Раздел 1. ЧТО ЖИВЕТ В РУССКОМ ЯЗЫКЕ?
Аристотель читал диалоги Платона, в которых Сократ ведет живые беседы с учениками и философами. Точнее, ведет сократическую беседу, призванную возрождать людей, помогать им родиться заново как душам. Если сказать это словами Гераклита, — проснуться от того странного сна, который мы ощущаем как собственную уверенность в том, что знаем себя и жизнь.
Беседа эта была простой, даже слишком простой для философа. Как кажется, в ней нет никаких приемов, лишь непонятно, как Сократ постоянно оказывается победителем… Сократ был похож в своих беседах на софистов, но он жил ради совсем других целей. Поэтому он не был победителем, он лишь честно делал свое дело, и каждый раз приводил собеседника к сомнению в себе или к недоумению. Сократ лишь исследовал сознание и познавал себя. Аристотель этого не видел и не хотел видеть. Поэтому он видел, что Сократ побеждает собеседников. Как и софисты.
И у этого должны были быть приемы.
Аристотель создал логику, чтобы изучить эти незаметные приемы, которые использует умный человек, чтобы побеждать других в беседах. Поэтому Аристотелевская логика утеряла суть сократической беседы и стала, в первую очередь, искусством спора и доказательства. Ей пытались приписать значение орудия добывания знаний и поиска истины. Но добывание это и поиск были нужны затем, чтобы речь стала неуязвимой, то есть совсем ради другой цели.
И все же, поскольку в первых своих попытках понять законы сократической беседы, в частности, в «Топике» Аристотель исследует именно то, как беседует Сократ, его сочинения очень близки к обычной, но точной речи. Для того, чтобы из них сделать логику, их потребовалось сильно исказить. Это подметили многие исследователи.
Хороший советский логик Александр Сергеевич Ахманов писал о том, что Аристотель заметил обязательность или принудительность рассуждения, тайна которого скрывалась в том, что язык требует весьма определенных связей между словами. Эти связки, жестко повторяющиеся в речи, Аристотель и назвал силлогизмами. А Ахманов дал этому наблюдению Аристотеля современное имя: это «было не чем иным, как выделением логических форм и логических констант» (Ахманов, с. 115).
Выражение «логические формы» бездарно, тем более что сам Ахманов понимал «формы» как перевод греческого слова эйдос, то есть образ, вид (Там же, с. 113). Что же касается «констант», то это, конечно, простонаучье, заимствованное из математики или физики, но пусть будет так, поскольку наши логики очень сильно ощущают себя зависимыми от математиков. И даже в понятие «рассуждение», когда используют это слово, вкладывают не языковое, а математическое понимание.
Важно лишь то, что в нашей речи есть постоянно повторяющиеся последовательности высказываний, являющиеся, в сущности, жесткими связками понятий или образов. И есть то, что в эти связки может подставляться в зависимости от обстоятельств. Вслед за математиками, логики называют эти части речи константами и переменными. Как в алгебраических формулах.
Сократ все говорил словами, его образы были огромны, и их трудно было охватить единым взглядом, а значит, непросто было и понять, чтобы сразу же показать, где Сократ обманывает или обманывается. Аристотель, чтобы упростить Сократа, убрал из обычных способов говорить то, что не имело для него значения, — повторяющиеся или меняющиеся части. К примеру, Сократ говорил то о плотниках, то о каменщиках, то об арфистах. Их вполне можно было заменить неким знаком, например: люди. Или А.
«Логические константы Аристотель выражал словесно, а логические переменные обозначал буквами греческого алфавита. В качестве примера можно привести выражение первой фигуры силлогизма: "Если А сказывается о всяком В, а В сказывается о всяком Г, то А необходимо сказывается о всяком Г" ("Первая аналитика" I, 4, 25 Ь 37–39).
Здесь слова "если…, то" и "сказывается о всяком" выражают логические константы следования и суждения, то есть логические связи законченных мыслей друг с другом, р элементы отдельных законченных мыслей — посылок, а буквы греческого алфавита обозначают логические переменные, допускающие подстановку на их место определенных терминов» (Ахманов, с. 115).
Аристотель «упростил» Сократа. Как кажется, чтобы сделать понятным, как же вести подобную философскую беседу. Никто не заметил, что он сократил Сократа всего лишь на голову… он как бы растянул его казнь в тысячелетиях, поскольку выкинул то, ради чего Сократ вел беседы именно так. Это было ужасной потерей, в сущности, выхолащиванием сократической философии.
Но Аристотель хотя бы оставался понятен в той части, где он исследует «тело» Сократа, сам способ ведения философской беседы.
Последователи «улучшили» Аристотеля, доведя намеченное им выхолащивание до совершенства:
«Отличие Аристотелева обозначения логических констант и переменных от обозначений, принятых в традиционной логике, состоит в том, что в традиционной логике за меньшим термином закреплен знак S, за большим термином — знак Р, а за средним термином — знак М…» (Там же).
В итоге, то, что Аристотель говорил хоть как-то по-человечески и потому понятно, превратилось в
МаР
SaM
SaP
Расслабьтесь и наслаждайтесь новым миром…
Рассуждение — это лишь одна узкая способность разума, не говоря уж об уме. Если исследовать только ее, ограничение и сужение безусловны. Поэтому, если принять, что Аристотель пытался понять, как же рассуждает Сократ, его можно понять и простить. Он не ставил себе цели познать себя или понять Сократа. Он узко учился тому, как же творится великое рассуждение. Поэтому Аристотеля стоит изучать.
Но начать надо с того, как говорит Сократ. А он говорит попросту. Он лишь помнит, что хочет и зачем ведет беседу. А хочет он пробудить душу и помочь ей родиться.
Но ведь душа тех, с кем беседовал Сократ, как кажется, и так была живой и вполне пробужденной. Как кажется. На наш спящий взгляд. Однако те, кто пробудился, не зря кричали и кричали, что люди как не понимают логос, пока не слышали его, так и продолжают не понимать, услышав…
Мы не понимаем того, что слышим и читаем. Мы спим, и разум наш спит вместе с нами. Поэтому ему кажутся допустимыми такие связи, которые возможны только во сне. Мы даже гордимся тем, как ловко придумали!..
И мы не в силах понять, где же истина и действительность, пока не проснемся. Поэтому нам остается лишь одно: сделать усилие понимания и стать внимательными к тому, что нас окружает. И к тому, как это отражается в нашем сознании. Наши органы чувств, как считал Аристотель, не могут ошибаться. Не в том смысле, что они всегда точны, это он понимал, а в том, что они не могут добавлять к воспринятому ложь. Они могут быть недостаточны, но они «видят» то, что видят.
Это наше хитроумное сознание «узнает» в воспринятом нечто свое, то есть добавляет понимание из своих содержаний. Именно это восприятие и отразилось в языке. К языку стоит прислушаться и присмотреться. К сожалению, мы не в силах однозначно судить о том, что в нем от восприятия, то есть не искажено, а что от узнавания, то есть с добавками культуры, обычая и личной умности.
Поэтому идти придется во множество проходов, очищая и очищая свое рассуждение от того, что удалось распознать как искажения. Слой за слоем. В этой части книги я смогу поднять лишь верхний из этих слоев.
Глава 1. Поверхностное понятие о рассуждении
Чтобы научиться думать рассуждая или рассуждать хорошо, необходимо понимать, что такое рассуждение и как рассуждать.
Поскольку я веду культурно-историческое исследование, мне не нужно исходно иметь верное и окончательное понятие о рассуждении. Я могу к нему двигаться послойно, начиная прямо с того, что лежит на поверхности. А какое понятие лежит у меня на поверхности? Попросту говоря, что бы я мог сказать о рассуждении, не задумываясь?
Что рассуждение — это способ подумать о чем-то сложном? Взвешивая и перебирая разные возможности?
Определять рассуждение через думание в моем случае возможно, но не верно. Ведь я хочу научиться думать, и значит, это думание я должен определять через рассуждение, а не наоборот. Поэтому придется попробовать еще раз, теперь — немножко задумываясь.
