— Дарь Степанна! Скорее! — крикнула сестра, когда санитары вывезли мою каталку. из лифта. Я лежал, боясь не только пошевелиться, но даже вздохнуть — адская боль разрывала грудь. Сердце ворочалось, точно плохо обкатанный жернов, то устраивая бешеные скачки, то, споткнувшись обо что-то, замирало.
— Думала, не довезем, — с всхлипами объясняла кому-то сестра. — И камфору и папаверин, а он никак не реагирует.
— Ну, ну, без паники, — спокойно произнесла, очевидно, та самая Дарья Степановна. — Минуточку, товарищи, — попросила она санитаров.
Надо мной склонилось мягкое, улыбчивое лицо пожилой женщины, из-под белого чепца которой на лоб спадала почти такого же цвета челка.
— Вы меня слышите? — спросила женщина, приставляя воронку фонендоскопа к груди. Я закрыл и открыл глаза. — Смотрите на мой палец, — сказала она, отводя указательный палец то в правую, то в левую сторону. — Ну, — облегченно произнесла Дарья Степановна, — мы еще поживем.
А я в это время, успокоенный ее голосом, смотрел не на резиновые трубки прибора, не на руки, которые привычно проворно убирали фонендоскоп в нагрудный кармашек халата, а на ее лихо подкрученную прядку, заносчиво выглядывающую из-под шапочки. И до и после я видел много подобных прядок, но лишь об одной мог сказать «заносчиво». Конечно, в этой полнеющей женщине с ниточками морщинок возле глаз, губ, пожалуй, ничего не было от той знакомой моих военных лет. Только имя. Ту звали Дашенька, Даня, Данюшка. Эту Дарья. Но была ли Дашенька Степановной, этого, голову даю на отсечение, никто в батальоне не знал. И все-таки после ее заверения, что мы еще поживем, я набрался нахальства и позвал: «Доктор!»
Наверняка она не расслышала моего голоса, потому что практически никакого звука я не произнес. Она уловила движение моих губ и снова наклонилась надо мной.
— Вы Ивченко?
Она удивленно заглянула в мои глаза: значит, расслышала.
— Да, — кивнула она, но тут же предупредила: — Но вам нельзя говорить.
— Теперь можно, — с обескураживающей самоуверенностью заявил я. — Вы же та самая, наша…
С этой минуты не одна боль, но и радость распирали мою грудь. Еще не зная, чем кончится первая ночь в реанимации, я уже ехал тем двадцатилетним, а за каталкой шла не пожилая Дарья Степановна, а совсем юная Дашенька…
Та самая, которая в памятный сентябрьский день сидела на краю пня и внимательно наблюдала за кропотливой работой муравьев.
За спиной тяжелые сапоги раздавили сухую лозу, и короткий, как выстрел, треск замер, поглощенный лесной глубиной. Курносые жесткие пальцы нырнули в шапку ее густых светлых волос.
— Садись, Аркаша, — не повернула головы Дашенька.
Он шагнул вперед, ступни его сапог безжалостно втоптали в землю будто раскаленных зноем муравьев.
— Ну вот, радуйся, — недовольно заметила Дашенька, когда он сел подле нее. — Как танк, давишь живность.
Аркадий, не убирая руки с ее головы, поглядел вниз и улыбнулся.
— Какой ты еще ребенок, Даня. Муравьи — живность. Я понимаю, корова или баран, на худой конец…
Она недоверчиво взглянула ему в глаза и, слегка покраснев, тихо проговорила:
— Они ведь тоже живые… Мне с некоторых пор стало жалко всех. Понимаешь, Аркаша, я должна тебе сказать… Но сначала ты скажи мне. Я такая, как и прежде?
Он утвердительно кивнул.
— Говоришь, я ребенок, а сам такой глупый и недогадливый.
— Ивченко, к командиру! — крикнул нарочито зычно долговязый ефрейтор.
Аркадий, встревоженный ее голосом, потянулся за рукой подруги, но она успела убрать ее и, оправив гимнастерку, быстро прошла мимо лукаво улыбающегося ефрейтора.
— Вы, Ивченко, эвакуируетесь в тыл. — Лейтенант, не спуская с нее взгляда, машинально выстукивал на столешнице загадочную морзянку.
Даше показалось, что он узнал о ее отношениях с Аркадием, догадался или ему донесли о том, чего никак не хочет замечать ее друг, и поэтому теперь решил, не поднимая шума, эвакуировать ее в тыл.
— Не эвакуируетесь, — поправился комбат, — отправляетесь в тыл со специальным заданием. Только что получены сведения: мы отрезаны от полка.
Ивченко невольно подалась вперед.
— Как?
— Как в сорок первом, — поднялся ей навстречу лейтенант. — В мешке, короче говоря, в капкане. — Он сделал несколько шагов по блиндажу и, вернувшись к столу, на мгновенье задумался. — Вы, Ивченко, добрый автоматчик, — офицер пристально поглядел на ее побледневшее лицо, — но сейчас… У меня пять тяжелораненых и среди них замполит. Короче говоря, вы должны их доставить в Васильевку, в полковой госпиталь. Вчера он был еще там.
— Я? — глаза Дашеньки тотчас заволоклись туманной пеленой. Замолчавший комбат казался ей водянисто-призрачным и почему-то неимоверно широким. «Он хочет спасти меня, но если это спасение хуже той смерти, которая уготовлена здесь им, что тогда?» — А вдруг…
— Никаких «вдруг». По моим соображениям, успеете проскочить лесом, — уловил в ее глазах болезненное сомнение лейтенант. — Я просто хочу знать, вы можете выполнить приказ?
