Гордеева молча вытерла незаметно появившиеся слезы.
— Да, теперь мне не надо плакать, — громко сказала она.
Слепой остановился. Он выше поднял голову. Ясно — он что-то уловил, он прислушивается. Значит, Андреев помнит ее голос, помнит все, что разделено месяцами их разлуки.
— Погодите, — шагнув ближе, попросил ее слепой. — Скажите, как вас зовут?
И, прежде чем он успел сделать еще шаг, она покорно прильнула к его горячему лицу.
— Наконец-то ты пришла, — шептал счастливый Андреев. — Я верил. Раз письма не возвращались, значит, ты была на месте.
Валя нежно гладила его волосы. Слезы мешали ей говорить. — Она чувствовала на своих плечах его сильные, дорогие руки. Что ему теперь сказать?
Женщина тихо ушла в дом. Девочка серьезно наблюдала за тем, как мамин брат прижимает к своей — груди совсем чужую тетю. — Она осторожно подошла к ним и дотронулась до Андреева. Он быстро поднял девочку и, — улыбаясь (он раньше никогда так не улыбался), сказал:
— Вот это та самая тетя Валя, о которой я тебе говорил. Валя, почему ты молчишь?
— Она не молчит, а плачет, — ответила за Гордееву девочка и, легко соскользнув с рук Андреева, убежала в дом.
— Вытерла слезы? — спросил Андреев и, уловив ее кивок, сказал: — А теперь послушай, что я тебе скажу…
— Позже, а сейчас давай посидим, послушаем тишину, — сказала Валя, опускаясь на штабель соснового теса.
1947 г.
РАССКАЗЫ
ДВЕ ВСТРЕЧИ
1
Бежала долго. Ноги едва касались земли. Сердце билось в бешеном ритме. Задыхалась, хватая ртом раскаленный июлем воздух. Остановилась, когда пальцы вцепились в молоденький тополь. Горячим лбом прижалась к светлой коре, потом впервые оглянулась. На дороге никого не было.
А когда поняла, что опасность миновала, задрожала и обессиленно опустилась на траву. Сколько пролежала, не помнит. Поднялась. Глянула туда, откуда прибежала. Горизонт красный. Воронье крыло дыма отлетало к займищу: горел хутор. Ее хутор, дом, сад, ферма… Все жгут, растаскивают, топчут фашисты.
Теперь не по книжкам и одноактным пьесам своего клуба знает она их лицо. Наглое, откормленное, страшное…
Если бы вчера послушалась председателя, ушла с гуртом за Дон, может, и не довелось встретиться вот так, лицом к лицу, не пришлось бы бежать от черной точки автоматного дула, ожидая каждую секунду пули в спину. Почему он не погнался за ней? Было не до нее?
Фашист бросился в коровник, но там было пусто. Разъяренный, совал горящий факел в плотную солому крыши.
В это время она была уже далеко, за пригорком. Справа и слева взлетали к небу снопы искр, уши болели от автоматной трескотни. И сейчас в них еще стоит эхо выстрелов. Может, не эхо? Чего им стоит прибежать сюда.
Уехала с Алешей на Урал, не видела бы и не слышала ничего. Не уехала. Осталась. Пожалела мать. А теперь?
Впервые за весь день слезы не удержались на ресницах и покатились по щекам.
Смахивая их, побрела в глубь леса.
2
Трое, тяжело дыша, остановились. Повернулись к хутору, стерли пот с лица. Хутор все еще дымился, тарахтел автоматными очередями. И это пугало.
— Давай глубже в лес, — скомандовал самый высокий, широкоскулый, голубоглазый Родион.
— Может, к партизанам, — нерешительно добавил светловолосый, курносый Илья.
— Ты, Илья, чудак, — отозвался третий, совсем юный, низкорослый, тщедушный Иван. — Партизан искать… Не примут. Они всех своих в райкоме отобрали.
Помолчали. Покосились на дорогу. Самый высокий сплюнул и зашагал из прилеска.
Вошли в чащу: мертвая, надежная тишина охватила их. Остановились. Родион, подражая взрослым, выругался:
— Мать твою перемать, пропал хутор. Сожгли, сволочи.