Если говорить из содержания самого слова рассуждение, мне явно придется судить и выносить суждения, которые надо подвергнуть какому-то «рас» или «раз». Это что-то вроде выбора между возможными суждениями, которые сначала надо высказать, потом рассмотреть, потом развести, оценить и найти то ли верное, то ли подходящее.
Сомнение, звучащее в конце моего определения, невозможно в логике. Там все ясно: выбрать надо истинное суждение. Но в жизни выбирается не истинное, а правильное. А правильным является подходящее для достижения моей цели. Иными словами, когда мы уходим из мира, где идет добыча и переработка знаний, в настоящий мир, задачи многократно усложняются, и такая мелочь, как истинность, даже не всплывает как предмет рассуждения.
Истинность может обсуждаться лишь тогда, когда заходит спор, то есть как вторичный предмет, необходимый для доказательства правоты. Обычно же рассуждения не доходят до обсуждения истинности, поскольку ведутся совсем в иной части сознания.
И это важно: бытовое рассуждение ведется в слое сознания, где живут образы действия внутри образа действительного мира. Эти образы действия, как и образ мира, безусловно, строятся на каких-то основаниях, то есть из более простых образов, которые должными быть истинными. То есть, попросту, должны соответствовать действительности, если мы хотим выжить. Но они живут в разных слоях сознания.
И живое рассуждение живет в разных слоях сознания с научным рассуждением. Проще говоря — это разные вещи или предметы разных наук, только внешне похожие друг на друга.
Причем сходство это такого же рода, как сходство разума и сноразума. Во сне мы часто оцениваем свои действия и решения не только разумными, но и великолепными, а проснувшись, дивимся тому, как могли сочинить такой бред. Сноразум бредит, на взгляд дневного разума.
Однако нечто в нас узнает в сноразуме разум, когда он работает. Это значит, что он и в самом деле разум, только либо искаженный, либо, что более вероятно, работающий в искаженных условиях и в соответствии с ними. Попросту — в ином мире, мире снов.
И это доказательство, что разуму все равно в каком мире обеспечивать наше выживание, он обеспечит его в любом мире, даже если мы совсем не будем узнавать его как разум. И наоборот: даже если мы узнаем свой разум как разум, мы ошибаемся. Наш разум — это лишь приспособление разума к земным условиям, один из способов, каким разум и являет себя. Поэтому бредом является не то, что мы делали во сне, а то, что мы пытались вещать истины о правильном мышлении и чистом разуме, подобно Канту, Гуссерлю и остальным философам, исходя из восторга перед собственным разумом.
Чтобы говорить о разуме, им еще надо овладеть, для чего надо избавиться от очарования того сна, в котором мой разум «знает» земные условия жизни. Иначе говоря, в котором он спит и умно решает земные задачи. Боюсь, проснувшись, мы посчитаем высшие свершения своего земного разума диким бредом…
Однако, как бы это ни было смешно, но сличая разум и сноразум, мы можем увидеть некоторые закономерности, общие для обоих этих проявлений Разума, и так понять его устройство. Соответственно, мы можем сличать и рассуждения, ведущиеся в дневном разуме, с рассуждениями сноразума. Нужно только научиться узнавать рассуждения. Для этого надо учиться спать осознанней, запоминать сны, а потом изучать их. Это часть искусства, которое мазыки называли Ведогонью.
Но начать можно с более простого предмета — со снов разума, именуемых научным мышлением. Оно существует в таком же особом пространстве сознания, как и разум, и в особом образе мира, именуемом научной картиной мира.
Все три вида разума — дневной, или обычный, сноразум и научный, или научное мышление, — это сны о себе в разных мирах. Все они имеют одинаковое устройство, основанное на образе мира, в котором можно двигать образ себя с помощью образов действия. При этом все их образы мира со временем меняются, храня признанные неверными части как сказки. Разница, разве что, в том, что у Сноразума может быть много образов миров, — в соответствии с количеством миров, в которых мы бываем во снах.
Но какие бы миры ни были, разум всюду обеспечивает мое выживание, и всюду использует для этого рассуждение. И что принципиально важно для понимания рассуждения: его нельзя оценить как верное или неверное, пока не поймешь, для какого мира оно строилось.
Глава 2. Правильное рассуждение
Понятия, которые мы имеем, далеко не всегда доступны нам во всей своей полноте. Мы каким-то образом умудряемся жить по этим понятиям, использовать их, причем весьма тонко, и не владеть ими. По крайней мере, не владеть в том смысле, чтобы легко и ясно высказывать эти понятия, облекать их в образы. Это наблюдение само по себе значимо и требует обратить на себя внимание.
Первое, что я могу извлечь из него, это то, что понятия живут не в той части или не в тех слоях сознания, в которых я полностью хозяин. А хозяином я почему-то ощущаю себя там, где могу все ясно и просто рассказать, выразить словами. Отсюда рождается ощущение, что понятия живут не в той части моего сознания, где живет речь. Они как бы не воплощены в речь, и мне еще надо это проделать, как будто я творю эти понятия в первый раз, когда их высказываю.
Второе, что бросается мне в глаза — это моя зависимость от слова, будто Логос и в самом деле есть речь.
Однако, я боюсь, что и то и другое — обман.
Когда я начинаю разбираться в тех самых понятиях, про которые только что мог лишь мычать, не в силах связно высказать и пары слов, выясняется, что каждое из них уложено во мне в виде множества отдельных образов, каждый из которых можно назвать воспоминанием. И внутри этого воспоминания все наполнено речью, только не моей, а тех, кто в то время поразил мое воображение, из-за чего я и понял, что это понятие надо иметь.
Иначе говоря, понятия вовсе не беззвучны внутри себя. Они — культурно-исторические образования, то есть сложные сочетания множества образов. Изречь же их трудно потому, что они противоречивы или плохо мною продуманы и осознаны. Просто отпустить себя в самокате и поболтать о каком-то из понятий совсем не трудно. Мы это делаем каждый день, когда треплемся о работе, друзьях, правительстве, деньгах, мировой экономике, соседке по подъезду…
Деньги — это понятие. Соседство — понятие. Дружба — понятие. Власть — тоже понятие. Болтая о властях, мы гуляем по тем полям своего сознания, в которых хранятся образы, составляющие наше понятие о власти. Болтая о деньгах или богатстве, мы точно так же «пахтаем» свои понятия.
Пахтать — это сбивать масло из сметаны, то есть из чего-то расплывчатого и неопределенного делать твердое основание, опершись на которое, можно выпрыгнуть из горшка, как это сделала лягушка из сказки. Понятия наши собираются из обильной образной каши. И мы вполне можем их использовать в жизни, когда нужно действовать. Мы просто берем ту часть своего понятия, которая воплощена в наиболее подходящий образ, и используем его как образ действия.
И кажется, что мы прекрасно владеем понятием, скажем, о том, как брать деньги в банке. На самом же деле мы прошли по образцу, который подсказал кто-то из знакомых или, чаще всего, подсунули служащие банка. В итоге, если мне повезло, этот заём может оказаться чрезвычайно удачным, и всем будет казаться, что я очень понимающий человек. А в действительности, задай мне вопрос, как надо делать такие вещи, я растеряюсь и буду мычать, как троечник на экзамене.
Очевидно, что не осознанные нами понятия в действительности не дают понимания, хотя и обеспечивают возможность выживания. Настоящее понятие приходит после того, как я освоил то, из чего оно у меня складывается, и дал ему имя и определение.
Вот определение и есть то дело, которое надо произвести в словах. И сложность не в том, чтобы сказать его словами, сложность появляется тогда, когда для высказывания определения нужно сначала свести в нечто единое исходные образы. И мы спотыкаемся не перед словами, а перед сличением и сопоставлением образов, которое пытаемся проделать, пока от нас ждут слов. И если вы попробуете дать определение чему угодно, хоть тому, что такое чтение, которым сейчас занимаетесь, вы вдруг увидите, что вынуждены останавливать поток слов и обдумывать, что же вы действительно делаете. То есть будете прерывать речь ради работы с образами.