— Да, — решительно сказала Дашенька.
Пока солдат впрягал лошадей в санитарную повозку, Ивченко разыскивала Аркадия. Но его нигде не было. Она подошла к санитару и, помогая ему затягивать постромки, спросила:
— Вы случайно не встречали Мельниченко, Аркашу?
Санитар не ответил и, покончив с упряжкой, направился в блиндаж. Скоро он вернулся, помогая раненому подниматься по ступенькам.
— Чего глядишь, — проходя мимо сержанта, пробурчал санитар. — Л ди комиссару подмогни. Кончим да поедем скорее. Дорогу я знаю. К закату доберемся.
Раненые не стонали, и, если бы не плотно сомкнутые веки, искусанные губы, сжатые до синевы кулаки, можно было бы подумать, что это здоровые, только истомленные непосильным трудом люди прилегли отдохнуть. Дашенька заботливо накрыла кого плащ-палаткой, кого шинелью. Когда кто-нибудь из них вздрагивал или начинал бредить, она шептала те слова, которые, как ей казалось, способны были заменить скальпель хирурга, укол морфия, ватный тампон: «Потерпи, милый, мы еще поживем».
Повозка отъехала от лазарета уже далеко, когда на дорогу вышли лейтенант и Аркадий. Они долго махали пилотками и что-то — кричали. Она тоже подняла руку над головой, потом привстала и крикнула:
— До встречи, товарищи!
Лейтенант приподнял обе руки, и она ясно услышала:.
— До встречи!
Аркашка пробежал несколько шагов вслед за повозкой.
— Даня! Дашенька, — надрывался он, — береги себя!
Ивченко тоже хотела ответить ему такими же словами, — но они застряли в горле, и она только улыбалась и кивала.
Полуденное солнце, раскаленное до ослепительной белизны, беспощадно пронзало измученную листву. Раненые все беспокойнее ворочались, бормотали. Они открывали глаза и, убедившись, что кругом свои, просили:
— Пить…
Ивченко проворно доставала баклажку и, дав два-три глотка, извинялась.
— Больше нельзя, милый, понимаешь.
Раненый кончиком опухшего языка жадно водил по бесцветным губам, стараясь собрать оставшиеся там капли, но их не было, и он снова устремлял на сестренку виноватые, умоляющие глаза.
Лес с двух сторон сдавил неширокую дорогу. Под колесами хрустели жухлые пестрые листья, в знойном воздухе кружились паутинки и лепестки цветов. Неожиданно с переднего колеса со скрежетом спал обод; спицы, не выдержав тяжести, дрогнули, и не успела Дашенька до конца понять, что произошло, как сползла с облучка повозки. Санитар натянул вожжи и замысловато матюкнулся.
— О починке нечего думать, — собирая остатки колеса, с отчаянием сказала Ивченко.
— М-да, — промычал санитар, давая этим понять, что он-то, настоящий обозник, отлично осознает серьезность происшествия. Растягивая удовольствие, он еще раз выругался по адресу своего незадачливого существования на этом свете и бесславной кончины не на поле брани, а возле женской юбки и лишь после этого глубокомысленно закурил.
Откуда-то издалека, наверное, от реки, за которой держал оборону их батальон, донеслось несколько орудийных выстрелов. Санитар оглянулся по сторонам и, боясь, что кто-то сможет его заметить, присел на корточки, делая вид, что изучает колесо.
— Я думаю, вот что, подружка, — сказал он, не поднимаясь. — Побегу я за новой повозкой, а ты пока посиди с ними.
— Нет, — резко сказала Ивченко. — Давай откатим телегу подальше от дороги, а потом…
Она сама не знала, что будет потом, но все-таки заставила санитара выполнить приказ. Пока раненых снимали, переносили в густые заросли ивняка и боярышника, пока распрягали лошадей, пока с грехом пополам протащили повозку меж стволов на полянку, горячий воздух остыл и небо загустело до фиолетовости.
— Утром сходишь, — сказала — Ивченко ездовому, и он, не споря, пошел к коням.
Уговорились ночью спать по очереди. Дашенька была твердо уверена, что кто-то из своих непременно должен ехать по дороге, и тогда они попросят о помощи.
После полуночи, когда Ивченко сменила санитара и удобно прислонилась к объемистому стволу могутного в своей высоте и осанке дуба, услышала осторожный шорох сзади. Сняла затвор с предохранителя…
— Сержант…
Дашенька облегченно вздохнула, наклонилась в сторону голоса.
— Вы, товарищ замполит?
Раненый с трудом подполз к ней.
— Вот очнулся и не пойму, где и что. Оказывается, беда случилась. Значит, решила до утра. Ладно, перекурим это дело. Сверни, пожалуйста, — попросил он и протянул портсигар. — А где же санитар? — спросил лейтенант, выпуская густой ядреный дым.
Дашенька сказала, что он пошел спать. Они немного помолчали. В лесу было тихо, только изредка ветерок прислонялся к верхушкам, шурша листвой, да где-то вдалеке бубнила потревоженная кем-то птица.
— Будто война кончилась: тишь какая! — задумчиво произнес замполит.
— Да, как будто, — согласилась Дашенька. — А ведь хорошо было бы, товарищ лейтенант, если бы мы завтра приехали в Васильевку, а нам сказали: войне конец!