— Может, все не сожгут, — неуверенно проговорил Илья. — Ведь шестьдесят дворов…
— «Не сожгут», — передразнил Родион. Он у них был за старшего, и по возрасту, и по трудовому стажу, и по житейскому опыту. Авторитет. — Будто сам не видал. Нет, Илья, фашист — он как волк, даже хуже, лютее. Волк задрал овцу — и спрятался. А этот почти всю Европу проглотил да нас теперь слопать хочет. Но попомните мое слово — подавится. Мы им не какая-нибудь там Австрия.
У нас есть чем. — Он сжал свой огромный кулак.
— Верно, Родя, — согласился Иван, — чтоб подавился, нам нужно достать оружие.
— А вдруг наши еще выгонят их, — неуверенно произнес Илья.
Двое промолчали. Напряженно послушали. Тихо. Родион достал портсигар, протянул приятелям. Отводя душу, задымили.
Думали об одном: куда теперь? Что в займище должны быть партизаны, не сомневались. Куда же, если не в партизаны, уехали прошлой ночью секретарь парткома колхоза Рожков с десятком старых казаков, куда исчезли все активисты? И зачем им понадобились охотничьи ружья, осоавиахимовская мелкокалиберка и дробовик сторожа сельповского магазина.
А вот их не взяли с собой, считают малолетками, хотя самому младшему — Ивану — пошел уже шестнадцатый, а Родион еще в позапрошлом году получил паспорт, когда в ремесленном учился.
«Как в поле — так «наша надежда», — сердито думал Родион, вспоминая свой разговор с Рожковым, — а как в партизаны, так пацаны. Ладно, разыщем, небось, не прогонят».
То, что разыщут, Родион не сомневался. Места вдоль и поперек знакомые. Особенно ему. С отцом сколько верст исхожено в поисках зайца, лисы, волка, куропатки, дударей…
— Ну, айда, — скомандовал Родион, вдавливая окурок каблуком в землю. — Не примут. — свой создадим.
Двое тоже погасили папиросы, подтянулись, бодрее двинулись за старшим.
3
Где-то совсем близко треснула сухая ветка. Насторожилась. Напряглась. Ждет беду. Ясно слышатся шаги.
Прижалась к траве. Пожалела, что не может сейчас вот так, как былинка, качаться на ветру. Снова дрожь охватила тело. Снова во рту пересохло. Горло кто-то давит железным обручем.
Шаги совсем близко. Вот и голоса. Не лающие. Родные, русские.
Подняла голову. Замерла. От радости, от счастья перехватило дыханье. Угадала. Всех троих. Вскочила. Крикнула:
— Родя!
Трое — быстро оглянулись. Разглядели. Заулыбались.
— Наташа! Спряталась?
— Испугалась?
— Видела фашистов?
Торопясь, комкая и глотая слова, пополам со слезами, рассказывала, как вырвалась из хутора, как бежал за ней немец с автоматом.
От рассказа, от всхлипываний в лесу стало жутко, опасно.
— Брось реветь! — потребовал Родион. — Лучше думай, куда денешься?
— С вами, — вскинула на троих испуганные глаза Наташа.
— Не по пути нам, — сказал Иван. — Ты ж девчонка. Война — не твое дело, а наше.
Наташа торопливо проглотила слезы, крепко вцепилась в руку скуластого Родиона, горячо зашептала:
— Не бросайте меня. Пропаду. Домой не пойду. Умереть легче, чем туда возвращаться. Возьмите с собой.
Парни поскребли затылки, переглянулись.
— Взять придется, — размышлял Родион. — Раз ее приметили — обратного пути ей нет.
— Взять-то взять, — нерешительно сказал Илья. — Да что мы с ней делать будем?
Она глядела на них не по-девичьи сурово. Над прямым носом сошлись почти вплотную широкие темные брови.
— Я вам пригожусь. Обед буду варить, рубашки стирать.
— Не обеды надо варить, а немцев бить, — пробасил за всех Родион.
— Винтовку дадите, фашистов бить стану.
— Дадите, — усмехнулся тщедушный Иван. — Словно они у нас за пазухой. Самим бы хоть одну на троих. Мы б тогда показали гадам.