И это разрушает иллюзию нашей зависимости от слова. Психологи и философы много спорили о том, возможно ли мышление без речи, и пришли к почти всеобщему'убеждению, что зависимость эта однозначна. Отсюда кажется, что и человек — это существо говорящее.
Однако речь лишь облекает в звуковые знаки те образы, которые живут в нас. И даже если внутри них тоже звучат слова, все же мы вполне можем думать и рассуждать без слов. Как, например, это происходит, когда вы случайно начинаете писать не тем концом карандаша. Один короткий взгляд, и вы переворачиваете карандаш грифелем к бумаге. Но если эти действия, которые проделаны без слов, лишь на основании образов, разложить на шаги, то получится строгое рассуждение:
Карандаш не пишет. Что с ним? Я взял его задом наперед. Что делать? Если я переверну его в руке, он будет писать. Переворачиваю.
Это очень простое, но определенное рассуждение. Не имеющее никакого отношения к логическим рассуждениям или умозаключениям, но могущее быть исследованным и с помощью логики. Но лучше понять его из науки думать. И тогда однозначно, что это рассуждение — пример составления и решения жизненной задачи.
Рассуждения в жизни, конечно, чаще всего видны именно в речи. Просто потому, что речь делает их явными. Но смысл рассуждения — это вынесение суждений для того, чтобы выбрать правильный образ действий. А что такое правильный образ действия?
Наши толковые словари хранят несколько примеров бытового использования понятия рассуждение. В частности, среди них есть такие:
Правильное рассуждение
Вздорное рассуждение.
Мы однозначно понимаем их. И в то же время, если заставить любого из нас сказать, имеет ли он понятие о «правильном рассуждении», начнутся сложности. Причем, я подозреваю, не малые. Настолько немалые, что появится искушение сдаться логике и посчитать правильным то, что считает правильным она.
Но жизнь редко использует логику. Логика почти бесполезна в жизни. Придется мучиться самим и пахтать свое понятие о правильном рассуждении. Это понятие, бесспорно, само по себе полноценное понятие, но при этом оно — лишь черта или грань самого общего понятия о рассуждении вообще. Понять, что такое правильное рассуждение, значит приблизиться к пониманию рассуждения.
Что можно извлечь из этих народных речений?
Во-первых, то, что рассуждение может быть правильным или неправильным, но при этом оно все равно остается рассуждением, поскольку мы однозначно узнаем его как вздорное, глупое или неправильное. Следовательно, оно не зависит от наук, обучающих рассуждать, оно — данность, скорее всего, способность, в которой мы не вольны. Хотим мы того или не хотим, умеем или не умеем, но мы будем рассуждать, когда именно это требуется в жизни.
И если вспомнить пример с карандашом, рассуждать мы будем в очень простых случаях, настолько простых, что и не снились нашим мудрецам от логики и философии.
Во-вторых, если мы в силах оценить рассуждение как правильное или неправильное, это означает, что неправильных рассуждений не бывает. Рассудок рассуждает всегда и всегда только так, как это заложено в него природой. Он рассуждает не правильно и не неправильно, он рассуждает естественно.
А правильность или неправильность рассуждения — это лишь оценка людей. А значит, зависит не от способности к рассуждению, а от цели, чисто человеческой цели, относительно которой и производится оценка. Иначе говоря, чаще всего люди, говоря о правильном или неправильном рассуждении, имеют в виду вовсе не то, как ведется рассуждение, а то, что оно направлено не туда, куда полагается его направлять ПРАВИЛЬНЫМ членам общества!
В «Словаре русского языка» под редакцией Евгеньевой есть поразительный пример именно такой оценки, взятый из времен строительства коммунизма, когда государственная идеология насаждала в сознание людей цели, которые строители коммунизма должны были преследовать:
«Мне говорили, что некоторые из вас рассуждают так: зачем добиваться высшего балла на выпускных экзаменах, все равно в вуз не поступать, а идти в армию. Такое рассуждение абсолютно неправильно. М.Калинин. О коммунистическом воспитании».
Всесоюзный староста явно не оценивает то, как ведется рассуждение молодежи. Кстати, с точки зрения рассуждения, оно безупречно, хотя и лежит совершенно вне полей логики, даже если про него можно сказать: логично? Логично!
Дедушка говорит о том, куда надо рассуждать, чтобы быть правильным и получить высший бал социального винтика…
Действительное рассуждение не понять без искусства целеустроения. Это явление культурно-психологическое.
Глава 3. Качество рассуждения
Рассуждение может быть правильным, может быть научным, логическим, математическим и даже живым. Что это значит и в чем отличия? Скажем, в чем отличия логического и бытового рассуждения?
То, что все эти виды рассуждения оказываются лишь его проявлениями, ясно. И то, что они одновременно не есть действительное рассуждение и есть рассуждение в полной мере, тоже очевидно.
Действительное рассуждение, само действие рассуждения, не имеет одежек, оно не научно и не логично. Оно такое, какое есть. Но его можно сузить до той части, которую решил использовать, либо, наоборот, обрядить в какие-то украшения, вроде математических знаков или латинских букв и назвать особым именем.
От этого рассуждение не станет тем, чем его назвали, оно останется самим собой и вовсе не улучшится и, что поразительно, даже не ухудшится. Оно просто будет лучше или хуже решать твои задачи. Но все добавки и все ухудшения или улучшения будут поверх потока рассуждения, и не будут рассуждением.
При этом во всех видах искажений рассуждения, рассуждение есть во всей своей полноте, на какую только способен мой рассудок сегодня. Я допускаю, что эту способность можно и углублять, но сомневаюсь в этом, — скорее, улучшить качество рассуждения можно за счет совсем иных средств, не имеющих к нему действительного отношения.
А именно, за счет используемого им материала — образов. Качество рассуждения определяется качеством рассудка, а значит, разума. Разум — орудие, обеспечивающее выживание наших тел на земле, чтобы душа могла решить ту задачу, ради которой воплощалась. Если нам удалось выжить, значит, наш разум достаточен для нашей жизни. И точно так же это значит, что достаточен и рассудок. Его глубина соответствует миру Земли. Он рассуждает верно.
Но мы им недовольны. Мы очень часто недовольны своей способностью рассуждать. Почему? Потому что всегда найдутся люди, хотя бы школьные учителя, которые придумают задачу, которую мы не можем решить и ощущаем себя тупыми и несообразительными. Это ощущение знакомо каждому. Мы все попадали в ловушку трудных задач, когда чувствовали, что совсем не можем провести рассуждение.
Обратите внимание на эти воспоминания: они почти всегда связаны с искусственными задачами и хранят боль и неуют именно от таких проверок. И очень редко мы помним это неприятное ощущение в быту. Даже, может, и совсем не помним. Как будто для обычной жизни нам нашего рассудка хватает с лихвой.
При этом мы знаем про себя, что частенько оказывались и в дураках и, как говорится, «в пролёте», то есть попадали в беду по собственной глупости. Но это почему-то не связано с болью от неспособности проделать рассуждение.
Психологическое наблюдение, которое я сейчас привел, показывает: по нашим ощущениям наша способность рассуждать действительно вполне достаточна для той жизни, что мы ведем. И если мы с чем-то не справляемся, мы отчетливо знаем, что либо это не из-за рассуждения, либо надо глубже изучить предмет рассуждения, то есть, как говорится, сесть и подумать. Что значит, что ошибки рассуждения в быту мы исправляем чаще всего не с помощью рассудка, а с помощью других средств разума. И это значит, что эти «ошибки в рассуждениях» не есть недостаток самой моей способности рассуждать.
Качество рассуждения скрывается не в рассудке, а в его окружении, в том, что обеспечивает рассудок материалом для работы. Чаще всего это связано с Образом мира, с его точностью, а не с точностью самого рассуждения. В быту мы не учимся самому искусству рассуждения, как это делает логика. Мы учим мир, если можно так сказать. Мы изучаем условия, в которых работает рассудок.
Но это не главное отличие.
Глава 4. Главное отличие
Главное отличие живого рассуждения от рассуждения логического в том, что в жизни для ведения рассуждения не нужна истина. А для оправдания рассуждения не нужна ложь. Логическое же рассуждение без лжи невозможно.
