношения, национальных богов и героев часто именуем «племенными»; и т. д.
С другой стороны, племенное, т. е. первобытно-общинное бытие может законсервировать этнос в первобытном состоянии на многие тысячелетия, как о том свидетельствуют многочисленные этносы, дожившие до наших дней, так и не развившись за пределы племенной фазы. Соответственно, в антропологии и этнологии обычным является такое словоупотребление, когда «племенем» обозначают общность, развившуюся не выше первобытно-общинного уровня.
В принципиальной догосударственности племени кроется секрет его относительной слабости.
Хороший пример — индейские племена, которые пытались, но не смогли эффективно противостоять экспансии европейцев. Это касается даже имевших свою государственность индейцев Центральной и Южной Америки, таких как ацтеки и инки. Тем более конфедерация племен североамериканских индейцев, дакотов и ирокезов («Лига ирокезов»), оказалась организационно беспомощна в деле противодействия вторжению. Ведь в первобытном обществе, не знающем классового расслоения, все равны и нет начальников, хоть и есть вожди[395]. У конфедерации было аж… 50 сахемов, равных по положению и почету. Ясно, что они никогда не могли договориться, не могли принять обязательного для всех решения. Поэтому впоследствии были избраны еще два высших военных вождя с равной властью и полномочиями (ср. сенат и консулы в Риме). Но и эта реформа уже не смогла ничего изменить. Более структурированный и дисциплинированный, имеющий не просто начальников, но и единоначалие противник одержал закономерную победу.
4.4. Ассимиляционные издержки нации
Итак, коль скоро квалифицирующим признаком для нации является государствообразующая функция, мы можем остановить здесь сравнительный анализ различных фаз развития этноса, не опускаясь к фазе рода. От племени, не претендующего на государственность — к народности и/или народу, имеющему такую претензию, и далее — к нации, ее воплощающей: таков путь этноса, пройти который в истории дано не каждому.
Между тем, на этом пути с этносом происходят важные изменения, затрагивающие самую его природу. Дело в том, что осваивая (чаще — завоевывая) территорию своего будущего государства, этнос, которому предстоит стать нацией, сталкивается с другими этосами, также живущими или желающими жить в данной экологической нише. По неизбежности такое столкновение часто оборачивается ассимиляцией той или иной степени интенсивности[396]. (Исключение — тотальный геноцид побежденных народов.) Преобразование племени в нацию, таким образом, имеет свою цену: эта цена — утрата первозданной этнической чистоты, гомогенности. Любая нация заведомо менее гомогенна, чем любые ее предыдущие фазы: народ, народность, племя, не говоря уж о роде.
Кроме того, большие, сильно разросшиеся этносы хуже помнят свое родство, чем маленькие, что создает для них определенную угрозу денационализации, «разэтнизации».
Степень ассимиляции в том или ином случае может быть разительно иной. Так, англичане, завоевывая Северную Америку, не только сами практически не имели смешанного потомства с индейцами, за исключением редких случаев, но во время англо-французской войны за территории в 1885 году вырезали поголовно целую популяцию в сотни человек метисов от франко-индейских связей. Вырезали из принципиальных расовых соображений, которым французы всегда были совершенно чужды (а индейцы — тем более). Впоследствии в США некоторая часть индейцев, все же, ассимилировалась, но это уже никак не отразилось на общей этнической характеристике страны. Не имели англичане общего потомства и с аборигенами Танзании и Австралии.
Совсем иное дело — Мексика и Южная Америка, где возникла целая вторичная раса, прямо использующая слово «метисы» в качестве самоназвания. Доходит дело до забавных парадоксов, когда какой-либо фрагмент единой расово-этнической смеси добивается суверенитета и государственности в той или иной латиноамериканской стране. В этом случае он немедленно объявляет себя нацией — во французском понимании, разумеется, поскольку иного ему просто не дано.