— Сама достану, — жестко сказала Наташа, и в глазах ее сверкнул злой огонек.
Парни оглядели девушку с ног до головы, Крепкая, кость широкая — мужская. Грудь, обтянутая кофтой, рвется на волю. Пряди русых волос выбились из-под косынки, упали на гладкий лоб. Хоть и давно знали ее, но сейчас будто впервые увидели. И такая она понравилась им больше, чем прежде. Поверили, что вместе с ними вынесет все и будет в отряде нужной.
И тогда Родион за всех ломающимся баском решил:
— Ладно, айда с нами.
А Илья как-то странно, Наташе показалось, откровенно поглядел на расстегнутый ворот кофточки и добавил:
— Только красоту свою прячь подальше…
Яркий румянец вспыхнул на щеках. Сердце стучало, губы смеялись. Смуглой рукой прикрыла вырез:
— Спасибо, ребята.
4
Вечер, ночь, утро бродит четверка по займищу. Ищет партизан, которых увел Рожков. Все заветные тропы, балки, глухомани обшарили— нет. А ведь знают, где-то близко отряд.
Набрели в полдень на избушку егеря. Давно тут никто не живет. Но на полке за трубой нашли банку с пшеном, коробку из-под чая с солью, под загнеткой — котелок. Забрали все, ушли на поляну, в терновник, разложили костер.
Крепко спят в тени трое загорелых, усталых, злых парней. Дрожат золотые лучи на серебряных листьях кустарника. Щелкает, греясь на солнце, птица. Тонкой змейкой вьется едкий дымок костра. Варится каша в котелке. Бурлит, пенится серая вода. Неторопливо мешает Наташа еду, неторопливо плывут над лесом жиденькие облака, неторопливо ворочаются мысли в голове девушки. Берет ее сомнение: правильно ли поступила, что не вернулась к матери, а пошла с парнями партизан искать? Другие-то не побежали. Взять хотя бы Ольгу Долгову — комсомолку, или Шуру Ветютневу — избача. На язык обе такие бойкие. А вот не побежали от фашистов. Одна она перепугалась. Может быть, тот немец и не убил бы ее? Теперь вот сиди и думай, что там дома с матерью. Нет, видно, и впрямь не девичье это дело партизан искать, с парнями по лесу шастать. Да были бы парни как парни, как те, что в армию ушли, или как Алексей, а то так — мелюзга. И тоже туда же, куда и большие: цигарки, выражения всякие…
Булькает жидкая кашица, идет пар из котелка. Готов обед. Разбудила ребят. Заспанные, взлохмаченные, сели в кружок, дружно заработали ложками-самоделками.
После обеда закурили. Глотают жадно дым и думают. А Наташа взяла котелок и пошла к ручью.
Родион, Илья, Иван молча думают. Об одном и том же: где партизаны, как разыскать их?
Легли. Закрыли глаза, грызут сухие веточки. Вдруг из какого-то сказочного далека донесся писк паровоза. Родион отбросил ветку, приподнялся.
— Ребята, надо на станцию податься. Там у меня есть верный человек. Он все знает. Он скажет…
Приподнялся сияющий Иван.
— Верно, Родя. Как это мы раньше не допетрили.
— Нам туда вряд ли можно, — неуверенно протянул Илья. — Там ведь немцы. В момент сцапают.
Родион встал, глянул на товарищей.
— Вот лопухи. Нам, понятно, туда носа совать нельзя. Я не про вас, про Наташку! Ей нечего бояться. Придет, узнает — и обратно.
— Здорово придумал! — одобрил Иван.
Вернулась Наташа. Она слышала их разговор.
— Значит, на станцию пойду я?
Родион широко улыбнулся:
— Ты. Кому ж еще. Нас сразу цап-царап — и в фатерланд.
— Молодцы. Хорошо придумали, — обиженно зазвенел ее голос. — Сами в кустах будете отсиживаться, а мне пропадать.
— Зачем пропадать? — пробасил Родион. В его. голосе девушка уловила суровую нотку. — Зачем тогда пошла с нами?
