Наступило первое утро освобожденного городка. Андреев обычно доверял старшинам и командирам рот, редко заходил в дома, где размещались его бойцы. Но сегодня он с непонятным терпением ходил из двора в двор, заглядывал в комнаты, интересовался, как устроились люди, и втайне надеялся встретить еще раз девушку с черными глазами, увидеть её живой, невредимой, сказать просто, что желает всего лучшего в ее жизни, а может быть, расскажет правду о том, что волновался, не зная о ее судьбе, и бесконечно счастлив, что видит ее живой. Сегодня с каким-то особым удовольствием разрешил Сковороде «прошвырнуться», как тот выразился, по городу: надеялся — может, он встретит Гордееву.
Обойдя добрую половину улицы, Андреев, разочарованный, вернулся к себе на квартиру. Его ординарец Мамаев с помощью хозяйки приготовил вкусный обед, но лейтенант, умывшись, прилег на кровать. Есть не хотелось. Хотелось одного — видеть ее, говорить с ней. Может быть, хозяйка знает, где живет Гордеева, которая уходила в партизаны. Спросить? Пойти? «Ну, пойдешь, встретишь (он не допускал мысли, что она могла погибнуть), что скажешь: вот, мол, пришел… Глупо. Стоп, а может быть, она в санбате, ранена и ей нужна помощь?»
Андреев вскочил, торопливо натянул ремни и портупею, и в это время в прихожей послышался голос Сковороды:
— Хозяин дома?
— Дома, дома! — закричал Андреев. — Заходи.
— Сегодня в первый раз в жизни завидую тебе, Андрюха, — убитым голосом произнес Сковорода, появляясь в дверях.
— Нашел? — тревожно спросил Андреев.
— Нашел. Она живет на Пушкинской, дом их уцелел. Я ребятам приказал, они ремонтик кое-какой произвели: окна фанерой забили, двери починили, дровишек ей принесли, печку переложили..
— Ну, что она, не ранена? Одна или с кем живет? Что просила? — Андреев засыпал вопросами Сковороду.
— Да отйяжись ты со своими сантиментами, — добродушно-ворчливо ответил лейтенант. — Говорю же, первый раз в жизни завидую тебе. Такая женщина, такая женщина!
— Почему женщина? — насторожился Андреев. — Ты что-нибудь уже разведал?
В зеленых глазах Сковороды сверкнули злые огоньки.
— Дать бы тебе по морде за эти слова. Как ты о ней — такое можешь думать?
Он отстранил Андреева, упал на кровать в полушубке, валенках и, закрыв глаза рукавом, медленно заговорил:
— Когда ребята закончили ремонт и удалились, она подошла ко мне и хотела пожать руку, а я взял ее за плечо. Знаешь, как я обычно их беру. При этом бывало всякое: одна засмеется, другая покорно прильнет. ко мне, третья бросит в лицо «хам» или «нахал», а случалось, и ляпнет по морде… А Валя только глянула в меня, понимаешь, не на меня — в меня, в мою душу… И я опустил руки.
Она села на диван и спросила:
— Ваня, ты можешь сделать еще одно доброе дело для меня?
— Могу, — ответил я.
— Передай, говорит, лейтенанту Андрееву, это тебе, значит, святоша, если у него будет желание, заходите с ребятами ко мне в гости. Отметим нашу победу!
— Когда? — обрадованно воскликнул Андреев, бросаясь к вешалке.
— Для всех сбор в восемнадцать ноль-ноль, а тебе, наверное, в любое время. Без доклада. — Он вскочил. — Одевайся, чего топчешься.
И вот кончаются последние часы его жизни в этом городке, в згой комнате. Время неумолимо отсчитывает минуты. Неужели его счастью суждено быть таким коротким? А нельзя ли сделать так, чтобы они с Валей теперь не расставались никогда? Пойдет ли она с ним, захочет ли разделить все тяготы тревожных, неуютных военных дорог?
Подолгу не мигая, глядел он на пустынный заснеженный двор, на черные, словно выкрашенные деревья, на громоздкие ворота, раскачиваемые ветром, глядел на тихие спокойно спавшие улицы освобожденного городка.
«Надо ли спрашивать ее, — раздумывал Андреев, — надо ли отрывать от этой тишины, от родных мест, где она выросла, училась, работала?.. Взять ее с собой и не знать ни одного дня, ни одного часа покоя — тревожиться за Валину судьбу. Нет, пусть она остается здесь, а он, если доживет, приедет в отпуск, и они поженятся. — Об этом он скажет ей».
Утром они расстались. Валя плакала и уже на правах старшей в доме заботливо пихала в его карманы теплые, пахнущие коровьим маслом лепешки. Уже в калитке она спросила:
— Как договорились, получишь отпуск и ко мне?
— Если не убьют, только к тебе.
Площадь постепенно оживала… У ворот штаба полка расположился оркестр капельмейстера. Глущенко. Проходя мимо него, Андреев посоветовал:
— Глущенко, что-нибудь такое, чтоб душу жгло. Без шума, но оглушительное.
— Ту мы бережем, товарищ лейтенант. Новый, может, слышали, «Офицерский вальс»..
— Какая-нибудь пустышка, — вскользь заметил Андреев. — Теперь всякой дряни под песенной маркой сколько угодно.
— Ну, — обиделся Глущенко, — эта песенка подлинная, товарищ лейтенант. Я вам куплетик из нее исполню.
