— Товарищ лейтенант, — осадил во$ле него лошадь ординарец. — Вас командир полка требует.
Андреев в последний РОЗ взглянул НО Валю и, пришпорив коня, поскакал в голову колонны.
На следующее утро Валя укладывала в портфель чудом уцелевшие конспекты лекций, учебники Прянишникова, Вильямса. Она верила, что в ближайшее время в техникуме начнутся занятия, прерванные нашествием. Надо было начинать работать. И она решило во что бы то ни стало добраться до учхоза, но подумала и поняла, что будет лучше, если она сходит в районо или в райисполком, на худой конец. Там скажут, когда и куда следует явиться, чтобы начать мирную жизнь, о которой она столько мечтала.
Она подошла к зеркалу. Оттуда на нее глянуло плоское желтоватое лицо с нахмуренными бровями.
— Разве я поступила дурно? — спросила настоящая Валя у той, в зеркале, и, не. дождавшись ответа, продолжала: — Ведь я, любила его. И даже сейчас, когда мне стало известно, что я очередная любовь Андреева, я все равно люблю его: большого, сильного, красивого. Я даже верю, что он напишет, объяснит…
Мысли о вчерашнем лейтенанте прервал тяжелый стук в дверь. Валя быстро вскочила и, на ходу поправляя нерасчесанные после постели, длинные волосы, побежала открывать.
— Здесь Гордеева живет? — спросил, равнодушно подросток..
— Да. А что?
— Повестка ей. Наверное, это вам, — поправился подросток, глядя на протянутую руку женщины. — Из военкомата.
Валя расписалась на корешке. Закрыла дверь, прочла текст повестки.
— К девяти, — испуганно прошептала она, увидав, что стрелки ходиков показывают половину десятого.
В жарко натопленной комнате Валю принял капитан. Он вежливо осведомился о ее здоровье и только после этого спросил, кем она была в партизанском отряде.
— Минером, — ответила Гордеева, еще не зная, зачем ее пригласили сюда.
— О! — воскликнул капитан. — Минер. Такая золотая специальность, — он умиленно взглянул на Валю, — у такой, так сказать, красивой девушки. Нам вот так нужны минеры. — Военком провел ладонью по красной, толстой шее. — Масса мин вокруг, а минеров мало, так сказать, в обрез. Так как? Поможете нашим осоавиахимовцам?
— Извините, товарищ капитан, я должна объяснить. Я преподаватель техникума, — возразила Валя. — Нужно продолжить учебный год.
— Ерунда товарищ — как вас? — Гордеева, сущая ерунда. Вы туда не попадете — все заминировано. Сначала нужно Очистить территорию учхоза, а потом уж начинать занятия. Организуйте однодневные курсы со своими людьми.
На том участке, где работало отделение Гордеевой, разминирование шло успешно. Остались самые безопасные места — совхозный элеватор и усадьба дорстроя.
Выдался на редкость солнечный, со слабым морозом день. В обеденный перерыв Валя, усталая, похудевшая, с неожиданно посеревшими глазами, не спеша спускалась к неглубокой балке, на дне которой под тонким матовым льдом бежала маленькая, летом пересыхающая речушка. Ею овладело страстное желание остаться одной, сесть на недавно спиленное дерево, устремить взор в одну точку и думать… О чем именно, она не знала. Да это было и не так важно. «Лишь бы одной и думать. Стряхнув с помертвелой старческой коры молодой, еще не пожелтевший снег, Валя устало опустилась и увидала, как над ней, казалось, задевая крутой склон балки, бегут легкие, пушистые, прозрачные облака.
И вдруг она поймала себя на мысли о том, что думает об одном и том же: «А что сегодня делает Рн?»
Вот уже около недели Валя задает себе этот неразрешимый вопрос. Она твердо была уверена в том, что в один из обыкновенных вечеров, когда она придет домой, в постовом ящике окажется маленький бумажный треугольник. Но вечера проходили, а письма не было.
Подойдя к усадьбе дорстроя, она невольно обратила внимание на маленький бугорок с врытым столбиком — могилу воина, а может быть, мирного жителя, погибшего во время боев или оккупации. Половина столбика была заснежена, и Валя, с трудом отодрав толстую корку снеговой наросли, присела на корточки, чтобы прочитать, кто же здесь похоронен. Фамилия была незнакомая, но почему-то сейчас очень близкая и родная для нее. Это, наверное, потому, что на другом конце города, возле скорченной железной ограды небольшой часовенки, есть еще один такой же бугорок, с таким же столбиком, там лежит ее мать; и еще, наверное, потому, что она тоже начинает с некоторых пор верить в смерть Николая.
Валя даже не заметила, как солнце, перевалившись за невысокие пологие возвышенности, окрасило снег и все пространство над головой в ярко-красный цвет. Торопливо наступали холодные сумерки. На небе, как светлячки в августовском поле, замерцали крошечные звезды. С востока подул пронизывающий ветер. Ей вдруг захотелось побывать на своем участке поля, где совсем недавно она, сначала студентка, а затем преподаватель, с веселой гурьбой здоровых, немного насмешливых девушек и парней собирала и ела сладкую, желтящую губы морковку.