Как невозможна революция без врага, против которого можно поднять народ.
Ложь — это священный символ логического рассуждения и всей логики. Это также и священный враг, без которого эта религиозная секта была бы не нужна и даже невозможна.
Народная же культура, особенно в те времена, когда логика только входила в мир, подобно воинственному христианству, была, условно, языческой. В том игривом смысле, в каком героем народных сказок и баек является плут, шут, вор или, как его называют научно, Трикстер, Перворожденный.
Плутовство — отнюдь не так оценивается народом, как логиками. Оно вовсе не однозначно осуждаемо и неприемлемо. Плут вызывает вполне добрую улыбку и даже восхищение. Конечно, не тогда, когда обманул тебя. Впрочем, если он обжулил тебя ловко, у русского человека даже это способно вызвать, кроме сокрушения, и веселые чувства: рта не растяпляй! Не будь растяпой! Спасибо, что поучил уму-разуму! В другой раз буду умнее.
Это исходное отношение, это начало, которое менялось по мере смен культуры. Но в жизни оно проявляется до сих пор в том, что живое рассуждение нужно не ради спора или победы над другим человеком. И поэтому ему не нужна истина, как знак качества одного из участников беседы.
Живое рассуждение возникает тогда, когда нужно сделать что-то сложное, что надо обсудить заранее. Рассуждение в жизни чаще всего оказывается обсуждением и принятием решения. Во время него, конечно, можно расспориться и даже рассориться. И это как раз тот случай, когда требуется доказать, кто прав, из которого и рождалась когда-то логика.
Но чаще всего спорами кончаются лишь так называемые «пустые рассуждения». Рассуждения на темы не очень жизненные, отвлеченные. Рассуждения о деле являются сотворчеством, чего никогда нельзя сказать о логических рассуждениях.
Словари живого русского языка содержат несколько примеров речи, в которых показано это отличие живого рассуждения:
Пуститься в рассуждения
Выполнить приказ без рассуждений
В море надо без рассуждений делать все, что он (шкипер) потребует.
Отчетливо видно, что как раз те рассуждения, из которых может родиться логика или любовь к рассуждению ради рассуждения, и пресекаются в жизни. Приказ надо выполнять без рассуждений! Что это значит? Выключает ли это требование рассудок?
Нисколько. И даже наоборот! Просто вдумайтесь: после того, как вы получили приказ, можете ли вы его выполнить без рассуждения? Никогда. Приказ — вещь короткая. И никогда не расписывающая путь или образ действия в подробностях. Чтобы его выполнить четко и верно, как раз надо рассуждать, продумывая дело.
Тогда о каких рассуждениях речь? Куда запрещено пускаться, когда появился приказ? Если есть рамка, из которой нельзя выходить, или колея, по которой надо пройти к поставленной цели, значит, мы определенно имеем одно рассуждение, ведущее к этой цели или обеспечивающее выполнение этой задачи.
Пуститься в рассуждения — это явно не пуститься в ЭТО рассуждение. Это пуститься в иные рассуждения, вне колеи и за границами рамки. В сущности, пуститься в рассуждения, получив приказ, это — пуститься в поиск возможностей, как приказ не выполнить. А выполнить вместо него нечто похожее. Но похожее будет уже не тем же приказом. Значит, идет поиск более легкой жизни, по сравнению с той, что ждет героя на его сказочном пути. И если бы герои сказок, получив свою задачу и клубок-самокат, пускались в рассуждения, мы имели бы сборники рассуждений, а не сказки…
Пуститься в рассуждения — это каким-то образом сбежать от настоящей жизни. И уж точно от того испытания, которое перед тобой поставлено. Испытание это определенно жизненное, как всё, что происходит, например, в море. И в старину, когда жизнь была опасней, испытания эти были опасными. И в армии они точно так же ставят на грань жизни и смерти.
Способность пускаться в путь без рассуждений — это признак человека той поры, когда творился героический эпос и волшебная сказка. Мы научились сбегать от таких испытаний с помощью отвлекающих рассуждений, и мир стал иной. Из него ушли Сила и Боги, а Небо уже давно поднялось от Земли, так что больше никто не может взобраться на него там, где их края сходились когда-то…
То, что мы сбегаем рассуждениями от испытаний, отчетливо видно вот в этом словарном примере:
И тут Курбатову стало как-то не по себе, вместо того, чтобы отвечать прямо и ясно, он пустился в длинные рассуждения об особенностях характера Свешникова. Никулин. С новым счастьем.
Сказать прямо, что ты думаешь о человеке — это испытание. И мы пускаемся в длинные и кривые рассуждения вокруг входа в мир сил и яростной жизни. Логика в таком случае — очень удобный инструмент, как от настоящего уйти к объективности или к истине, или к строгости суждений, например…
Логика, как ни странно, это путь от настоящей жизни в миры, где можно утопить любого в бесконечных перевертышах мысли. Поэтому живое рассуждение не любит логики. И любой человек, который «поставил вопрос прямо», может сдаться перед ловким болтуном, пользующимся логическими приемами запутывания «мозгов», признав его правоту. Но при этом он будет недоволен. Он явно будет ощущать на душе, что его просто сделали, обманули.
Логики, как это было во времена софистов, по-прежнему плуты! Плуты, присвоившие себе монополию на истину. Поэтому живые люди просто не впускают их в свою жизнь, отказываясь знать и изучать логику. Но это мелочи.
Главное в том, что за живым рассуждением есть что-то очень, очень важное для действительной жизни души. Французы назвали бы это экзистенциальностью, чтобы подчеркнуть, что есть жизнь и есть Жизнь! Как Гераклит кричал о тех, кто спит и не понимает Логос и когда не слышал его, и услышав.
За живым рассуждением всегда есть Путь и Вход. Живое рассуждение либо позволяет сделать дело, и поэтому участвующие в нем участвуют в приращении качества, а значит, движутся. Не к истине. К источнику жизни. Потому что Дело, в котором вспыхивает рассуждение, это то, что обеспечивает Выживание и Лучшую жизнь. А Лучшая жизнь — это жизнь Души, могущая начаться только после того, как обеспечены все условия для выживания тел.
И то, что рассуждение нужно душе, видно в том, как мы болезненно переживаем, если нас облапошили хитрыми рассуждениями, когда надо было решить важное дело. Мы переживаем эти поражения душевно и болеем душой.
Это значит, что если бы рассуждение состоялось так, как этого хотел я, я оказался бы в лучшей жизни, то есть в мире, где хотела жить моя душа. Конечно, меня могли не пустить туда вполне заслуженно. Я пытался проломиться к желанному напрямую, за счет других людей, и потому меня и не пустили. Но это сейчас не важно. Важно одно: я требовал того, что хотела моя душа. И я построил некое рассуждение, которое вело меня к этой цели, как в мир, желанный для моей души.
Противник разбил мое рассуждение, запутав и извратив прямой путь. Мне, конечно, надо учиться рассуждать лучше, то есть гибче и неуязвимей, учитывая подобные помехи. Но это второе. Первое то, что рассуждение вело в иной мир. И рассуждение же не пустило меня в него. Как рассуждение противника, который был ловчее в использовании этого орудия, так и слабость моего собственного рассуждения…
Ехал полем, вижу: зло. Я взял зло, да зло злом и убил…
Глава 5. Рассуждение и факты
Наши словари знают выражение: рассуждение, опирающееся на конкретные факты. Для меня оно как-то близко к двум другим словарным примерам: профессор, по предмету которого он писал кандидатское рассуждение. И: «Рассуждение о славянском языке» Востокова.
И «Рассуждение» Востокова и кандидатское рассуждение — это, с одной стороны, безусловно, рассуждения, а с другой, они каким-то образом не имеют отношения ни к логическому, ни к бытовому рассуждению.
Этот вид «рассуждения», определенно, должен опираться на «конкретные факты», поскольку это — научное рассуждение. Но научное — не значит логическое. В чем отличия?
