В этом смысле суммированные ответы респондентов ни в коей мере не являются чисто индивидуальной, прямой, непосредственной реакцией единичных субъектов на окружающие обстоятельства (а именно так, в виде суммированных единиц, они чаще всего фигурируют в газетных и других публикациях социологических данных, на приводимых там диаграммах, в сопроводительных комментариях как самих организаторов опроса, так и журналистов-публикаторов). В плане прагматики они определены многосторонней адресацией действующих лиц и, соответственно, различными модальностями коммуникации — фактической и желательной, скрытой и демонстративной, соотнесены с масштабом транслируемых при этом оценок (относящихся к самому индивиду, к окружающим его людям, к обобщенным «другим» либо и вовсе выражающих анонимно-всеобщий опыт, например «государственную» точку зрения); а на уровне семантики включают в себя нерационализированные проекции в будущее и радикалы прошлого опыта, полученного опять-таки через разные каналы, от межличностных до массовых, и с ориентацией на различные авторитеты и приобретшего при этом разную модальную транскрипцию, смысловую обработку и интерпретацию.
Историческое и актуальное разнообразие всех этих обстоятельств, вошедших в многослойную семантику высказываний респондентов и артикулированных ими в разных, меняющихся (в том числе на ходу) смысловых перспективах, редко учитывается при истолковании результатов эмпирических исследований, тем более — крупномасштабных стереотипизированных опросов общественного мнения. Между тем стремление именно к такому учету при сохранении макросоциологической рамки анализа — значимая черта того социологического подхода к исследованию современной российской реальности, который, вместе с ближайшими коллегами, отстаивает автор.
Период оживления запроса на мифологему «особого пути» со стороны и власти, и массы в России относится примерно к середине 1990 ‐ х, кануну важных для страны думских и президентских выборов 1995–1996 годов. Применительно к инициативам власти напомню среди про чего задание сформулировать «национальную идею» развития России, полученное группой экспертов от Б. Н. Ельцина в 1994 году. Если же говорить о настроениях масс, то характерен относящийся к этому периоду сдвиг в коллективных оценках. Всего лишь несколькими годами раньше, в конце 1980 ‐ х — начале 1990 ‐ х, примерно до 1992 года, сознание принадлежности к стране, в тот период практически еще советской, сопровождалось у относительного, но явного большинства жителей России самыми негативными чувствами — ненужности советского опыта «никому в мире», пребывания страны «на обочине цивилизации», острого ощущения дефицитности всех благ, собственной нищеты и отсталости. Подобные оценки транслировались и поддерживались тогда каналами печатной и аудиовизуальной коммуникации, прежде всего — новыми и независимыми. Они же заинтересованно обсуждали проблематику альтернативы советскому строю и образу жизни («американский», «шведский», «китайский» и другие варианты), выдвигали новые ориентиры развития для страны, в которой и «сверху», и «снизу» как будто бы нарастал призыв к крупномасштабным переменам. Отклик массового сознания на эти дискуссии отражался в тогдашних опросах общественного мнения [Левада 1990: 84–99, 284].
В 1994 году относительное большинство респондентов (41 % из 3 тысяч опрошенных) все-таки признавали, что Россия отстала в развитии от многих передовых стран мира, однако уже 32 % соглашались с тем, что Россия развивается по особому, своему пути и что ее нельзя сравнивать с другими странами (8 % придерживались мнения, что Россия всегда была в числе первых и не уступит этой роли). В дальнейшем доля приверженцев второй и третьей позиции только росла, так что к октябрю 2008 года они в сумме составили две трети опрошенных россиян.
Табл. 1
С каким из следующих суждений вы в большей мере согласны?
(в % от числа опрошенных в каждом исследовании)
Указанные сдвиги можно связывать с различными по происхождению, масштабам и действующим силам процессами, протекавшими в тогдашнем советском, а затем постсоветском обществе. Напомню лишь некоторые из них.
Со второй половины 1992 года в стране все более ощущалась нарастающая аморфность и неэффективность верховной власти, отказывающейся от идей перестройки и от фигур, несущих эти идеи, а потому все более опирающейся на силовиков и закрытую, непрозрачную политику. Непопулярная в массах Чеченская война, позже названная первой, опять-таки усилила позиции силовиков в руководстве страной, а соответственно и секретность политических решений и действий (в том числе влияние военной цензуры на телевидение). Как реакция на Чечню и все более явную «неуправляемость» Ельцина росла изоляция России в мировой политике и общественном мнении Запада. С другой стороны — со стороны массы, — после коллективной эйфории надежд на чудо в конце 1980 ‐ х стала проявляться реакция населения на попытки форсированных сверху экономических пере мен, гайдаровские реформы, либерализацию цен, ваучеризацию, резкий, неожиданный и неприемлемый для большинства разрыв между богатыми и бедными, успешными и неуспешными, молодыми и остальными, столицей и всей остальной страной.