Наташа отошла от парней. Не хотела слушать их упреков. Изредка взглядывала на хмурые лица. Долго думала, взвешивала все. Вспомнила хутор — мурашки побежали по спине. Наконец решила: правы они, им на станции нельзя показываться, а на нее кто обратит внимание? Разве только встретит того немца. Ладно, была не была.
Поправила прядку волос, аккуратно заправила кофточку, одернула юбку, подошла к Родиону.
— Рассказывай, куда идти?
— Вместе пойдем, — пробасил Родион. — Скажем, из эвакуации домой возвращаемся.
— Не надо, Родя, — твердо произнесла девушка. — Вдруг на знакомых напоремся. Вы меня проводите и ждите в условленном месте. Если утром не вернусь — тогда уж решайте сами.
5
Вывели ее парни на разбитую колесами дорогу. Еще раз спросил Родион, все ли она запомнила. Ответила «да». Постояли, помолчали. На. прощанье Наташа каждого из них обняла и поцеловала, будто самых родных и близких.
Резко повернулась и широко зашагала в ту сторону, откуда изредка доносились паровозные гудки.
До станции добралась к закату. Разыскала нужный дом.
Старик Яков, с маковки до кадыка заросший сединой, с прокуренными желтыми усами, внимательно выслушал ее, почесал за ухом.
— Ишь чего надумали… В партизаны. Тебе сколько годков-то?
— Восемнадцатый.
— А им и того меньше. Ну какие вы воины? Горе с вами одно.
Старик задумался. Стал набивать трубку.
— Не нашли, стало быть. Вот печаль. А они ведь где-то здеся ходят. Вчерась возле Рогачей эшелон разбился. Теперь немцы эсэсовцев понагнали. Рыскают по всем домам. Дороги оцепили. Как это тебя не заметили? А может, и заметили, нароком пропустили. Теперь следят за тобой. Ты поосторожней будь, девка. Сегодня я тебе не скажу, где Рожков. Ушел он, а куда — пока не знаю. Сторожевать пойду, может, разузнаю, а утречком передам тебе весточку. Передам, если разрешат. Значит, кто там у вас?
Наташа снова рассказала о ребятах, о себе, о том, как фашисты грабили и жгли хутор, как она убежала в займище и встретила там троих. Старик снова слушал, не перебивая. Молча показал старухе на стол. Та собрала ужин.
— Ты сама-то чья?
— Павлова.
— У вас полхутора, почитай, Павловых.
— Евдокии Васильевны, птичницы, дочь. Старик заулыбался.
— Это на тебе, выходит, мой племяш Алешка хотел жениться?
Наташа зарделась.
— Не успели свадьбу сыграть, — будто оправдываясь, проговорила. — На Урал его эвакуировали.
Старик почесал за ухом, странно улыбнулся и сказал:
— Дык приказ. Ну ладно, бери ложку, хлеб.
Поужинали. Старуха убрала со стола. Старик вытер пот с лица, начал набивать трубку. Кто-то резко застучал в дверь. Потом упала щеколда, и в комнату шагнул неразличимый в темноте человек.
Луч карманного фонаря пробежал по стене, по старику, старухе и уперся в испуганное молодое лицо. Наташа быстро отвернулась, но было поздно. Вошедший шагнул в глубину комнаты.
— Давай свет, — потребовал человек, без особого труда выговаривая русские слова.
Старуха достала с полки лампу, засветила ее и поставила на стол. Наташа увидела на черных петлицах немецкого мундира две извивающиеся белые полоски.
— Документ? — прозвенел его дребезжащий голос.
Просматривал справки комендатуры долго, внимательно.
— А юнгфрау? — спросил, возвратив бумаги. — Девушка?
— Это племянница наша, — засуетилась старуха. — Из хутора. Мать у ее помирает, пришла сказать.
— Мольшать! — приказал немец, разглядывая Наташу. Снова вспыхнул луч его фонарика: словно щупальцы прошлись сверху вниз.
Немец сел около Наташи. Достал пачку сигарет, закурил.
— Вы, — повернулся к хозяевам, — шнель! Пошли быстро, быстро! — Луч его фонарика скользнул по русской печке. Старики, покряхтывая, забрались на лежанку.