Он наклонился вперед и, поблескивая глазами (заранее торжествовал победу), запел:
Утро зовет Снова в поход.
Покидая ваш маленький город,
Я пройду мимо ваших ворот.
В артистическом порыве капельмейстер решил продолжать пение, но Андреев, не слушая его, уже бежал к штабу. У него блеснула мысль: вот подарок, — покидая их маленький город, он пройдет мимо ее ворот. Не один, а с батальоном. Пусть увидит Валя, какие у него люди, пусть она пожелает им всего хорошего в пути. Но перед домом штаба он остановился и высмеял сам себя: «Ну, пижон, ну, мальчишка».
Андреев направился в противоположный конец площади, где строился его батальон. С каким-то тупым остервенением он давил сапогами большие, как театральная вата, хлопья снега, ложащиеся на сырой булыжник мостовой.
— Берегись, — прокричал кто-то за спиной, и, едва он успел отскочить в сторону, как снежная, смешанная с колючим песком пыль ударила ему в лицо. Офицер связи гнал взмыленную лошадь к полковому складу. Лошадь вывела лейтенанта из раздумий. Он остановился и только. сейчас внимательно разглядел происходящее вокруг. Около порожней трехтонки, неистово ругаясь и надрываясь до хрипоты, спорили скорее по укоренившейся привычке, чем по необходимости, интенданты полка. Шофер, худощавый, рябоватый парень, одетый в новую, но уже изрядно промасленную спецовку, равнодушно глядел на споривших, не спеша раскуривая папиросу. Отделение за отделением во главе со старшинами проходили мимо, груженные пайками «НЗ».
Привязанные к водосточным трубам и остаткам заборчиков лошади нетерпеливо долбили копытами мерзлую землю и, не прекращая, жевали серое, сухое, но все равно, ароматное сено. Ожидая своих офицеров, молодцеватые ординарцы после каждой затяжки небрежно сплевывали и перекидывались чаще всего пустыми фразами.
Во дворе против склада расположились ротные кухни. Оттуда ветер навевал запахи бесхитростных солдатских завтраков.
После торжественного смотра приехавший из штаба дивизии полковник зачитал. приказ по полку, в котором среди удостоенных награды за выполнение прошедшей операции числилась и фамилия лейтенанта Андреева.
— Что же вы не рады, товарищ лейтенант? — с человеческой завистью и одновременно с гордостью за своего командира спросил ординарец, когда они ехали со смотра на квартиру.
— Почему не рад. Конечно, рад, — улыбался Андреев, — но если бы ты знал, чего я хочу, то такими глупыми вопросами меня не награждал.
— А чего же вы хотите? — заинтересовался ординарец.
Офицер посмотрел на него и ничего не ответил. Разве мог сказать он Мамаеву о том, что сегодня ему впервые за два военных года не хочется уходить из городка, хочется остаться здесь на лишний день, даже полдня, ну хоть на час. Нет, об этом никто не должен знать. даже Сковорода, который понял бы Андреева и не осудил его.
Перед выходом к лейтенанту подъехал лихой разведчик.
— А Валя не едет с нами? — удивленно спросил он. прикуривая от трофейной зажигалки Андреева.
— Нет. Я приеду в отпуск, и мы поженимся.
— Разве это нельзя оформить сейчас? — не понял Сковорода. — Взял бы и зачислил ее в медсанбат, у меня там начальник. — свой человек. Он мою Люську запросто принял, и ни один комар носа не подточит. Учись, лейтенант, пока я живой.
Андреев усмехнулся.
— Нет, Ваня. Я вовсе не хочу такой любви.
— Пожалеешь, Андрюха, да поздно будет. — И, отъезжая от комбата, попросил: — Если передумаешь, шепни.
Полк уходил из городка… Звенела на морозе начищенная до золотого блеска медь духового оркестра. Новая музыка, свободная, легкая и в то же время невольно переносившая идущих куда-то в ночь, в разбитый городок, в залу, откуда доносятся звуки сохранившегося старого, немного фальшивящего рояля, к дому, где, скрипя на проржавевших петлях, раскачивается одна половина массивных дубовых ворот, заставляла улыбаться и ласково глядеть на слепящий глаза снег.
Валя стояла среди провожающих. Здесь были знакомые: некоторые по месту довоенной работы, некоторые по совместной жизни в партизанском отряде. Она видела, как Андреев, разговаривая с полным майором, беспокойными глазами искал ее среди стоящих на обочине. Она поднялась на носки и протянула вверх руку. Андреев увидел ее, и его смуглое лицо просветлело. Он поравнялся с Валей, остановил коня и сказал:
— Я буду писать тебе каждый день… Жди меня. — И, наклонясь еще сильнее, сказал тихо, чтобы слышала одна она: — Милая.
В это время мимо проезжал молодой офицер и шутливо бросил на ходу:
— Очередная любовь, Андрюша?
Андреев не обратил внимания на балагура, но глаза Вали вдруг стали испуганными. «Очередная любовь. Я — очередная? А он говорил… Но ведь те, кто воюет с ним, лучше меня знает его. Андреев смеется. Чему? Радуется, что уезжает. Мне так грустно, а ему весело». Она отвернулась.
— Валя? — огорчился Андреев, заметив перемену в ее лице.
— Прощайте, Андрюша, — спрятала она глаза, наполненные слезами. — Спешите, ваш батальон ушел.
— Валя? — еще раз обратился он к ней, но она, опустив низко голову, выбиралась из толпы.