— Б-быть тебе битому, быть! — и вздохнула.
Плюнул хозяин с досады, сел в сани, уехал в корчму.
А назавтра привезли его соседи, подобравши битого, без шапки и без денег. Попутала хозяина нелегкая; лишнюю чарку хватил и с коновалами в драку ввязался. Ну а те, сами знаете, строгий народец.
Посмурнел возвращенец, осунулся, хмельного не пьет и к обедне не ходит. Домочадцев дурными словами клянет, а чуть что — с кулаками кидается. Но с козою — душевен. Нет капусты, так он ей рубашку скормил. Изжевала Манефа рубашку, скривилась, сказала:
— Д-держись, ногу сломишь!
Испугался хозяин, забился на печь и не слазит. Ибо знает: как слезет, так сломит. Вот и сидит как чурбан, по хозяйству работы забросил. Но худое хозяйство — ему голодать; так ведь мало того, он и на барщину не ходит!
А барин у него был строгий, боевой, секунд-майор осадной артиллерии в отставке, кавалер четырех орденов. Осерчал кавалер и прислал гайдуков. Те в дом зашли и, шапок не снимая, стали саблями лавки крушить. Взмолился хозяин, заплакал, признался в беде. Соседи подтвердили. Майор долго думал, потом приказал:
— А подать мне Манефу!
И повел рогатую на барский двор, а доброму хозяину долги его простили и даже — бывает же! — вольную дали. Ибо барин решил: что-де мне глупый мужик да долги его нищие, лучше я чудо-козу обрету!
И пошло и поехало: у барина на зиму несчетное число капусты назапасено; кормится коза, круглеет, матереет. И молчит. Должно быть, от плохого воспитания. Манефа ж в мужицкой семье возросла; ни грамоты, ни политесов не умеет. Ну и ладно, думает секунд-майор, научим и заставим!
И стали над козою книги мудрые читать, стали ее благородным манерам учить: чтоб не чавкала, чтоб рано не вставала, без перины не ложилась. Даже к вилке и то приспособили. И, конечно, почет. Как спалось? Как жевалось? Чего пожелаете? Вот только коза есть коза — ходит мрачная, хмурая, того и гляди чего нехорошего брякнет. Но, правда, пока что молчит.
Тогда решил майор Манефе окончательно потрафить: велел себе на лбу ветвистые рога пристроить. Расстарались любезные слуги, рога получились на славу… Только Манефе они хоть бы что, а супруга майорская — строгая женщина! — усмотрела в них грубый намек и сбежала с проезжим корнетом.
Осерчал кавалер, озверел, высек Манефу, как Сидор не сек, и согнал со двора. Отбежала Манефа подальше, разверзла уста:
— Разоришься! — кричит. — Разоришься! — и ускакала широким гвардейским аллюром в осеннюю тьму.
Через неделю приходит к майору лесник, говорит:
— По лесу мор пошел; всюду волки дохлые валяются, и виной тому диковинно-знакомый след.
Майор отмахнулся:
— Что мне твои волки? Теперь не до них!
Ибо не успел он от козы избавиться, как налетели на болезного со всех сторон! Тут тебе и векселя, и закладные, и картежные долги. Откуда что взялось, ума не приложить. Ну, расплатился майор, остался в чем мать родила, но при гоноре… А тут вдруг новая беда: из губернии прибыли, требуют:
— Подтверждай, твоя милость, дворянство!
Майор туда, майор сюда, нашел заветную шкатулку, секретным ключиком открыл… а там вместо дедовских грамот валяется козья картечь! Майор в кресло упал и не дышит, а рядом супруга, вернувшись, рыдает, а детки малые, курносые отважного корнета вспоминают. Выпил рюмку перцовки недавний майор и подался в работники. К кому? Да к тому самому несчастному хозяину, который его говорящей козой одарил. Хозяин о ту пору трудиться не мог — вышел как-то до ветру, споткнулся и, ясное дело, нога пополам.
А коза продолжала в лесу лютовать. Первым делом волков извела, а потом за медведей взялась, а потом… на прохожих, на конных и пеших, кидаться пошла! И всех до смерти ест, и костей не найти…
И пошел про ту губернию недобрый леденящий слух. Стали ту губернию подальше объезжать, перестали в той губернии товары покупать, особенно капусту. Загоревал, заплакал тамошний народ; землепашество бросил, ремесла забыл, разбежался.
А державе такое невыгодно! Как услышал царь про беспорядки, так повелел немедля разобраться. Разобрались, доложили: так, мол, и так, всему виной злоязыкая Манефа, говорящая коза. Царь подивился, подумал, потом говорит:
— Нигде в цивилизованных пределах подобного чуда не знают. Это ж может стать гордостью нашей, такой же, как сало и квас. Так подать мне Манефу!
Ему отвечают:
— Куда там! Сия опасная скотина девятнадцать самых лучших егерей не пощадила, забодала и на роги намотала; теперь какие деньги ни сули, никто двадцатым стать не пожелает.
Царь на счетах прикинул, потом говорит:
— А послать на Манефу кавырнадцать полков гусарских, мавырнадцать полков уланских и давырнадцать же полков драгунских! И пушек побольше! И взять непременно живой!
Боевые генералы с домочадцами простились, всем солдатам выдали по рюмке красной царской водки — и выступило войско на смертельный лютый бой.