Немец положил длиннопалую руку на колено Наташи. Она, как ужаленная, шарахнулась с лавки, прижалась к стене. А луч медленно блуждал по ее лицу, груди, по бедрам, ногам. Так продолжалось, пока эсэсовец не выкурил сигарету и не встал.
— Ты хорошая! — определил немец. — Но у тебя нет справка. Мы сейчас будем гулять в комендатуру.
Наташа похолодела от страха. Она сжалась и с ненавистью поглядела на врага.
— Она же с хутора, господин офицер, — начала умолять старуха, свесив ноги с печи. — Мать у ее умирает. Устала она. Оставьте ее. А утречком она к вам заявится.
— Мольшать! — завизжал офицер. — Печка прячься!
Он расстегнул кобуру. Наташа попятилась к двери. Эсэсовец схватил ее за руку.
— Отстань, — вырывалась девушка, но рука была точно зажата тисками, которые она видела в слесарной мастерской своего жениха.
— Но, — кидая яркий сноп света в лицо Наташи, сказал немец. — Когда офицер германской армии говорит девушке гулять, надо гулять!
— Не пойду! — зло крикнула Наташа. Эсэсовец повернулся к печке:
— Вы все партизаны. В комендатур, марш! Хозяйка запричитала, заохала:
— Окстись, господин хороший, какие мы партизаны?
Быстро спрыгнула с печки, подбежала к Наташе.
— Чего дрожишь, Наталья? По-хорошему он с тобой. Сходи, объясни, может, все обойдется.
— Не пойду! — отрезала Наташа.
— Все в комендатур! — доставая пистолет, кричал немец.
Старик оттащил девушку к печке, зашептал:
— Выходит, выследили тебя. Ты особенно не упирайся. Ступай уж, а так пропадем все.
Офицер выжидающе глядел на них. Конечно, он может поступить с ними, как ему заблагорассудится, но разрядить пистолет никогда не поздно. Эта юная, красивая казачка сводит его с ума. На нее не надо кричать.
— Если фрау гуляет добровольно, скоро она дома, — вкрадчиво заговорил эсэсовец. — Потом я дам ей пропуск. Но?
Наташа, закусив губу, заправила кофту и, не глядя на хозяев, бросила:
— Прощайте.
Вернулась она за полночь. Молча прошла к лавке, хотела сесть, но ноги подкосились, и она тихо опустилась на пол.
Подошла хозяйка. Тронула рукой рассыпавшиеся по вздрагивающей спине волосы и, опустившись тут же, тихо заплакала. А Наташа, кусая окровавленные, вспухшие губы, безутешно по-женски рыдала.
6
Утром дед Яков вернулся молча. Задымил трубкой. Присел возле окна. Отвел глаза в сторону улицы и лишь потом рассказал накоротке, куда следует двигаться.
Запомнила Наташа его рассказ. Знала теперь, где отряд, как к нему пробраться, какой пароль назвать, чтоб за своих приняли.
Выслушав, стала торопливо собираться в обратный путь.
— Завтракать не будешь? — спросил старик, не глядя ей в лицо: стыдно было за вчерашнее. Яков считал, что часть вины за случившееся несет он, так как уговаривал Наташу идти в комендатуру.
Она, также не глядя на деда, ответила:
— Нет.
— Ну, ладно, — даже с каким-то облегчением проговорил хозяин. — Торопись.
Он покряхтел, почесал за ухом, прошелся от окна до печки и обратно. Остановился возле хмурой девушки, просительно проговорил:
— Ты на нас зла не держи. Подкараулил он тебя. А мне рисковать нельзя. Можно сказать, из связников один я остался. Пропаду — тяжело будет рожковским.
—. Я понимаю, — нехотя разжала зубы Наташа. — Все понимаю, только мне от этого не легче. И зачем вы меня племянницей назвали. Они в комендатуре смеялись надо мной. Говорили: племянница, а не знает, где родная тетка живет, у встречных спрашивала.
Старуха тут же набросилась на Наталью:
— Эх ты, несмышленая. Сказала бы: давно не была, запамятовала.
А старик снова покряхтел.
— Кто же знал, что так обернется. Ну ты, Наталья, духом не падай. А ребятам не афишируй. И мы со старухой до гроба промолчим. А бог даст, встретишься с этим гадом еще разок, тогда и расквитаешься.