Может, она не заметила, а может, на самом деле кто-то украдкой поставил совсем недавно крест со свастикой и стальной каской на верхушке. Валю возмутило такое соседство. Оглядываясь, она хотела найти ответ на вопрос: кто посмел поставить чужеземный крест? Но поблизости никого не было. Задыхаясь от гнева, она сорвала каску и швырнула ее в сторону.
Красные, слепящие огни брызнули из-под земли, и только потом до ее сознания долетел глухой взрыв мины…
Сколько она лежала в снегу, час, два?..
Андреев уже четвертый раз вставал с кровати, осторожно ступая босыми ногами по полу и засветив зеленоватый огонек карбидного фонаря, принимался за начатое письмо. Что произошло в жизни Гордеевой после его отъезда, Андреев не знал, но ему почему-то казалось все эти дни и ночи, что Валя из-за его нерешительности стала несчастной. И как ни пытался себя в этом разуверить молодой офицер, сердце по-прежнему мучила щемящая боль.
«Нет, — думал Андрей, уверенно беря ручку и наклоняясь над чистым листком бумаги, — надо просто объяснить ей все происшедшее в тот неудачный день. Она поймет…»
Прямо в окно глянуло ошинованное серебром колесо луны. Ему показалось, что луна как-то криво усмехается и, немного покачиваясь, дразнит. Он быстро встал и задернул ситцевую штору.
«Дурак, — ругал себя Андреев, — не послушался тогда Сковороду. Была бы со мной, выяснила, что слова проезжавшего лейтенанта — юмор, окопный юмор и не больше».
Снова склонился над бумагой. Пусть знает, что она для него одна, единственная. А молчал неделю потому, что часть все время была в бою, гнала фашистов с родной земли. Ведь чем раньше наступит победа, тем быстрее они встретятся.
Ручка легко побежала по бумаге.
…Бесконечно долгими казались короткие зимние дни. Думалось ночами разное. То письмо по небрежности курьеров упало в снег и теперь его растоптали так, что он сам не узнает своего почерка, то военная цензура зачеркнула все, что писалось от сердца, и ненужная бездушная бумага заставит Валю недоумевать и злиться, или, чего меньше всего ждал лейтенант, оно вернулось и лежит в соседнем блиндаже полевой почты. Чем дальше уходил день отправки письма, тем чаще заходил на почту Андреев.
Его батальон только что занял небольшой разъезд, соединяющий узловую станцию с районным центром. Усталые после боя, бойцы располагались на ночлег в помещении полустанка и блиндажах, вырытых немцами вдоль полотна железной дороги.
В маленьком почти не разрушенном домике начальника разъезда Мамаев кипятил чай и подогревал на чугунке банку мясных консервов..
Андреев сидел тут же на корточках. Он поспешно поворачивал голову на каждый шорох за дверью. И когда шаги или скрип санных полозьев удалялись, шептал: «Опять нет».
Уже к рассвету в дверь осторожно постучали. Ординарец вскочил с разостланной шинели, но Андреев, который не ложился (на столике горел фонарь, а на горбушке хлеба лежала раскрытая книга), жестом руки остановил его, сам открыл дверь и впустил позднего путника.
— Только что привез, товарищ лейтенант, — оправдывался связной. — Помню наказ. Не хотел беспокоить, да заметил свет. Что ж сердце до утра томить, думаю, рано или поздно, а узнает. Вот возьмите.
На постаревшем взлохмаченном по углам конверте стоял почтовый жирный штамп «Возвращается за выбытием адресата» и подпись, неразборчивая и потому злящая, будто подписавший не захотел узнать и сообщить, куда выбыл адресат.
Письмо сжег, а конверт спрятал в планшетку. Потом погасил свет и вышел.
Вдоль насыпи со стремительной быстротой катился будто выпрыгнувший из старинной русской сказки большой снежный колобок-белобок. Колючий ветер, прерывая плотную кисею снегопада, одичавшей дворняжкой кидался на грудь и в лицо. Иногда со свистом подлетал к ушам, и тогда Андреев ясно слышал: «Поезжай… Она-а-а…»
— Говорите спасибо бойцам, а не мне, — сказал молодой хирург, помогая Вале влезть в машину. — Главное, соблюдайте режим, и тогда, я уверен, через два-три месяца забудете о костылях.
— В первую очередь вам спасибо, — Гордеева прижала к груди сухие, пожелтевшие руки. — . Если бы не вы, обитать мне на крестовых хуторах. Я вас на всю жизнь запомню. До свидания.
Она взглянула на небо. Глаза невольно прижмурились. Апрельский солнечный день был в разгаре. Валя, осторожно укутывая больную ногу стеганым одеялом, улыбнулась.
— Доктор, я сейчас на церковь глянула, и меня осенила мысль. Вы только не сердитесь. В бога я не верю, но обещаю: если доведется бывать мне в церкви — свечу вам поставлю. Во-от такую. А когда попадете в наш город, обязательно заглядывайте на Пушкина, два.
Подходили выписавшиеся. Шофер нетерпеливо высовывался из кабины. Провожавшие крепко жали — товарищам руки, неуклюже обнимались, целовались, обещали писать чуть ли не ежедневно, разбиться в лепешку, но встретиться, поговорить, выпить за все.
Наконец. все уселись, и водитель, предупредив пассажиров, как надо вести себя в дороге, просигналил. Мощный «студебеккер» почти бесшумно покатился по асфальту.