В результате, к примеру, ст. 12 Конституции Республики Панама (1946 год) гласит: «Государство обязано всеми имеющимися в его распоряжении средствами методически и постоянно приобщать интеллектуально, морально и политически к Панамской нации все группы и всех индивидуумов, которые, родившись на территории Республики, не связаны, однако, с нею; обязанностью государства является так же содействовать духовной ассимиляции тех, кто собирается получить панамское гражданство по натурализации»[397]. Понятно, что свежеиспеченная «панамская нация» — есть именно «конструкт» (если бы все нации были таковы, пришлось бы признать правоту конструктивистов), ничем, кроме подданства, не отличающийся от гипотетической гондурасской, костариканской, гватемальской или тому подобной «нации», поскольку этнически все они — абсолютно одно и то же: смесь индейцев, негров и европейцев, главным образом, испанцев и португальцев.
Нелепость и искусственность латиноамериканского («панамского») подхода хорошо выявляется на фоне ст. 2 Конституции Йемена, где сказано куда более грамотно: «Йеменский народ — единый, он является частью арабской нации… Йемен составляет историческое, экономическое и географическое единство»[398]. Тут нет противоречия, ибо арабская нация вся в целом добилась суверенности и государственности, хотя в рамках не одного, а многих государств. Тем не менее, расово-этнически это пока что единая нация (хотя налицо тенденция к ее превращению в суперэтнос), и йеменцы совершенно адекватно отразили это понимание в своей Конституции.
С другой стороны, не вполне справедливо обвинять панамцев в неадекватности, ибо, во-первых, сам теоретический вопрос — не из простых, а во-вторых, латиноамериканская вторичная раса — явление для Нового Времени вполне беспрецедентное, требующее, возможно, именно подобных искусственных решений. Но для других, естественных наций пример Панамы, разумеется, не указ.
О том, насколько неизбежной является метисация и ассимиляция в ходе строительства национальных государств, говорит опыт древних евреев, у которых смешанные браки находились под строжайшим религиозным запретом, неоднократно выраженном в жесткой форме в священной Торе: «Когда введет тебя Господь, Бог твой, в землю, в которую ты идешь, чтоб овладеть ею, и изгонит от лица твоего многочисленные народы, хеттеев, гергесеев, аморреев, хананеев, ферезеев, евеев и иевусеев… и предаст их тебе Господь, Бог твой, и поразишь их, тогда предай их заклятию, не вступай с ними в союз и не щади их; и не вступай с ними в родство: дочери твоей не отдавай за сына его, и дочери его не бери за сына твоего» (Второзак., VII, 1–3). Запрет смешиваться с иноплеменницами (Исход, XXIII, 32) не раз повторяется: «Возьми себе жену из племени отцов твоих, но не бери жены иноземной» (Товит[399], IV, 12), «Земля, в которую вы входите, чтобы наследовать ее, осквернена сквернами иноплеменных земли, и они наполнили ее нечистотами своими. И теперь не отдавайте дочерей ваших в замужество за сыновей их, и их дочерей не берите за сыновей ваших» (2 Ездры, VIII, 80–81).
Однако не только отдельные выдающиеся евреи (Моисей, женившийся первым браком на египтянке, а вторым на эфиопке, Вооз, женившийся на моавитянке, или царь Соломон, имевший полиэтнический гарем), но и рядовые евреи неоднократно нарушали этот запрет: «В те дни я видел иудеев, которые взяли себе жен из азотянок, аммонитянок и моавитиянок… Я сделал за это выговор и проклинал их, и некоторых из мужей бил, рвал у них волоса и заклинал их Богом, чтобы они не отдавали дочерей своих за сыновей их и не брали дочерей их за сыновей своих и за себя» (Неемия, XIII, 23–25). Пророк Ездра однажды добился даже, чтобы жены-иноплеменницы вместе с прижитыми от мужей-евреев детьми были отлучены от евреев (1 Ездры, X). Можно вообразить себе этот ужас выбраковки: свыше ста семей было в Иерусалиме таких, где «смешалось семя святое с народами иноплеменными» (там же, IX, 2) и где теперь приходилось резать по живому. Среди пострадавших мужей были даже сыновья священников и левитов, не говоря о простом народе.