Подбадривал Яков, успокаивал, врал, сам мало верил в это. Оттого сильнее прежнего дымил едким самосадом.
Наташа понуро подошла к двери.
— Прощайте…
Голос вздрогнул, но сдержалась, не заплакала, плотнее стиснула ровные белые зубы.
— Прощай. Алексея часом встретишь, привет передавай.
Наташа ошалело посмотрела на хозяина.
— Он же на Урале…
— Сказывают: эшелон их под Карповкой разбили, они в займище подались.
Длинные ресницы снова часто захлопали.
— Зачем я ему такая нужна?
Прикрыла на шее синие пятна и, толкнув дверь ногой, ушла.
Уже на опушке остановилась, оглянулась: нет никого. Можно идти дальше, но ноги словно одеревенели. Боялась ступить в лес. Вдруг Алексей встретится, что скажет, как объяснит, поймет ли?
Поймет. Должен понять. До сих пор понимал.
В прошлом году в такую же июльскую жару приехал Алексей с бригадой слесарей в их колхоз. Был он в железнодорожной форменке, брюках с зеленым кантом. Пальцы у него подбитые металлической пылью, охристые, л заживших ссадинах. Приехали со станции монтировать подвесную дорогу на ферме. Девчата сразу ожили, прихорошились. Надо не надо — бегут на площадку, с парнями лясы точат. Одна Наташа не выказывала особого интереса к приезжим. Когда Алексей первым спрыгнул с телеги, глянула на него и сразу зарделась, как июньская вишня. Алексей тоже посмотрел на нее внимательно, увидел ее смущение и начал подгонять друзей-приятелей.
— За дело, ребята!
Целый день работал, не забегая в комнату доярок, словно и не было тут Наташи, словно и не глядел на нее по-особенному. Может, забыл.
После вечерней дойки подошел, спросил тихо, ласково:
— Наташа, в клуб придешь?
Еще чего захотел. А сердце трепетно застучало в груди: не забыл, среди всех тебя выбрал, понял твой взгляд там, у телеги.
Осенью, когда дорога была смонтирована, продолжал ходить в колхоз. Подолгу блуждали они за околицей. Говорили каждый о своих делах, знаковых. Однажды, преодолев застенчивость, поцеловал ее. Она с силой оттолкнула его в сугроб и убежала. Он не обиделся и каждую субботу все равно стоял под ее окном.
Весной, когда непонятное томление вошло — в душу, когда жадно и ненасытно сама целовала его, понимающе сказал:
— Если разрешат — поженимся.
С тем и пришли в дом. Но там умерили их пыл. Война. Такое горе, а им свадьбу. Вот к осени, бог даст, разобьют немца… Но Наташе казалось, что осень никогда не настанет, а он только жалел, ласкал и успокаивал ее. И недавно, когда отказалась ехать на Урал, не обиделся, понимающе погладил русые волосы, заглянул нежно в омуты черных глаз, попросил:
— Береги себя.
Не выполнила его наказ, не уберегла. Из хутора убежала, мать бросила на растерзание. А ведь говорила: из-за нее остаюсь. Боль, обида, злость стояли в горле, мешали дышать. Вот так бы упасть и умереть.
Умереть? А те трое? Не дождутся ее, пойдут сами. Их непременно схватят, и старику Якову пропадать тогда. Нельзя сейчас пропадать, жить надо. И тот гад будет ходить по земле, выслеживать девчонок, затаскивать в комендатуру. А вдруг действительно, бог даст, и она с ним еще раз встретится… Так что умирать сейчас никак нельзя.
7
Добралась до условленного места. Обрадовала ребят известием. Широко, радостно заулыбались парни. Ласковыми, добрыми стали. Родион нежно хлопнул по плечу.
— Молодец девка. Теперь к Рожкову айда!
А Наташа будто не рада: горестная, замкнутая. Озадаченные, спросили:
— Что с тобой?
— Ничего. Отвяжитесь.