Во-первых, эти рассуждения просто'должны быть высказаны обычным языком без малейшего намека на излюбленные логиками знаки и фигуры. В этом смысле научное рассуждение ближе к бытовому. В нем даже желательно говорить красивым и ясным русским языком.
Но в то же время это рассуждение должно быть строгим. Что это значит?
Как ни странно, строгое научное рассуждение на поверку окажется совсем не рассуждением, а изложением своих взглядов на предмет. Но изложение это должно обладать некоторыми качествами.
Во-первых, оно должно основываться как раз на «конкретных фактах». Что, в действительности, может означать либо исторические факты, либо нечто, признанное соответствующим сообществом за факты. Но факты эти означают вовсе не действительные события. Как раз действительные события не есть факт. Два свидетеля всегда будут иметь о событии разные представления. Фактом является свидетельство, причем письменное. То, что было в действительности, ускользает от ученого, как бытие Хайдеггера. А вот запись, текст — это данность, которая бесспорна. И даже если ученый докажет, что свидетель этот лжет, сама запись его лжи — есть подлинное свидетельство, а значит факт.
Во-вторых, такое рассуждение-изложение должно быть исследованием, в нем что-то обязано выясняться. Если этого нет, не будет и рассуждения. Выясняться может как раз «конкретность» фактов или правильность сделанных из них выводов. Но рассуждением это сочинение станет лишь в том случае, если выяснение и исследование будет. Затем и нужно рассуждение.
Это гораздо больше похоже на логический спор об истине, что и является признаком научности.
Но для меня сейчас важно лишь то, что рассуждение, даже если оно опирается на факты, не имеет к этим фактам никакого отношения. И на факты оно опирается или не на факты, это ничего не говорит о качестве рассуждения.
Это очевидно, если присмотреться к самому высказыванию: рассуждение, опирающееся на конкретные факты. Если рассуждение опирается на факты, значит, оно может на них и не опираться. Следовательно, оно существует само по себе до фактов и после фактов.
Но мы определенно ощущаем, что если рассуждение опирается на факты, его качество принципиально меняется. И мы не признаем за научное исследование рассуждение, которое не опирается на факты.
Однако рассуждению совершенно все равно, стоит ли на дворе осень или мода на научность. Оно есть, и оно производится моим рассудком с тем качеством, на какое он способен. Если я использую факты, сама моя способность к рассуждению никак не изменится. Что же меняется и почему мы ощущаем одно рассуждение качественно лучшим, чем другое?
Меняется убедительность и сила воздействия на людей. Меняется и неуязвимость речи.
Факты, как это ни странно, совершенно не нужны для самого рассуждения, они нужны лишь затем, чтобы убедить людей, что сказанное тобой истинно или, по крайней мере, дает знания. Иными словами, факты в рассуждении — не больше, чем рекламный трюк, привлекающий покупателя. А что продается?
То, что спрятано, скрыто за фактами: собственно рассуждение. Действительная ценность только в нем. Оно почему-то очень важно и мне и, похоже, всему человечеству, поэтому я, как автор, стремлюсь его опубликовать, а люди — прочитать. Очень часто новые работы почти не содержат новых фактов, но дают новый взгляд на положение дел и вещей. И это революционные работы, единственно продвигающие науку вперед.
Это странно, но факт: каждое новое рассуждение словно бы прокладывает еще один кусочек пути для всего человечества. И в этом его ценность. Причем почти независимо от содержания. Главное — проделать одно огромное рассуждение о мире, которое ведет все человечество, еще на шажок дальше.
Что за ловушку описывает наша способность рассуждать? Из чего мы выкарабкаемся, когда прочитаем это Великое заклинание до конца?
Глава 6. Рассуждение и чувство
Еще один словарный пример отражает устоявшееся общественное мнение. Он про плохих поэтов: у них рассуждение заменяет чувство. Это утверждение настолько привычно, что вовсе не просто понять, что оно значит. В первую очередь, потому что совсем не ясно, что такое это «чувство» поэтов. Кстати, и сами поэты это понимают плохо. Они, скорее, чувствуют, когда с чувством в их стихах плохо или хорошо.
Не буду уходить в это исследование от собственного, скажу кратко, как психолог: речь идет не о чувстве, а о душевном отклике. То есть о способности души отзываться на то, что сказал поэт. Или на то, как он это сказал. И это тоже может сильно запутать понимание, поэтому я опять уйду в психологию: душа отзывается на образы.
Но не на все, а на те, которые соответствуют миру ее мечты, попросту, либо «раю», в котором она хотела бы жить, либо дороге домой. То есть миру, через который душе обязательно надо пройти, потому что в нем живет либо её боль, либо её любовь, либо её спасение.
При этом однозначно то, что души, воплотившиеся на Землю, считают именно Землю тем миром, где они должны быть. Земля — это Дорога Домой для всех душ, которые сюда пришли. Поскольку память после воплощения отодвигается, происходит подмена, и души теряют видение дороги. Дом и Земля совмещаются, поскольку Земля и в самом деле оказывается домом на земную жизнь. И это верно, даже для человека, помнящего о том, что он не из этого мира.
Поэтому люди начинают искать в земном мире признаки Дома, откуда пришли души. Главный из них — это красота. Также покой, уют…. Так появляются мифы о рае в виде садов, о горах, где живут боги, о местах силы, позволяющих человеку раскрыть сверхвозможности и так вернуть частичку своей божественности.
Эти воспоминания об ином мире и иной жизни должны быть высказаны и на ином языке. Просто потому, что волшебство не может говориться обычно, поскольку обычно мы говорим много, но ничего не происходит. Значит, надо просто сказать это иначе, и тогда родится чудо.
Чудо рождается, но это чудо — поэзия. То есть образы, выраженные такой речью, которая не применяется в быту. Какие образы? Те, что напоминают душе либо о ее Доме, либо о ее Задаче, о том, ради чего она на Земле. И то и другое вызывает душевный отклик и душевные движения, которые и воспринимаются нами как чувства.
Что же не так с поэзией, в которой «рассуждение заменяет чувство»?
Похоже, она не вызывает ответного душевного движения. Все эти оды осьмнадцатого столетия, вроде: Когда б ты взял правленье в руки, с тобой воспрянула б страна!.. — не вызывают отклика. Почему? Нет чувства?
Нет, человек писал это «с большим чувством», то есть вкладывал в свое произведение действительное душевное движение. Но мы совсем не можем это читать. Для нас это стало предметом газетных статей. Во-первых, потому что газеты, пресса забрали себе подобные предметы. Во-вторых, потому что мы разуверились во власти и в том, что придет царь-батюшка и спасет нас.
А когда-то эти оды писались и читались в изобилии, и их рассуждения были вполне поэтичны. Это было в то время, когда подобные рассуждения могли повести к желанным изменениям мира, то есть были действительным Путем и, стало быть, Дорогой Домой. Наверное, это относится ко времени Петра и некоторых его преемников, когда существовала определенная культура воздействия на власть через общественное мнение, выраженное в стихах.
И люди писали вместо стихов — политические рассуждения, в которых закладывали хитрые воздействия на правителя, пытаясь то лестью, то здравым смыслом заставить его что-то сделать. Это была магия, сродни обрядовой, а язык был жреческим, то есть необычным, иным.
Самое любопытное, что поэзия была в этих сочинениях до тех пор, пока они вели к изменениям. И люди той поры наслаждались своими одами, как впоследствии Пушкиным, Блоком или сумасшедшими футуристами. Была и ушла, как только изменился мир. В нашем, новом мире, где оды больше не открывают путей к Власти, поэзия ушла в совсем иные вещи. С уходом советской идеологии, когда требовалось идеалами увлекать души и воображение трудовых масс, она ушла даже из стихов…
Миры меняются, меняются Пути, меняются и магические средства, необходимые для управления миром. То, что было поэзией, превратилось в скучное «рассуждение».
Но были ли оды плохих поэтов действительными рассуждениями? Само построение предложения: когда б… тогда б… — безусловно, признак рассуждения. Иными словами, рассуждения в тех одах, безусловно, присутствовали>. Однако в целом это были совсем иные орудия обработки сознания. Чародейские орудия.