Таким образом, даже евреи, этот народ-изолят («самоизолят»), на пути трансформации из племени в нацию прошел через этап ассимиляции и метисации[400].
В чем же дело? Почему одни народы, как, например, «демократические» англичане, ассимилируются мало и туго, а другие, даже несмотря на запрет — легко и во множестве[401]? Ведь факт, что в Австралии или Тасмании не зафиксировано ни одного (!) случая смешанного потомства от англичан и аборигенов. Хотя можно не сомневаться, что предприимчивые французы не побрезговали бы представительницами «серой расы» хотя бы из любопытства. И, как уже отмечалось, в Северной Америке, колонизированной англо-саксами, не возникло никакой «нации метисов», в отличие от Южной Америки, колонизированной испанцами и португальцами.
На мой взгляд, дело тут не столько в том, что французы XVIII века уже были полиэтничны, как и испанцы начала XVI века (только что избавившиеся от мавров и евреев, вливших немало «чернил» в их и без того весьма сложносоставную кровь), а потому-де без каких-либо душевных препятствий мешались с завоеванными народами. В конце концов, англичане также есть продукт смешения пиктов, кельтов, римлян, англосаксов, викингов, норманнов и т. д. Но дело, прежде всего, в том, что в эпоху завоеваний англичане уже представляли собой законченную гомогенную нацию. Перекипевшую не только в войнах с иноплеменниками — французами, ирландцами, шотландцами, валлийцами (подобные войны наилучшим образом сплачивают этнос), но и в огне гражданской войны Алой и Белой розы, из которой они вышли с гордым сознанием своего политического и этнического единства. В то время как французы дозрели до такого состояния и сознания не раньше XIX века. Испанцы же, только-только завершившие объединение в единое национальное государство к концу XV века, просто не успели обрести устойчивое национальное сознание, бросившись на покорение Америки. Это сегодня в ст. 2 Конституции Испании говорится о «нерушимом единстве испанской нации, являющейся единой и неделимой для всех испанцев» (понятно, что баски и теперь не разделяют этой идеи), но во времена Кортеса было не так. Это историческое различие и определило две разные манеры поведения на завоеванных землях: английскую и испано-французскую. Рассуждая на этот счет, порой говорят о протестантском и католическом подходе, но, как мы знаем, этничное первично, поскольку оно определяет и религиозный выбор.
Здесь уместно, забегая вперед, сказать несколько слов о России и русских. Поразительная ассимилятивная (в обоих смыслах) способность русских многократно отмечалась всеми учеными и, увы, весьма при этом преувеличивалась — вплоть до утверждения об отсутствии в природе «чисто русских людей». Данные антропологии опровергают сегодня этот тезис. При этом имеется, конечно, в виду смешение славян с монголоидами в ходе татарского нашествия, поскольку смешение с финскими народами (в основном такими же потомками кроманьонца) не могло существенно изменить антропологические характеристики русских. Так вот, если обилие русских женщин в гаремах татарских завоевателей в корне изменило татарскую антропологию и остановило татарский этногенез[402], то русские счастливо избежали подобной участи. (Присловие «поскреби русского — найдешь татарина» следует читать с точностью до наоборот.) Об этом ярко свидетельствует наличие чистокровного этнического русского ядра, доходящего до 37 % «паспортных русских» — процент, наиболее высокий среди всех европейских народов[403]. Характерно, что на всем огромном пространстве России возникла лишь одна небольшая популяция метисов — Забайкальское казачье войско, формировавшееся из детей от смешанных браков русских казаков с бурятками. Повсюду в иных местах аборигены просто растворялись в русском пришлом населении, ассимилировались, а дальнейший естественный ход этногенеза выбраковывал полукровок и вытеснял признаки смешения кровей (по Дарвину). Сегодняшняя высочайшая биометрическая гомогенность русских от Калининграда до Камчатки явилась приятным сюрпризом для ученого мира, долгое время находившегося под гипнозом «ассимилятивного синдрома».