Догадались о чем-то худом, переглянулись. Молча двинулись. Шли быстро, уверенно. Часа через три на едва приметной в две стопы тропинке встретили дозорных. Парни были не местные. Недоверчиво выслушали пароль, предложили сдать оружие, документы. Ни того, ни другого у. ребят не оказалось. Они, довольные встречей, охотно выворачивали карманы, выдергивали рубашки из-под поясов.
— Давайте вперед, — скомандовал один, с двумя треугольниками на линялых петлицах.
Наташа выполняла все приказы молча. И только когда услышала «вперед», заколебалась снова. Надо ли ей идти в отряд, вдруг там Алексей. Уж очень хитро смотрел на нее старик, прося передать привет племяннику. Родион дотронулся до. ее руки. Она встрепенулась, отдернула руку, посмотрела на ребят — не в избе Якова, здесь бояться некого и нечего. Покорно пошла. впереди военного.
Вели их по глухой тропинке недолго. Показался стан партизанского отряда — шалаши, стреноженные кони, брички, костры. Подвели к одному из них. Около котла наваристого борща сидели Рожков и Алексей.
Доложил дозорный и отодвинулся, а пришедших уже обнимали, хлопали, целовали. А Наташа, не смея поднять глаза, стояла возле Алексея до тех пор, пока он бережно не взял ее руку и не посадил возле себя. Заглянул в лицо девушки, глубокие борозды легли поперек крутого чистого лба. Снял с себя пиджак, накинул ей на плечи — спрятал от любопытных синяки.
Словно пружина поднялся к Родиону:
— А ее зачем?
— Сама она, — буркнул парень.
— Сама?
Встала Наташа. Несмело глянула на партизан:
— Не прогоняйте меня. Помогать вам буду. Рожков оглядел ее с ног до головы. Слегка прищурился, засияла на лице такая знакомая теплая, добродушная улыбка. Как та, когда разговаривал с ней о переходе на фёрму.
— Помогать? Коров у нас нет, значит, кашу варить?
Засмеялись вокруг партизаны.
— Могу и кашу, Федор Акимович, — с обидой проговорила Наташа. И затих сразу смех. Насторожились. — Но не коров доить и не кашу варить, а бить их, — кивок в сторону станции, — сволочей ползучих хочу!
Голос оборвался. Плечи вздрогнули. К покрасневшим глазам прихлынули слезы. Уткнулась в отворот пиджака, заплакала.
Алексей подставил Наташе свое плечо. Жестом отогнал всех. Рожков погладил девичьи волосы, чмокнул сочными губами:
— М-да. Возьмешь к себе, в разведку. Алексей благодарно улыбнулся:
— Слушаюсь.
8
Скоро научилась Наташа стрелять из винтовки без промаха. С особым удовольствием пробивала сталь трофейных касок. В партизанских буднях загорела, запылилась, окрепла. А в свободное от вылазок и ученья время стирала и починяла грубое мужское белье.
Сколько раз по вечерам заходил в Наташин блиндаж, Алексей. Ждала и боялась этих приходов. Думала: Алексей начнет расспрашивать о той ночи, проведенной в немецкой комендатуре. Но он спрашивал, как прошел день, не скучно ли ей, готовится ли она к новому делу. Догадывалась женским чутьем Наташа — старик Яков поведал Алексею девичью печаль-обиду.
Однажды осенним вечером задумалась Наташа, сидя около догоравшего костра. Подошел кто-то сзади, беззвучно опустился около нее.
Вздрогнула, оглянулась. На примятой траве докуривал самокрутку Алексей.
— О чем задумалась? — спросил с приятной располагающей теплотой.
Сразу насторожилась: знает, знает, и присел не случайно, выбрал удобный момент, когда в лагере почти никого не осталось — ушли на задание. Ее не пустил Рожков — побоялся за Наташу. Вчера передали, что ее мать скончалась. Не без участия оккупантов и полицаев, которые нет-нет да и привозили птичницу в участок и все допытывались, куда сгинула ее красивая дочь, заморочившая голову господину коменданту.
— О чем же мне думать, — неопределенно ответила Наташа. — О мамаше думаю, о скорой зиме думаю, как мы тогда, куда подадимся?..
— Гляжу я на тебя эти дни, Наталья. Та же ты и не та, — пропустил он мимо ушей ее вопрос. — Давно хочу спросить тебя.