…Через три месяца немногие вернулись, но — с победою. Притащили Манефу в чугунных цепях. Как по городу шли, так народ под манефиным взором ложился — да так, что их немалое число и по сей день не поднялось. А как вышли на площадь — царицу едва удержали: рвалась в монастырь. Да и сам государь босоногое детство припомнил…
А вот зато ученые мужи, что всегда при державном дворе подвизаются, те тотчас же конь… коньсильюм назначили. Порывались козу досмотреть и ее чудесные умения научно объяснить потомству в назидание.
Но не явилась коза на коньсильюм; рванула — и лопнули цепи, как нитки. Рыкнула — обмер от страха народ. А она:
— Проведите к царю! Пр-р-роведите!
Провели, убоявшись разора.
Коза в царский терем вступила, залезла с ногами на трон и глаголет:
— Дотоле буду добрая и тихая, доколе буду счастлива. Но если хоть что не по-моему выйдет, я такие несчастья накличу, что триста лет потом не расхлебаете! — и замолчала, сомкнула уста.
Царь — это вам не майор, у него власть бескрайняя. Стали Манефу цветною капустой кормить, стали в манефину честь ассамблеи давать и из пушек палить… Недовольна коза! Тогда учали ясновидицу в хвалебных одах возвеличивать, стали козий профиль на монетах и в печатях выбивать. Всюду только и слышно: Манефа, Манефа…
А соседский король под шумок то один, то другой городишко отхватит! А после, глядишь, и свои мужички рассупонились; оброки не платят и шапки перед царскими указами не думают ломать.
— Нам Манефа того не велит, — говорят и смеются.
На них, бунтовщиков, гусаров бы, уланов напустить, да нельзя! Что, если войско разбредется по губерниям и там, порядок наводя, задержится, а вредная коза немедленный парад затребует? Нет, тут хочешь не хочешь — терпи. Опечалился царь, облысел. Да только снявши голову, по волосам не плачут…
А он и не плакал, а в тронную залу пришел, бухнулся в ноги и чуть не запел:
— Матушка-свет, ясновидица! Радость ты наша! Кончилось твое прозябание в нашем нищем государствишке! Нынче тебя царь морской к себе в гости зовет, руку и сердце тебе предлагает! Будешь ты на острове Буяне проживать, будешь морскою капустою ластиться!
Задумалась коза, три дня не отвечала. Потом соизволила:
— Ладно!
Тотчас Манефе кораблик подали, коврами его, лентами убрали, бойких матросов в команду набрали. Правда, уши всем матросам наиглавнейшею державною печатью запечатали — это, мол, чтобы их манефины пророческие речи аж до самого Буяна не смутили.
И вот отчалила Манефа, в сине море удалилась. Просветлели людишки, держава свободно вздохнула. Все ждут, когда матросики вернутся и расскажут, где и как они Манефу утопили — был такой тайный указ.
Да вот не вернулся кораблик! И стало всем боязно: что, если Манефа коварство раскрыла, корабль утопила, а сама как ни в чем не бывало и впрямь у морского царя прижилась?..
И пошло с тех пор мореходство на убыль, и мы от прочих грамотных народов в этом ремесле и поотстали. После догнали, конечно, ибо стали про Манефу помаленьку забывать.
Вот только боязно — а ну как совсем забудем?
Сергей БулыгаКОННЫЙ ПЕШЕМУ ТОВАРИЩ
Был такой беглый солдат — Балазей. Нигде он гнезда не вил, а ходил по державе, народ веселил и сам над народом смеялся. Он на дуде играл — где на свадьбе, а где на поминках — и тем кормился. Он вообще на мир смотрел просто и ни во что не верил. Потому что, говорил, всякая вера хоть чего, хоть самую малость от человека, но требует. А раз Балазей ничего не имел, то и веровать ему было нельзя — отдавать-то нечего! Было у него, правда, ружьецо, но ружьецо дареное, от самого царя.
А дело вот как было. Будто вроде он, Балазей, словно как бы раньше с самим царем дружбу водил, а потом они рассорились — заморскую принцессу не поделили. Принцесса, она, как и всякая баба, никак выбор сделать не могла: и царь богат, и Балазей орел, и царь простак, и Балазей умен — кого тут предпочесть? Тогда они, как настоящие товарищи, принцессу на кон поставили, в картишки схлестнулись. Царь хоть и выиграл, да передернул — бубнового короля из колоды вытащил. Короли, они всегда царям приятели, так что все вроде бы и справедливо. Но Балазей обиделся, кричит:
— Стой! Положь!
Схватились, разодрали короля напополам. И это чистая правда: Балазей любому, кто желал, свою половину той карты показывал.
— Вот, — говорил, — это моя. А другую половинку у царя спросите.
Верили на слово.
Но и это не все. Царь больше играть не желает, хватает принцессу в охапку. А Балазей, осерчав, за ружье! Оно там на стене висело. Царь, увидев такое дело, сразу в крик:
— Ладно, бери, меняемся!
Балазей посмотрел, посмотрел… А и действительно, красивое ружье! Дуло черненое, курок золоченый, приклад из деревянной душистой породы и весь в рисуночках. А легкое, а емкое! И, как потом оказалось, центрального боя с алмазными кремнями. Принцесса же — сухая, конопатая, гундосит не по-нашему. Царь ее, кстати, и сам на третий год восвояси отправил. То ли дело ружье! С таким ружьем… Оно — не знаю, поверит ли кто, — на тридцать верст стреляло и без промаха.