Возможно, русские менее устойчивы к ассимиляции, нежели англичане или скандинавы, но уж наверное более, чем французы, итальянцы, испанцы и даже немцы, ассимилировавшие целый славянский мир Центральной Европы и Прибалтики — лютичей, бодричей, ругов, пруссов, лужицких сорбов и т. д. («поскреби немца — найдешь славянина», — это присловие верно едва ли не для всей Восточной Германии, да и для части Западной).
Ассимилирует, как правило, более культурный и многочисленный, сильный этнос — более слабые этносы, поэтому конечный результат этого соревнования «кто — кого» убедительно показывает силу одних этносов и слабость других. Так, немцы показали свою силу относительно ассимилированных ими славян, а русские — относительно финнов, татар и мн. др.
Основную причину того, что русские, покорив гигантские пространства, не утратили при этом своей этнической идентичности, я вижу в том, что к главным завоеваниям мы, как и англичане, приступили, уже миновав стадию племени и даже народа, сложившись в очень сильную единую суверенную нацию, этнически гомогенную, с мощным этнически чистым ядром, имея свое национальное государство и твердое сознание своей национальной обособленности. Зажатые между равно враждебными полюсами Востока и Запада, мы имели возможность за триста лет до конца почувствовать и выпестовать эту обособленность.
Итак, пройдя путь от племени к нации, этнос может изменить свою этническую природу — вплоть до полного исчезновения, как это произошло с испанцами и португальцами в Латинской Америке. А может и не изменить, или изменить в незначительной степени, как англичане в своих колониях или русские — на всем пространстве России. Этот путь — своего рода тест на выживание, его проходят сильнейшие.
4.5. Этнос, субэтнос, суперэтнос
Один генотип — один инстинкт.
Прежде всего постулируем: все понятия, имеющие корень «этн», — сугубо биологические, то есть этнические в прямом смысле слова, и иными быть не могут. Соответственно, суперэтнос (синоним: мегаэтнос) и субэтнос есть категории, соотносимые с категорией этноса, как некий максимум и некий минимум по отношению к некоей средней величине. А если брать аналогии из мира точных наук, здесь подходит концепция вложенных множеств, поскольку в каждый из суперэтносов входит ряд просто этносов, каждый из которых может, в свою очередь, содержать ряд субэтносов. Соль вопроса в том, что ни в суперэтнос, ни в этнос нельзя объединить произвольно взятые этносы и субэтносы, а только те, что кровно связаны между собою одним происхождением, пусть отдаленным во времени.
Такое представление не имеет ничего общего с расхожим представлением, запущенным в публику с легкой руки Гумилева[404], согласно которому существуют, якобы, византийский или американский, или советский, или российский и т. д. суперэтносы. В действительности это все — не что иное как этнические конгломераты, состоящие из кровно чуждых и даже враждебных порой друг другу этносов, волею обстоятельств затиснутых в единые государственные границы. Проведя некоторое, пусть даже длительное, время совместно (и порой проведя его в напряженной борьбе за роль лидера, государствообразующего этноса), эти народы рано или поздно разменивают общую судьбу на частные судьбы — и конгломерат, как это мы не раз наблюдали в истории, распадается по этническим границам[405]. Этническая взвесь разлагается на исходные компоненты. Одни этносы, входившие в конгломерат, обретают статус нации и собственную независимую судьбу, другие входят в состав вновь созданных конгломератов, третьи ассимилируются. Все это не имеет ровно никакого отношения к суперэтносам, каковые есть природная данность.
У Гумилева можно встретить и такое понимание суперэтноса, как, например, «мусульманский суперэтнос», когда речь идет о некоей общности, осуществляющей свое единство поверх не только этнических, но и государственных границ. Но и такое словоупотребление не оправдано, ибо оно не только игнорирует основной критерий любой этничности (общность крови), но и «умножает ненужные сущности», как выразился бы Оккам. Ведь уже есть такое понятие, как конфессия, цивилизация и т. п., зачем же его дублировать, внося сумятицу в терминологические ряды?