Повернула к нему настороженное лицо, попросила:
— Только не теперь.
Нежно обхватил плечи сильными руками.
— Ната, я тебя как прежде люблю.
Догадывалась об этом, не обманывало ее сердце: в разведку посылал — волновался, чаще курил, в вылазках всегда был возле, прикрывал собой, не пускал вперед. Не любил бы, давно на правах жениха увел куда-нибудь в надинку..
— Только не теперь…
— Когда же?
— Потом… К волчьему логу приходи.
И когда замер лагерь, осторожной тенью прошмыгнул Алексей на дно балки, затянутой боярышником. Молча сел возле невесты, прижался горячими губами к холодной щеке. И Наташа не оттолкнула, а мягко, бережно обняла его.
9
— Вчера наши перешли в наступление. Идут сюда. Мы должны захватить станцию. Не дать фашистам возможности угнать эшелоны с новой техникой и боеприпасами, — говорил Рожков, развертывая карту. — Нас просят продержаться до вечера. Пойдем так…
Ночью мелкими группами пошли в разные стороны, чтобы сойтись в одной точке. Двигались туда, где чутко дремала насторожившаяся станция.
Приблизились почти вплотную, обложили ее, как медведя, надежным огневым кольцом.
И когда с юга в небо взметнулась красная ракета, у водокачки прогрохотал пулемет. Из пристанционного сквера, из-под колес, с крыш теплушек и пассажирских вагонов затрещали выстрелы. Поднялись люди и в едином азартном порыве устремились к перрону, к вокзалу. Бежали с грохотом, гулом, криком.
До рассвета шел бой. А с первыми лучами солнца все стихло — станция была взята.
Догорали на путях пульманы с новой техникой, боеприпасами. Из черного дыма рвалось в синее небо красное полотнище, прикрепленное к крыше вокзала.
В двухэтажном здании комендатуры были собраны пленные. У двери и выбитых окон ходили часовые. К часовому, стоящему у двери, подошла Наташа; Волосы опаленные, растрепанные, лезли наружу из-под — порванного платка. Окровавленным бинтом перевязана левая рука.
— Тебе куда? — взял винтовку наперевес часовой.
— Пусти-ка, — парень. Товарищ Рожков разрешил. Гада одного ищу.
Молча и хмуро сидели на полу, на лавках, столах грязные, в ненавистных френчах и шинелях немцы. Увидев девушку с револьвером в руке, съежились, почувствовали что-то недоброе, попрятали рыжие морды в воротники. Наташа обошла нижний этаж. Останавливалась возле каждого, холодным дулом поворачивала испуганное лицо и, презрительно взглянув, шла дальше.
На втором этаже, в той самой комнате с деревянной кроватью и комодом, резко остановилась. Огрубелым от ночного крика и дыма голосом скомандовала:
— Вставай!
С кровати тяжело поднялся длинный нескладный немец, в черных петлицах которого запутались две серебристые змейки. Поднял глаза на Наташу, встретил ее огненный, ненавидящий взгляд — изменился в лице: посерел, задрожала нижняя губа.
— Узнал? — крикнула Наташа. — Узнал!
Думал, не встретимся. Довелось. Комок застрял в горле, мешал дышать. Глубоко вздохнула. Вскинула голову и с размаху ударила рукояткой в ненавистное на всю жизнь лицо.
После приговора чрезвычайной тройки вывела к водокачке, поставила лицам к себе. Не выдержал взгляда, отвернулся к стене. Наташа сделала шаг назад, подняла револьвер. Долго целилась. Очень не хотела так скоро, так легко лишать его жизни. Медленно нажимала на курок.
Грянул выстрел сзади.
Вздрогнула от неожиданности, оглянулась. С папиросой в зубах стоял Алексей. Голубой дымок вился из ствола карабина. Подошла к нему, взглянула в усталые от бессонницы, но милые, родные глаза. Алексей понимающе улыбнулся, обнял осторожно Наташу.
— Теперь успокоилась?
Хотела положить наган в кобуру, раздумала:
— Нет. Пока последний не уйдет с нашей земли.
По перрону бежал Родион. Далеко был слышен его бас:
— Танки! Наши танки идут!
1948 г.