Если вспомнить подобные оды, писавшиеся и читавшиеся к юбилеям правителей, то суть их в том, чтобы сначала захватить внимание лестным рассказом о самом человеке, потом это самое внимание затащить в образ мира, который хочет иметь автор, причем мира, в сущности, райского, чудесного. И только очаровав слушателя этой мечтой, чародей применяет короткое рассуждение: когда б… тогда б…
Он может вставлять его много раз, но лишь для усиления воздействия. Сама же рассуждающая часть очень коротка. Почему же, в таком случае, подобные вирши ощущались рассуждениями?
Очевидно, потому, что описание мира, в котором это рассуждение работает или сработает, как некий волшебный рычаг, должно обязательно быть и являться не рассуждающей частью рассуждения.
Отличие же настоящей поэзии от плохой оказывается в том, что настоящая поэзия любуется настоящим миром и настоящими чувствами. Плохая же предлагает нам сначала построить для себя подходящий мир и лишь в нем, потом и может быть, блаженствовать…
Поэт все-таки жрец и философ. Его задача не усыплять, а будить, напоминая, что мы избрали эту Землю не случайно. Она во всем подходит для решения задач нашей души. Потому мы и пришли.
И искать красоту или меты пути Домой надо в этом мире, а не в ином. Надо лишь научиться видеть и путь, и возможности, которые дают Земля и земная жизнь.
Отвращение к рассуждению и рассудочности возникло так же, как и к поэзии или коммунистической идеологии, — от пресыщения. От пресыщения играми со снами об иной жизни в иных мирах.
Рассуждение, как топор, можно использовать для чего угодно. Его использовали, чтобы убеждать. Но убеждали в том, что надо спать и во сне делать то, что нужно чародеям.
Сны — приятны до поры до времени. Но когда-то мы вызреваем к настоящей жизни и просыпаемся. Похоже, такая пора пришла. Мы пробуждаемся. Во всяком случае, от одних снов, к другим. На этом сломе сно-культур возможно обрести силу и проскользнуть в разлом этой ловушки.
Нужно только проделать верное рассуждение. Только повернуть этот волшебный рычаг, я надеюсь…
Глава 7. Рассуждать — обсуждать
Даль приводит такое определение рассуждения:
Рассудить, рассуждать о чем, что, толковать или беседовать, поясняя, разбирая что-либо, вникать умом, передавать заключения свои словами, обсуждать.
В живом русском языке рассуждать — это беседовать, толковать, обсуждать. Это подтверждают и современные словари русского языка:
Аркадий вполголоса рассуждал с Катей. Тургенев.
Мы в кафе сидели. Пили кофе и музыку слушали. И про вас рассуждали. Афиногенов.
Рассуждать они пустилися вдвоем о всякой всячине. Крылов.
Является ли подобное обсуждение действительным рассуждением?
Безусловно. Уже только потому, что рассуждение — это то, что называет этим именем народ. И мы, подобно ученым, конечно, можем уворовать это слово и вложить в него любые значения, но это детский произвол. А в действительности во всех описанных беседах и обсуждениях происходит рассуждение.
При этом, если бы рассуждения там не было, ни русский народ, ни русские писатели не использовали бы это слово. Но мы приучены логикой к тому, что рассуждение — это какая-то работа с суждениями и умозаключениями. Можно ли предположить, что Аркадий действительно занят суждениями и умозаключениями с Катей? Или герои Крылова не просто болтают о том, о сем, а именно рассуждают?
На это отвечает Даль:
Сколько ни рассуждать, а с нашим умом этого не рассудишь, не поймешь.
Русский человек принимается рассуждать о всякой всячине, не просто перебирая образы. Если бы это было так, то Крылов использовал бы слово «болтать», или «сплетничать», а то и «чесать языки». Но он, со своей стороны, говорит рассуждать, а я со своей, как читатель, понимаю: в их болтовне было нечто от рассуждения, хотя бы попытка понять нечто, что недоступно моему уму.
В их речи были попытки судить и выносить суждения, что невозможно без умозаключений. Возможно, у них «не хватало ума», что значит, что они не могли вынести окончательное суждение и быть уверенными в его истинности. То есть не смогли понять то, что обсуждали. Но попытка понять, безусловно, была, и именно ее и отразил язык.
Попытка понять. Вот суть рассуждения, если оно не логическое, то есть не предназначенное убедить. Либо попытка договориться о едином видении мира, предмета или задачи.
Тот же Даль:
О чем на сходке рассуждали?
«Да рассудили, чтоб по весне не делить поземов, а по старому».
Рассуждение привело к договору и решению. Как рассуждали на сходке? Взвешивали условия жизни, взвешивали труд, который придется приложить в этом году, взвешивали затраты и пришли к оценке: в этом году делить землю не стоит, то есть слишком дорого выйдет по сравнению с выгодой от передела. И когда увидели это одинаково, приняли общее решение.
Судили-рядили, то есть рассуждали-договаривались, в итоге родился закон, управляющий жизнью и поведением.
Закон этот — конечно же, образ. Большой образ действия, предписывающий, как двигаться людям до определенного срока и как им говорить.
Да, если посмотреть на это психологически, то выходом из рассуждения будет именно то, как двигать телами. Речь или письмо — это тоже виды телесных движений. После того как рассуждение завершено, наши тела либо будут знать, где им пахать и сеять в этом году, либо пойдут жаловаться в весьма определенное место, а именно в то, которое для этого предназначено другим договором. И этому будет предшествовать короткое рассуждение: раз сходка решила, значит, теперь можно жаловаться только, скажем, в мирской суд.
Но если после завершения рассуждения тела знают, что и как им делать, то рассуждение происходит не в телах и, так сказать, раньше тел, оно ведется душами, хотя и с помощью рассудка. И это очевидно хотя бы из того, что если рассуждение сходки кем-то не будет принято, его душа не успокоится, пока не добьется справедливости. Она не будет знать покоя.
Следовательно, рассуждение позволяет обрести душевный покой. Хотя тела после этого будут двигаться и трудиться. Но не будет более страшной вещи: метаний и сомнений. И состояние, в котором герои приведенных словарных примеров рассуждают, это всегда состояние непокоя, сомнения, метания.
Мы все больше рассуждали и, сколько я могу судить, довольно умно и тонко рассуждали о том, как именно должно работать… и какое собственно значение художника в наш век. Тургенев.
А через полвека после Тургенева эти метания перерастут в революционные бунты, во время которых художники будут метаться, как птицы над разоренным гнездом, и то славить новое, то проклинать…
Рассуждение должно приводить к душевному покою. Это определенно. Это и есть его главная цель, скрытая во всех частных целях разнообразных рассуждений. Поэтому, о чем бы ни рассуждали люди, это признак, что они в движении, что они ищут, что им еще надо что-то сделать, чтобы их души успокоились.
Что может быть причиной этого?
Как кажется, какие-то помехи во внешнем мире. Но Диоген жил в бочке, в пифосе. И был спокоен до тех пор, пока Александр Македонский не закрыл ему солнце своим телом. Тогда он восстановил покой, попросив того убраться.
Это внешняя помеха. Она устраняется так, как устраняют помехи животные. Они просто уходят в сторону, переворачиваются на другой бок или чешутся.
Мы страдаем от помех внутренних, от того, что чешется в душе.
Но в душе либо ничто не может «чесаться», либо в ней должны быть какие-то несовершенства. Вот они-то, а не сама душа, и оказываются причинами наших рассуждений. Рассуждения, безусловно, призваны убрать беспокойства, но могут ли они убрать причину беспокойства во мне.
Вот вопрос.
Рассуждая, мы просто чешем то место на душе, которое свербит, или же мы можем и вылечить этим душу?
Глава 8. Искусственные рассуждения возможных миров
Я читаю примеры из словарей живого русского языка, и вдруг среди них налетаю на пример математического рассуждения:
Будем так рассуждать. Положим, нам нужно разделить семь восьмых не на две пятых, а на два, то есть только на числителя. Чехов.
Его использует русский писатель, очевидно, показывая человека, который способен на такие рассуждения. Сам он рассуждает совсем иначе, это — лишь литературный образ, так сказать, типаж. То есть узнаваемый тип или характер, как говорится. Причем, как я это ощущаю, резко узнаваемый.