Суперэтнос схож с этносом тем, что в его основе лежит общность происхождения, отраженная, как правило, и в языке. Поэтому нет византийского, американского, или советского, или христианского, или мусульманского суперэтноса, но есть, например, суперэтнос славянский, или черкесский[406], или германский, или финский и т. д. Входящие в суперэтнос этносы могут проживать вдали друг от друга, не соприкасаясь государственными границами, их судьбы могут в большей или меньшей степени зависеть друг от друга (или вовсе не зависеть), они могут даже сражаться друг с другом и друг друга ненавидеть, как хорваты и сербы, например. Вот только выйти произвольно из состава своего суперэтноса они не могут. Как и произвольно войти в него. И хорват, и серб как родились, так и помрут славянами, и ничья политическая воля не в силах этого изменить.
В каком-то отношении суперэтнос может выступать в роли коллективной личности — возьмем, к примеру, историю славяно-германского противостояния в целом. Но эта роль заметна лишь в макромасштабах времени и места — в данном случае, на театре всей Европы в течение не менее полутора тысяч лет.
Что же касается обыденной жизни, протекающей здесь и сейчас в Москве, Варшаве, Белграде, Загребе, Брно, Праге, Софии, Киеве, Минске и др. — этносы живут своей собственной жизнью, не согласовывая друг с другом свои действия, не поверяя их суперэтнической солидарностью. Что легко можно видеть на примере русско-польских, русско-украинских, сербо-хорватских, сербо-болгарских и даже чехо-словацких отношений. Коллективные мнемы этносов лишь в малой степени оснащены памятью об общем суперэтническом прошлом, оставшемся в незапамятной исторической дали. И хотя периодически активизируются идеи панславизма, пантюркизма, пангерманизма, панмонголизма, Великой Черкесии, Великого Турана и даже Великой Финляндии, но все это не развивается в реальности далее фестивалей культуры и бесплодных мечтаний политиков-идеалистов. Увы, описывая отношения этносов внутри суперэтноса, приходится вспомнить ироническую, но проверенную жизнью формулу: теплота отношений между родственниками прямо пропорциональна квадрату расстояний между ними[407].
Иной характер имеет связь этнос — субэтносы. Под этим термином я разумею численно значительные группы внутри одного этноса, могущие несущественно отличаться друг от друга составом крови, диалектами одного языка, культурными и религиозными традициями. При этом абсолютно обязательным условием для отнесения общности к субэтносу данного этноса является общность происхождения, кровь, биометрическое единство по основным параметрам, хотя и не абсолютное.
Понятно поэтому, к примеру, что провансальцы, бретонцы и гасконцы, будучи разного этнического происхождения, не являются субэтносами французского этноса, хоть и населяют Францию; шотландцы и валлийцы, населяющие Англию, не являются субэтносами английского этноса и т. д. И, напротив, саксонцы, баварцы и швабы — являются субэтносами немецкого этноса; белорусы, поморы, казаки, чалдоны, семейские — являются субэтносами русского этноса и т. д.
Расовую общность мы не берем тут в рассмотрение, это другой уровень родства. Но вновь подчеркнем, что первоначален процесс дробления рас на этносы путем дивергенции, миграции и метисации (так возникли некогда германцы, славяне, финны, кельты и др. — все этносы-европеоиды кроманьонского извода). Затем эти этносы, в свою очередь, проходят такой же процесс дробления, порождая новые этносы и обретая при этом статус суперэтносов. А новые этносы тем же путем начинают дробиться на субэтносы и т. д.
Таким образом, если взять, к примеру, цепочку: поморы — русские — славяне — европеоиды — кроманьонцы, то мы увидим восходящую лесенку: субэтнос — этнос — суперэтнос — раса — протораса.
В этой лесенке одна ступень имеет две стороны: суперэтнос (кельты, кавкасионцы, германцы и др.) в то же время явлется субрасой.