Ответ на эти социально-экономические и военно-политические обстоятельства первой половины 1990 ‐ х выразился в очень значительном и стремительном падении массового доверия ко всем институтам и политическим фигурам, включая первое лицо, в осознании утраты веры в будущее и в постепенной р едукции масс к советскому. В данной переориентации с тягостного настоящего на ретроспективно приукрашенное прошлое среди прочего сыграла роль и постепенно осознающаяся населением, требующая символической артикуляции реакция на распад СССР. СМИ, власти и массы позднее, уже при Путине, задним числом связали этот распад с реформами и последовавшей за ними политической и социальной неопределенностью, «хаосом», который на деле был результатом как раз приостановки, пробуксовки и обрыва реформ. Так за нулевые годы сложился и был безоговорочно принят многосоставный, аморфный, принципиально непроясненный образ «лихих девяностых», наряду с прочим оправдывающий путинскую «стабилизацию» как консервацию status quo Со второй половины 1990 ‐ х, но особенно активно — в 2000 ‐ е годы, стал реанимироваться образ внешнего и внутреннего врага России (сначала чеченские боевики, позднее США, Запад — вне, а «пятая колонна», «шпионы» — внутри страны). Реанимировалась и укреплялась изоляционистская мифология «осажденной крепости» и враждебного окружения, все большее число сторонников при массовых опросах стали получать такие позиции в ответах, как «у России всегда были враги, нам и сегодня никто не желает добра», «отношения между Россией и Западом всегда будут настороженными и враждебными» и т. п. [Гудков 2005] [108]Большинство населения с готовностью демонстрировало явное предпочтение военной мощи большой державы мирному благополучию маленькой страны (хотя в реальности воевать подавляющая часть населения ни за что не хотела и не собиралась). Соответственно, было возвращено символическое доверие армии. Реанимировалась великодержавная, созданная и укорененная в брежневские годы мифология Победы в Великой Отечественной войне, в символике которой сошлись основные силовые линии коллективного самоопределения большинства россиян: экстраординарность, значение «наших» испытаний и терпения, «нашей», без союзников, победы, наконец — роль СССР как спасителя Европы, Запада от фашизма [Габович 2005].
В этом контексте следует упомянуть и коренную реорганизацию телевидения начиная с тех же 1992–1993 годов. Я имею в виду появление там новых, по преимуществу частных собственников, а затем борьбу государства с ними за возвращение себе контроля над телеэфиром, что повлекло за собой перестройку программ и сетки вещания, усиление позиций советского на ТВ («Русский проект», «Старые песни о главном», старое кино и т. п.) [109]Стоит добавить, что упомянутые сдвиги затронули не только политические программы — новости, ток-шоу и пр. Они самым серьезным образом повлияли на неполитическое вещание: тематику и стилистику праздничных концертов, показ советского кино, все чаще — о разведчиках, патриотическое освещение «наших побед» в спорте, усиление соответствующих мотивов на эстраде, в юмористических передачах и т. д.
Если суммировать ответы россиян на ряд вопросов о содержательных характеристиках российской (и связанной с ней советской) «особости», то основные, повторяющиеся и наиболее массово представленные позиции выглядят следующим образом. Россияне прежде всего отмечают здесь:
— различие западных и российских ценностей, традиций (граница, барьер, разрыв);
— особую роль государства в его отношениях с населением (власть — сила, конституирующая социальный мир и коллективную идентичность);
— массовидный характер социума, коллективного «мы» как целого (привычка к одинаковости и неприятие различий как механизмы социального уравнивания и блокировки индивидуальной инициативы); в этом смысле особый — от «других» — путь можно трактовать как проекцию значений архаической, точнее — архаизированной внутренней слитности, неразличимости чего бы то ни было отдельного, выделяющегося, — условием особости по отношению к внешнему миру выступает неприятие особого и обособления внутри социума;
— особый характер человека, в частности как результат «исторических» обстоятельств (а соответственно — понимание «нашего прошлого, нашей истории» как того, что отделяет нас от других: история представляется как тавтология, повторение в замкнутом кругу, подтверждение идентичности, «того же самого», причем чаще всего в семантике страдательно и терпеливо переносимых общих испытаний), — отсюда значимость таких характеристик самоописания россиян, как «простые», «открытые», «не гонящиеся за успехом и богатством», «решающие все сообща» и т. п.