Значит, математическое рассуждение узнается резко, очевидно, своей сильной отличностью от обычных рассуждений. В чем эта отличность?
Первое, что идет: в его полной бессмысленности!..
Мое воспитание тут же меня одергивает: ты ничего не понимаешь! Все как раз наоборот: математическое рассуждение узнается потому, что в нем больше смысла, чем в обычных рассуждениях. Смысл в нем, можно сказать, брызжет изо всех щелей. Только он недоступен всем подряд. Он только для очень умных людей!
Ну, да! Именно для Очень умных. Зачем какому-то придурку потребовалось делить не нечто, не вещь этого мира, а ее семь восьмых? Да еще не на двоих, не между нами, а на две пятых?
Как зачем?! А вдруг сложится такая ситуация! И что ты тогда будешь делать? Окажешься неготовым?!
А нужно быть готовым?
Нужно быть готовым к любой возможности? А готов ли математик к тому, что его сейчас остановят на дороге и ограбят малолетние бандиты? Конечно, он же знает, как кричать: милиция, на помощь! Это у него решено давно и навсегда. Все, что связано с защитой себя и своих близких, надо решать через общественное устроение.
А готов ли он к новой перестройке, к тому, что окажется без зарплаты?
Конечно, готов: деньги — это не главное в жизни. И он уже давно приучил к этому своих близких.
Э-э… я даже не знаю, что еще придумать. Математик действительно давно решил все жизненные вопросы, использовав опыт предшественников из своего сообщества. Он как-то устроил свое выживание за счет тех, кто избрал мучиться рядом с ним. И просто имеет на все случаи жизни готовые ответы, вроде того, что для настоящего ученого это несущественно! И живет в мире, где существенны лишь те вещи, которые не могут случиться в настоящей жизни…
При этом он еще и может сказать: вы делите яблоки между детишками, а я решаю задачи, благодаря которым летают ракеты. Вот зачем нужно делить несуществующие числа не между людьми, а между дробями.
И ведь верно: ракеты летают и падают ядерными бомбами на наши головы именно благодаря способности ученых рассуждать бесчеловечно, применительно к каким-то иным мирам, где нет живых душ, а есть лишь знаки, которые не плачут, а потому их и не жалко.
При этом, если вспомнить логику, именно математическое рассуждение для многих современных логиков является идеалом рассуждения как такового. Почему? Наверное, потому, что оно именно бездушно, то есть ведется в «чистом виде», очищенное от человечности.
И что же является сутью рассуждения, если приглядеться к математическому рассуждению?
Как это с очевидностью заметно на приведенном Чеховым примере, для этого рассуждения совершенно безразличны «переменные», то есть те самые математические знаки. Мы могли бы делить две пятых на семь восьмых, а не наоборот. А само рассуждение осталось бы прежним, скрытое в словесных выражениях: положим, допустим, если… то…
И все они двухчастные или двухходовые. В первой части мы допускаем нечто как условие, а во второй делаем вывод из этого допущения. По правилам. Математический вывод всегда делается строго по правилам, которые зазубриваются всеми еще со школьной скамьи. Отклонения от правила недопустимы, поэтому всё математическое рассуждение держится на памяти о том, что и как полагается соотносить с другим.
Чеховское «положим» обязано завершиться: тогда… и далее описание следствия из условия. Точно так же и математическое «допустим», будет иметь обязательное продолжение: тогда… и если… то…
Язык чувствует эти словосочетания как обязывающие к какому-то определенному продолжению. За этим — описанная философами и логиками принудительность рассуждения. Можно сказать, чуть ли не скрытый в речи Логос или Мировой разум.
Так ли это, я не знаю, но прекрасно понимаю, что к такой жесткости следования вывода за условием или допущением нас приучает общество. И даже если это соответствует природе разума, принудительность вложена в рассуждение культурно-исторически. Просто с нас, если мы сказали «если», всегда требуют завершить начатое неким «то». Просто добиваются завершения, жестким принуждением: ну! Сказал — заверши! Назвался груздем, полезай в кузов! Начал говорить, заверши начатое!
Тот, кто этого не умеет, ощущается дураком. Быть подвергнутым такому осмеянию слишком болезненно, чтобы ему сопротивляться. И мы с детства привыкаем к тому, что наш мир — это мир жесткой причинности, в которой деяние обязательно вызывает следствие. В этом суть и взаимодействий с другими людьми: чтобы выжить в этом мире, нужно уметь взаимодействовать, поддерживая во всех окружающих уверенность, что они могут рассчитывать на твой обязательный ответ в случае их обращения.
Если ты человек, то на любое человеческое «если» ты откликнешься своим «то». Может быть, это будет отказ сделать то, что просят, но даже отказ лучше, чем пустота и тишина непонимания в ответ. Даже отказывая, ты человек, и значит, мы в мире людей, где все понятно, где я знаю, как жить.
Как ни странно это прозвучит, но жесткое и бесчеловечное рассуждение математики — это крайнее выражение человечности, доступное нам: в нем покой, который так важен для выживания. Покой такого же качества и рода, как заплаты над неведомым, которые мы ставим, делая многие вещи очевидностями. Нам нельзя видеть истинный мир в прорехи на поверхности его Образа. Сталкиваясь с неведомым, с тем, как оно просвечивает сквозь дыры в Образе мира, мы должны иметь некие заготовленные ответы, чтобы успокоить и усыпить самих себя. Лучшими ответами являются жесткие связки: если увидел нечто, то это то-то!
Человечество, возможно, невозможно.
Оно не может существовать в настоящем мире, поскольку не в силах соответствовать его яростности. Оно, как зелень, выращенная на зимнем окошке, блекло и безжизненно. И если настоящее прорвется в искусственные условия нашего мирка, мы тут же завянем и исчезнем, как исчезали целые государства и народы, стоило более дикому народу прорваться на его земли.
Угроза исчезновения постоянно висит над нами. Если ее видеть всегда, жить будет невозможно. И мы закрываем глаза, убеждая себя, что есть только тот мир, который мы себе придумали.
Очень похоже на испуганного ребенка, в чью комнату рвутся монстры из фильма ужасов, а он закрылся одеялом с головой и шепчет себе: никого нет, никого нет!.. Если бы они были, то мама мне обязательно бы об этом сказала!
Это и есть действительное, строгое математическое рассуждение. Оно совершенно искусственно и безжизненно. Но только оно обеспечивает нашу жизнь в этом мире. Не телесно. А именно с точки зрения разума.
Наш разум настолько слаб, что пока еще не смог бы думать в открытом мире. Вот поэтому его и загоняют в искусственные условия мирка, где правят жесткая причинность и принудительность рассуждения.
Это начало, это первый класс обучения разума, поэтому такое жесткое, математическое по своей сути, рассуждение должно быть изучено и освоено как основа рассудка. Но нельзя забывать, что жизнь шире этого искусственного мирка. И надо быть готовым к тому, что возможны и другие классы.
Глава 9. Рассуждение и дело
Живой русский язык связывает рассуждение с делом:
Долго рассуждай, да скоро делай.
Много рассуждает, да мало делает.
Как видите, поговорки эти, если их считать некими предписаниями, противоположны. Одна говорит о том, что, прежде чем приступить к делу, надо хорошенько подумать. Вторая о том, что многие оттягивают дело долгими рассуждениями.
Третья:
Нечего руками рассуждать, коли Бог ума не дал.
Она тоже о связи дела и рассуждения и прямо запрещает начинать дела, не обдумав их.
Что можно из них извлечь?
Рассуждение — не дело. Дело можно делать и не рассуждая. Однако…
Не вдаваясь в какие-то тонкости и глубины, попробую увязать эти понятия как психолог. Во-первых, очевидно, что рассуждение создает образ действия для того дела, которое ты собрался делать. Во-вторых, не менее очевидно, что и то дело, которое ты делаешь не рассуждая, имеет образ действия. Без него мы просто не можем двигать свое тело в соответствии с нуждами дела.
