Неизменному спутнику
Галине Федоровне
После вчерашней ночи, когда он впервые увидел Валю, после штурма городка и после того, как сегодня он все-таки отыскал ее, Андрееву было приятно ощущать на своем лице горячие женские губы.
Светлые, почти пепельные волосы мягкой накидкой расстилались по плечам. Темные глаза то отдалялись, то приближались, маня и обещая.
Откинув голову и глядя на его лицо, чуть поглупевшее от счастья, она говорила с ним так, словно знакомство их длилось не меньше вечности. Всякому, кто утром сказал бы ей, что через несколько часов она вот так легкомысленно будет вести себя с абсолютно неизвестным мужчиной, Валя, не раздумывая, залепила бы пощечину. Она не может объяснить ни ему, ни себе, что с ней творится.
А он протяжным вздохом отбросил легкие волосы, приник к розовому уху и зашептал. О том, что она самая хорошая, самая красивая на свете, милая, очаровательная… И он счастлив, что говорит ей такие слова взволнованно, искренно. И он верит, что все сказанное ею такое же честное, идущее от души. Значит, они любят друг друга отныне и до конца.
Его правая рука поднялась к воротнику сиреневой шерстяной кофточки и расстегнула верхнюю пуговицу. Но ее рука, как опущенный шлагбаум, преградила ему дальнейший путь.
— Я завтра уезжаю. Понимаете — завтра.
— Знаю. Поэтому не хочу, чтобы было так. Я ваша, Андрюша. Я тоже до вас никогда и никому этого не говорила. Но не надо так… — Она отодвинулась от него.
Взволнованные, молча глядели друг на друга. Женщина — с обидой, лейтенант — с огорчением. В его взгляде читался вопрос: зачем же тогда просила остаться? Ну, посидели с вечера, побеседовали, даже попели, попытались потанцевать на маленьком пятачке… Собрались пожелать хозяйке спокойной ночи. На пожелания всех она отвечала словами благодарности. Но когда Андреев протянул ей руку, Валя удивленно взглянула на него и, не стесняясь присутствующих, сказала:
— Я хочу, чтобы вы остались… Если можно.
Счастливый, Андреев снял шинель.
А теперь, оказывается, он всего-навсего милый собеседник, галантный кавалер.
— Валя?.. — не выдержал молчания Андреев. — Вы не верите, что после войны я вернусь к вам, только к вам?.
На-мл нуту ее, черные глаза спрятались за занавес густых ресниц, и она прошептала:
— Верю.
И снова их глаза встретились. Ее говорили: я верю всему, что вы говорите. После нашей встречи я не боюсь будущего, каким бы оно ни выпало. Но я жалею о том, что принадлежала другому. Он оказался искуснее вас, свое грязное предложение о сожительстве расписал такими акварелями, что у девчонки закружилась голова… Надо ли вам все это знать?..
А его глаза говорили: милая, разве я виноват, что встретил тебя в такое страшное время. Время, когда сегодня я вижу, слышу тебя, а завтра — случайная пуля или осколок снаряда отнимут у меня все это. Может быть, ты думаешь, что поэтому я тороплюсь жить? Нет. Ты не догадалась, о чем я думал? Вот и хорошо. К черту эти мрачные мысли. Я люблю тебя и лучше скажи, что мне делать?
Валя поднялась и попросила:
— Посидите.
Она нежно прикоснулась к его голове и ушла за легкую драпированную ширмочку, отгораживающую ее кровать от остальной комнаты.
Андреев попытался сосредоточить внимание на старом учебнике почвоведения, на пожелтевших листах фикуса, на куске заиндевевшей фанеры, заменившей фрамугу одного окна, но его взор, перебегая с предмета на предмет, непременно наталкивался на ширму, а слух (о, как бы он хотел оглохнуть на эти минуты) жадно улавливал стук туфель о половицу, шуршанье.
— Андрюша, иди сюда.
Ноги сделались непослушными, деревянными. С усилием прошел несколько шагов от дивана к столу. Машинально потушил лампу и, ослепленный резким световым контрастом, продолжал стоять, ожидая, не веря, думая, что ослышался.
— Андрюша?
Из-за крыши-пирамиды соседнего дома показался край ртутно-дрожащей луны, и серебряный свет озарил широкие, — зовущие глаза и шепчущие губы Валентины.
…В домах напротив одно за другим исчезали во мраке окна. Она ему рассказывала:
— …Мне предложили выехать, но я ушла с партизанами. Там у меня был муж. Нельзя сказать, чтобы я — любила его, но, ты меня понимаешь, Андрюша, жить одной среди мужчин… Может быть, другие умеют, но — я не смогла.
Он понимающе кивнул и осторожно сел рядом.
— Потом умерла мама, а нас каратели прижали к болоту, и вдруг здесь Николай пропал. Многие думали, что он попал в трясину и утонул, но я этому не верю; он просто бежал. Понимаешь, бежал. Все бросил… товарищей, борьбу и… меня.
— Почему ты думаешь, что бежал? Может быть, твой Николай сейчас Где-нибудь в рядах армии идет…
— Нет, — перебила Валя. — Он не такой. — Она, улыбаясь, поглядела на тонкие губы Андреева и добавила: — Не такой, как ты. В тебе есть что-то большое, сильное. Ты ведь сильный. Правда? Мне почему-то кажется, что если у тебя отнимут руки и ноги, ты все равно будешь жить. Правда?
