<…>. Наша основная цель в данной работе — пролить свет на спонтанные условия русской исторической жизни, те необходимые условия, которые привели, в некотором смысле искусственно и принудительно, к созданию военно-национального государства на элементарной экономической основе, и затем продолжали оказывать влияние на дальнейший рост вновь созданного государства, снова без какой-либо связи с экономической и социальной жизнью русского населения. Впоследствии мы увидим, что все ключевые черты социальной истории России объясняются этим преобладанием внешнего роста над внутренним [Милюков 1918: 149].
Далее Милюков выделял пять фискально-административных революций в жизни государства, вызванных растущими военными нуждами в период с конца XV века до смерти Петра Великого (1490, 1550, 1680 и 1700–1720) [Милюков 1918: 150–151].
Резюмируя доводы в заключении к первому тому «Очерков», он писал:
Если мы хотим сформулировать общее впечатление, которое возникает при сравнении всех тех аспектов русского исторического процесса, которые мы затронули, с теми же аспектами в историческом развитии Запада, это впечатление, по-видимому, можно свести к двум характеристикам. Наиболее примечательное в нашей исторической эволюции, во-первых, ее чрезвычайно элементарный характер, и во-вторых, ее совершенное своеобразие [Милюков 1918: 291–292].
Милюков определенно представил свое ви́дение «совершенного своеобразия» России в риторике контовского позитивизма, утверждая, что ее развитие в конечном счете происходило в соответствии с теми же универсальными закономерностями, которые возобладали и на Западе, и что, согласно последним, Россия в данный момент уже выходит из стадии, характеризующейся гипертрофированным развитием государства и зависимым положением общества, и развивается сообразно моделям, известным из исторического опыта различных европейских держав. Более того, однажды она достигнет культурного уровня, на котором начнет действовать «сознательная деятельность человека, стремясь воспользоваться естественной эволюцией и привести ее в согласие с определенными человеческими идеалами». Прошлое уже связано с настоящим «лишь наподобие балласта, тянущего нас вниз, но с каждым днем слабее».
Однако, как впоследствии отмечали некоторые критики, эти «закономерности» или законы не получили подробного рассмотрения в философской преамбуле к книге, и Милюков не оставил никакого намека на их содержание, последовательно избегая во всем тексте разработки проблемы соотношения между «материальным базисом» и «духовной надстройкой» в русской истории. Он объяснил (много лет спустя) такой подход своим неприятием и идеализма (он оставался монистом), и «философского материализма» (читай марксизма: «Философский материализм это одна из наихудших форм монизма»). Выбрал же он некую разновидность «психологического монизма»:
Материальный характер экономического фактора есть только кажущийся: на самом деле явления человеческой экономики происходят в той же психической среде, как и все другие явления общественности <…>.
Но отношения человека к окружающей среде не ограничиваются одной только экономической потребностью. В человеческой психике отношения эти являются настолько уже дифференцированными, что историку приходится отказаться от всякой надежды — свести все их к какому-то первобытному единству. Ему остается лишь следить за параллельным развитием и дальнейшим дифференцированием многоразличных сторон человеческой натуры в доступном его наблюдениям периоде социального процесса [Милюков 1905: 1, 5].
На практике это означало, что Милюков скорее хочет вслед за Бэджетом проследить внутреннюю эволюцию различных аспектов человеческой культуры, чем отношения между ними: «Вот почему в наших „Очерках“ мы проследим развитие теоретического и морального мировоззрения в России независимо от изменений в удовлетворении экономической потребности». Именно этим он и занялся, написав за несколько лет второй («Церковь и школа: (Вера, творчество, образование)» (1897) [Милюков 1905]) и третий («Национализм и общественное мнение», вып. 1–2 [Милюков 1901; 1904]) тома великой книги, которая закрепила за ним славу ведущего российского историка.
Поразительно, что до революции 1905 года (к этому времени первый том «Очерков» выдержал пять переизданий) взгляд Милюкова на отношения государства и общества в русской истории, по-видимому, не вызывал серьезных возражений у научных рецензентов. Критика, иногда довольно резкая, звучала по другим поводам. П. Б. Струве, в то время марксист, на страницах «Нового слова» оспаривал некоторые фактографические моменты (например, предполагаемые ошибки в описании промышленного развития России, которое Милюков, как можно догадаться, считал «искусственно» насажденным усилиями государства), но основное внимание сконцентрировал на «гносеологической» критике историко-философской преамбулы Милюкова (недооценка роли индивидуальности в истории, «тривиализация» проблем монизма и т. д.).