Но при этом, и это тоже очевидно, не продуманное рассуждением дело будет сделано так, будто Бог ума не дал. А если окажется, что оно несколько сложнее, чем уже имеющиеся исходные образы или образцы, то и вовсе сделано не будет. Так что нечего руками рассуждать, если думать не умеешь.
Рассуждение явно нужно для того, чтобы либо сделать новое дело, либо сделать более сложное дело, чем ты делаешь привычно, либо чтобы сделать просто сложное дело. В сложном деле, даже если ты и не раз уже его делал, всегда есть возможность запутаться. Да и не может быть такого сложного дела, в котором бы не изменились какие-то условия. Особенно, если это взаимодействия с людьми.
Что же дает рассуждение?
Оно позволяет учесть условия. Условно говоря, простейшим бытовым рассуждением является: если условия будут прежними, тогда делаем, как всегда, быстро и не рассуждая. А вот если условия изменятся, придется посидеть, подумать.
Это исходное рассуждение можно сохранить в памяти, потому что оно не просто будет всегда повторяться в жизни, но оно еще и перекрывает собой целый пласт возможных рассуждений, которые бы исследовали те, кто изучает рассуждение ради рассуждения. Но если задача — научиться думать, а думать в том смысле, в каком разум обеспечивает выживание, тогда все эти случаи ничего не добавляют качественно. Изучай — не изучай, а действовать будешь по образцу, поскольку в нем хранится лучшее из найденных твоим разумом решений подобных задач.
Поэтому образцы надо принять как понятие, обеспечивающее основания для работы разума и рассудка. Сами образцы — это омертвелые образы, внутри слоя образцов, который мазыки называли мышлением, думать невозможно, потому что думать там не о чем. Все давно уже продумано, и разум просто отказывается о них думать. Если попытаться заставить разум улучшить работающий образец, он заскучает, и очень скоро вы заметите себя думающим о чем-то более жизненном.
Соответственно, не может работать внутри образцов и рассудок.
Зато и он, и разум сразу же включаются, когда появляется новина или новизна. То есть когда условия задачи хоть немного отличаются от тех, для которых созданы образцы. Первое рассуждение рассудка в таком случае так же можно запомнить навсегда: условия несколько изменились, а не попробовать ли пройти по образцу? Вдруг проскочит?!
Как вы понимаете, дело либо сладится по образцу, несмотря на изменение условий, либо кто-то получит по морде, извините за грубое слово. Оно здесь оправдано, как объясняли мазыки, тем, что на языке брани, на Огне, означало голову или «лицо» животного. И тем самым в живой речи показывало, что человек ведет себя соответствующе. То есть тупо лезет к тому, что ему захотелось получить, не учитывая ни людей, ни условий. Отворотить скотину от того, что она наметила сожрать, скажем, с огородной грядки, можно только дубиной.
Но разум — сын кулака, как говорили те же мазыки. Что означает: мы учимся только тогда, когда жизнь начинает нас бить. И это очень естественно, если вспомнить, что задача разума — обеспечивать наше выживание. Поэтому он вступает в работу именно тогда, когда появляется угроза жизни. Хоть отдаленная. И начинает совершенствовать те образы действия, которые у нас есть. А если для них нужно учитывать условия, он совершенствует и образ мира, изучая мир лучше.
И если по морде благополучно получено, разум просыпается и рождает третье рассуждение: Больно! Похоже, надо думать… А как не хочется!
Почему большинству людей не хочется думать, я не очень понимаю, хотя изучаю это уже много лет. Очевидно, это связано с личным целеустроением каждого. Люди постоянно отказываются думать и совершенствоваться, упорно пытаясь заставить измениться мир, а не себя. Просто насилуют его бесконечными попытками принять их образцы.
При этом ясно видно одно: сам разум вообще не может лениться или бездействовать. И ему совершенно все равно, о чем думать и в чем совершенствоваться. Не дает ему это делать исключительно наш выбор жизненного пути, то есть того, что ты хочешь делать, и того, что не хочешь. И если ты не хочешь чего-то делать, а нужно, ты много-много раз пытаешься применить все то же орудие, тыкая его разными концами, пока не поймешь, что этот ключик окончательно не подходит.
Только после этого, вздохнув и пострадав, человек начинает сокрушенно думать, жалея о том, что вынужден будет украсть столько ценного времени от главных дел своей жизни. При этом дело оказывается крошечным и часто занимает времени гораздо меньше, чем было потрачено на перебор образцов. В итоге получается двойная трата жизни, а поскольку она происходит почти со всеми делами, то есть чуть не каждый день, мечта отходит в дальнюю часть сознания и вовсе забывается.
И вот рождается человек, который не делает ничего своего, но все, что ему поручают, делает так, будто его обворовали и намеренно мешают жить своим делом. Состояние это скотское, причем и в смысле упрямства, и в смысле бездумности, и в смысле злобности. Про плохие и все ухудшающиеся условия жизни я и не говорю.
Легкость перехода к думанию в делах, которые ты не хотел делать, но жизнь заставила, рождается из понимания, что эти дела все равно сделать придется. В таком случае, если ты осознал, что отвертеться от них невозможно, остается только одно решение: сделать их как можно быстрей и лучше. Лучше — это чтобы не пришлось переделывать. И тогда есть надежда, что дела однажды будут переделаны, и ты целиком посвятишь себя только делу своей души.
Многие могут сказать, что дела переделать невозможно. Они бесконечны.
Это ошибка рассуждения. Причем Большого Рассуждения, на уровне Скумы, то есть Задачи жизни. В рамках мелких рассуждений сегодняшнего дня это верно: если жить, как говорится, растительно, не думая вперед, то жизнь будет сама подыскивать для тебя дела по обеспечению выживания каждый день. И подыскивать она их будет нелениво.
Но если ты хоть смутно вспоминаешь о том, зачем пришел, и понимаешь, что эту задачу надо решить обязательно, ты проделаешь следующее, четвертое рассуждение: чтобы сделать главное дело, надо освободиться от помех. Помехи приходят из жизни, поэтому жизнь надо устроить так, чтобы помехи устранялись сами, до тебя. Тогда ты сможешь вложить всего себя в главное.
В современном мире такой способ устроения жизни называется предприятием. Ты создаешь предприятие и отлаживаешь его, и тогда оно берет на себя заботы о твоем выживании. Ты же, в отношении хорошо устроенного и отлаженного предприятия, занят только управлением, которое все ведется по образцам. Думать же ты будешь о том, зачем пришла твоя душа.
В старину этот способ называли хозяйством. В сущности, любое крестьянское хозяйство было семейным предприятием, обеспечивающим и выживание и лучшую жизнь. Понятно, что любое хозяйство, как современное, так и старинное, требует большого участия в нем хозяина. А в старину оно, порой, вообще не оставляло свободного времени, как нам сейчас кажется.
Но, во-первых, обеспечить выживание в тяжелые времена, когда люди умирали по всей Руси прямо на дорогах, это уже немалое движение к главному и, безусловно, обеспечивает возможность посвятить себя Скуме, что не может себе позволить заморенный голодом. Во-вторых же, при всех трудностях крестьянской жизни, на старой Руси было около полутора сотен праздников в году! Иначе говоря, то тяжелое крестьянское дело, о котором так много кричали большевики, обеспечивало возможность крестьянам быть праздными почти половину года!
Бедно же жили лентяи, как рассказывают старики, с которыми доводилось мне общаться по деревням.
Что это значит? А то же самое, что и поговорка о том, что кулак — этот тот, кто спит на кулаке. Иными словами, кто делал необходимые для выживания дела быстро, споро и хорошо, быстро освобождался от них и жил в достатке, имея время для праздников или других душевных дел. В основе настоящего крестьянства лежало именно это рассуждение: сделал дело, гуляй смело!
Четыре исходных рассуждения, которые я привел, подводят к тому, как начать думать и рассуждать о новом. Либо о целиком новом — Новине на языке мазыков, либо о новом в рамках изменившихся условий. Собственно говоря, тут и начинается действительное рассуждение и, так сказать, школа рассуждения.
Но об этом надо рассказывать особо.