— Не знаю, — приподнял плечи Андреев. — Но, наверное, да. Я люблю жить. Жить, не просто поедая хлеб насущный, а жить с сознанием того, что если не сегодня, так завтра ты принесешь людям пользу. Конечно, это пышно, но вот кончится война, и ты сама… — И, не завершив мысли, остановился. — Я забыл, что ты замужем.
— Была, — усмехнулась Валя. — Даже если он вернется, я не буду больше его женой ни за что.
— Почему? — в наивности наклонился к ней Андреев.
Она прямо взглянула ему в глаза и ответила:
— Сам знаешь, дурачок. Потому что встретила тебя.
Он встал и, подойдя к окну, поглядел в темноту. В стекле отразились только глаза, выпирающие из овала лица. Андреев представил, как завтра, если не утром, то в полдень обязательно, его стрелковый батальон покинет этот городок и уйдет к границе, к Германии.
А она останется здесь одна. Как будет жить, где работать, с кем встречаться? Он начинал ревновать ее, о существовании которой даже не подозревал двадцать лет и которую увидел вчера.
Его батальон наступал с правого фланга. Миновав лес, он вышел на равнину. Впереди не было видно ни колючей проволоки, ни других укреплений. Казалось, что враг забыл об этом участке, хотя он и находился не так далеко от города: в бинокль были видны черйые силуэты строений.
«Наверное, надежно заминировали?» — мелькнула догадка у Андреева, и он приказал: — Минеры, вперед!
И в это время из кустарника выбежал человек. Сперва Андреев принял его за подростка, но, увидев на голове пуховый серый платок, угадал девушку. Ветер дул ей в лицо. Выбившиеся из-под платка светлые волосы легко взлетали вверх.
— Стойте! Стойте! — кричала девушка и, подбежав к Андрееву, ближе других стоявшему к лесу, счастливо прошептала: — Наконец-то, пришли, товарищи. — , Подошла вплотную к Андрееву и, поднявшись на носки, обняла его и поцеловала в холодную, колючую щеку. Опешивший лейтенант, опомнившись, хотел ответить ей тем же, но не успел: девушка отступила и пристально глядела на него большими счастливыми глазами.
Она достала из внутреннего кармана телогрейки пакет и передала его командиру батальона. Прочитав письмо, Андреев тепло поглядел на незнакомку и проговорил с уважением:
— Вот вы какая, минер Гордеева.
— Какая же, — смутилась она. — Обыкновенная. — И снова ее черные глаза дольше, чем требовалось в такой обстановке, остановились на его смуглом лице.
— Ну, что скажете, товарищ Гордеева?
И пока она рассказывала о том, что впереди батальона болото, а гати заминированы и поэтому придется идти в обход, Андреев внимательно разглядывал ее.
Батальон двинулся в обход. Впереди шли Гордеева и командир взвода разведчиков лейтенант Сковорода. Чуть поотстав, Андреев. Командир разведчиков, отчаянно жестикулируя, говорил проводнице что-то веселое. Иногда она оборачивалась назад, и Андреев видел на ее лице улыбку. Он завидовал отчаянному и бесшабашному Сковороде. За два года совместной жизни Андреев заметил, что последний без труда заводит знакомства с людьми разных возрастов и положений: с мамашами и их детьми, с тетями и их племянницами. Сковорода считал себя особенно неотразимым при встречах с молодыми. вдовами. И, кажется, считал не без оснований. Сколько раз на переформировании или коротком отдыхе лейтенант Андреев отпускал Сковороду в город или поселок, и тот, возвратившись, вел его в дом, где непременно было вино и женщины… Андреев редко оставался до утра в таком обществе. Выпив пару рюмок, он находил пред? лог и уходил.
А на следующий день, слушая упреки товарища, Андреев, смущаясь, нарочито грубо говорил:
— Пошло все это, брат. Идет война…
— Пошел к черту со своей моральной философией, — резко останавливал его Сковорода. — Мне ее и ты, и. командир полка, и замполит — все читают. Война, война… А я что, не воюю. Воюю и не хуже других. Только, по-моему, каждый за свое воюет.
— Неправда, — горячился Андреев. — Мы воюем за Родину.
— Факт, не за господа бога, — парировал Сковорода. — Только для тебя Родина — это заводы, шахты, для Шамаева — его Таджикистан с. высоченным Памиром, для Мамеладзе — дача под Тбилиси, а для меня Родина — милые русские бабы. Не надо мне античных красавиц Греции и Рима, не надо испанок, немок, чешек… Подай мне русскую, нашу. И за нее, добрую, мудрую, работящую, воюет Ванька Сковорода. Не веришь? Вот перейдем границу, ни одной иностранки не трону.
— Да как же ты будешь без женщин? — недоверчиво смеялся Андреев.
— Зачем без женщин? — не обижался Сковорода. — Свою буду возить.
— Циник ты, Иван.
— Брось, лейтенант, — мирно хлопал он Андреева по плечу. — Скажи лучше, что завидуешь…
Да, временами он завидует командиру разведчиков. Особенно сейчас. Он отгоняет от себя эти. мысли, сворачивает своего дончака с дороги, оглядывает ряды батальона. И, дав команду: «Подтянись», снова едет в нескольких шагах позади Сковороды и Гордеевой.
Вечером, когда батальон подошел к двухэтажному дому учебного хозяйства сельскохозяйственного техникума («Я здесь работала», — сказала Гордеева), в небо взметнулись — сигнальные ракеты, и начался штурм городка. Возле элеватора к батальону присоединился партизанский отряд, и Андреев потерял из виду проводницу.