Никакой статус не дается этнической общности раз и навсегда в неизменном виде. По мере количественного накопления существенных изменений может произойти диалектический скачок качества — и тогда, например, субэтнос войдет в процесс этногенеза, чтобы отделиться от базового этноса и самому стать новым этносом. (Когда-то так произошло со швейцарцами, оторвавшимися от германцев, а сегодня это происходит с украинцами, оторвавшимися от русских и находящимися в активной стадии этногенеза, и т. п.)
А этнос, размножившись, раскинувшись по территориям и континентам, может превратиться в суперэтнос, как это когда-то произошло со славянами, германцами, тюрками и т. д., а сегодня случилось с англичанами, давшими старт этногенезу австралийцев, новозеландцев, англо-канадцев, американских англо-саксов и т. д., которые, осознавая вполне свое родство и помня о своем происхождении, уже не считают, однако, себя англичанами.
Каков парадокс и какова ирония истории! Захватив в какой-то момент едва ли не полмира, английский этнос, казалось, усилился до чрезвычайности и был на полшага от мирового господства, но… вместо гиперусиления рухнул в состояние демографического истощения, политической слабости и второсортности, «обратной колонизации» и оккупации родного Альбиона выходцами из третьего мира. И сегодня он вовсе не лидер и не хозяин нашего глобуса (о чем мечтал и пел всего сто лет назад), а завтра, пожалуй, утратит суверенитет и над собственным островом.
Отчасти похожий процесс пережили в XVI–XIX вв. испанцы, а до них — римляне, эллины и др. Впрочем, о скрытом коварстве и опасности колониальных войн и захватов (и вообще империализма) мы еще поговорим в другом месте.
Здесь же подчеркну одно. Этнос, в зависимости от того, усиливается он или ослабевает (в первую очередь, демографически, но также экономически, политически, военно и культурно), находится в равно опасном положении «между Сциллой и Харибдой». Сцилла здесь — угроза разложения единого, но слабеющего этноса на составные части-субэтносы, которые, встав на путь этногенеза, разорвут этнос на части и продолжат свое существование уже не в виде мощной цельности, а в осколочном состоянии, каждый сам по себе. Харибда — угроза разрастания усилившегося этноса до стадии суперэтноса и его разброса по миру с последующим точно таким же разложением его на составные части, осколки, но на сей раз уже уже не субэтносы, а новые этнонации, после чего эти осколки начинают жить своей жизнью без оглядки на «материнский народ». Который, расставшись, таким образом, навсегда с лучшей, наиболее пассионарной своей частью, захиревает и встает на край гибели. Так вянет цветок, «отстреливший» свои семена, загнивает гриб, высеявший споры, издыхает лосось, отметавший икру… Тем самым лишний раз подтверждается природа этноса именно как биологического организма, имеющего общую судьбу со всем живым на Земле.
Процесс этногенеза носит необратимый характер, что необходимо учитывать. Икру не запихнуть обратно в лосося, а споры — в гриб. Украинцев уже не сделать вновь малороссами, вернувшись в XVII век, а тем более — русскими, вернувшись в XIII век. И т. д. Выпустив, по неграмотности или по иным причинам, этот процесс из-под контроля, потом поздно локти кусать.
Для того, чтобы избегнуть обоих чудовищ, подстерегающих этнос на его историческом пути, он должен сильно и неусыпно заботиться о трех вещах:
1) всячески избегать подмеса чужеродной, инородческой крови даже на своей периферии, не говоря уже о ядре;
2) беречь и укреплять культурное и языковое единство на всем своем этническом пространстве, не допускать возникновения и усиления субэтнических субкультур, а пуще всего — поползновений какого-либо субэтноса к новому этногенезу;
3) всемерно избегать миграционных процессов обоих видов: как иммиграции, так и эмиграции. Последнюю не путать с народной колонизацией изначально чужих приграничных (!) земель, которые суждено освоить.
Соблюдение этих простых, но необходимых правил этнической гигиены позволит продлить и укрепить жизнь и здоровье этноса и избегнуть многих общественных бед и личных трагедий.