Молодой историк народнического толка В. А. Мякотин в пространной рецензии, опубликованной в «Русском богатстве», критиковал автора за то, что тот не включил в свой анализ домосковскую Русь, за неверную интерпретацию демографических и колонизаторских тенденций в ранние эпохи русской истории и за его некритическое восприятие взгляда Чичерина на крестьянскую общину как явление, возникшее недавно и по инициативе сверху. М. С. Грушевский, рецензировавший первый том «Очерков» в «Записках наукового товариства iм. Шевченка», выходивших во Львове, возражал против проявления в работе Милюкова сюжета, который в другом месте он назвал «традиционной схемой „русской“ истории», а именно изображения Киевской Руси в качестве исключительного предшественника имперской/великорусской культуры, — о «самобытности» или «своеобразии» не было ни слова [48].
Единственным очевидным исключением из этого правила был длинный очерк, опубликованный, как и отзыв Мякотина, в «Русском богатстве», но годом позже. Его автором был ветеран народнического движения, эмигрировавший в Лондон публицист Л. Э. Шишко, подписывавший свои статьи «П. Б.» [Масанов 1957: 313] (самоучка и непрофессиональный историк, он тем не менее был эрудитом и много писал на различные исторические темы).
Шишко явственно увидел в работе Милюкова очередной марксистский вызов народничеству в рамках непрекращающегося спора между этими двумя точками зрения на прошлое России и на открытые ей перспективы в будущем, и его намерением было опровергнуть эту теорию, выступив в защиту «субъективной социологии». Основные нападки он осуществлял на историософском уровне: несмотря на все оговорки, автор «Очерков», по сути, является «экономическим материалистом» (читай: марксистом), объясняющим историческое развитие в категориях «объективных сил», «необходимости» и т. п., отвергая философию истории (Лаврова), в которой прогресс связывался с сознательной, целеориентированной деятельностью людей. Это был взгляд на историческую причинность, который либо в неявном виде содержал телеологию, либо представлял собой полную ерунду, и пагубную притом, так как в конечном счете оправдывал бездействие и пассивность:
Нам непонятна точка зрения, согласно которой исторические явления объясняются общественною необходимостью. Нам кажется, что подобное слияние исторической необходимости, или попросту совокупности достаточных причин, с общественной необходимостью является прямым результатом устранения субъективных факторов (то есть сознательного движения к цели конкретных индивидов. — Т. Э.). Так называемое материалистическое понимание истории ведет к отождествлению субъективного фактора с «обществом», то есть, с абстрактной конструкцией, которой приписывается сознательная роль <…>. Если психические факторы (то есть сознание. — Т. Э.) не признаются в качестве независимых исторических сил, в таком случае динамика общественной жизни должна в качестве своего теоретического объяснения принять характер целесообразности [Шишко 1898] [49].
Хотя Шишко зашел слишком далеко, вписывая Милюкова в марксистско-объективистскую традицию, его неприятие философской позиции Милюкова, как он ее понимал, привело его к отрицанию почти всех данных автором объяснений конкретных исторических феноменов, включая его версию возникновения абсолютистского Московского государства. По мысли Шишко, объяснение этому следовало искать не в абстрактной необходимости самозащиты народа наряду с географическими условиями, а в княжеской политике сознательного самовозвеличивания, восходящей к периоду «татарского ига». Он также подвергал сомнению «особенность» эволюции России «сверху вниз»: роль завоеваний и насилия в ранней истории Западной Европы делала ее развитие гораздо менее «органическим» и «внутренним», чем допускал Милюков.
Рецензия Шишко, однако, стала исключением, которое подтверждает правило: при всех многочисленных веских доводах она в действительности была не рецензией, а очередным выступлением в рамках полемики между народниками и марксистами о том, есть ли у России особый путь в будущем И что наиболее показательно, Шишко в конечном счете не оспаривал данную Милюковым характеристику развития России «сверху вниз».
Новый этап интереса к милюковской концепции русского своеобразия и ее критического осмысления был вызван революцией 1905 года. Основными критиками «Очерков» стали два молодых историка, придерживавшихся представления о феодальном прошлом России: Н. П. Павлов-Сильванский (1869–1908) и Б. И. Сыромятников (1874–1947) [50].
Павлов-Сильванский, наиболее известный приверженец идеи «русского феодализма» (в юридическо-политической традиции европейского гуманитарного знания, а не в марксистском варианте), к началу XX века пришел к заключению, что типичные феодальные институты, такие как вассалитет, субинфеодация и привилегии, были широко распространены в Киевской и удельной Руси. Он заявлял, что сделал этот вывод под влиянием новых архивных находок и современных немецких и французских исследований. Возможно, освободительное движение, развивавшееся в первые годы нового столетия, также сыграло здесь определенную роль: Россия находилась на пути к превращению в конституционное государство, то есть к «нормальному» западному строю. Если таково ее будущее, значит, и прошлое ее, возможно, по большому счету не так уж отличалось от западного варианта.