Если Эли проповедует евангелие «марксистского подхода» историкам «критического» толка, чья скорее веберовская или явно эклектичная позиция вызывает у него отвращение, то та же группа исследователей у Каллео (согласно его предисловию, черпавшего сведения у консервативных кёльнских социологов Ханса-Петера Шварца и Андреаса Хилльгрубера) оказывается «школой с ярко выраженными марксистскими убеждениями». Вопрос, кто из них прав, может привести в сильное замешательство. Тем не менее последствия плюрализма суждений (или, как я полагаю, недостающей компетентности) вынуждают благосклонного читателя формировать собственное мнение, если эксперты высказывают диаметрально противоположные взгляды.
Недостатки в аргументации трех упомянутых авторов, однако, не меняют общей картины: вопрос об «особом пути Германии» продолжает оставаться темой, требующей обсуждения и некоторых общих соображений.
Убеждение, согласно которому развитие промышленного капитализма в Германии, изменения в социально-экономической структуре и влияние этих процессов на политику требуют особого типа анализа, разделяют сегодня не только специалисты в области истории общественных и экономических отношений. Вот уже двадцать лет разъяснению этих вопросов придается огромное значение, и именно поэтому ортодоксальные историки-политологи продолжают критиковать подобную изоляцию социоэкономических факторов. Постулировать сегодня, что «постоянное повседневное господство» (Макс Вебер) промышленного капитализма необходимо принимать всерьез, даже в ФРГ означает ехать в Тулу со своим самоваром. Стремление непременно приписать преимущество промышленному капитализму будет постоянно встречать обоснованную критику, поскольку готовность принять что-либо на веру не может заменить собой аргументы.
Не остается сомнений, что с увеличением временнóй дистанции от национал-социализма сравнительные исследования воспринимаются как все более необходимые. Кроме того, существует консенсус и по другому вопросу: историки и социологи уже хотя бы для того нуждаются в сравнительном анализе, чтобы точнее, чем раньше, определять, какими общими чертами характеризуется западный путь развития (например, в XIX и XX веках) или играют ли различия в национальной истории решающую роль. Если, согласно концепции более раннего историзма, ученый делает акцент именно на различиях, то принцип индивидуального своеобразия легко довести ad absurdum. Если же он выделяет лишь общие для всех элементы, то так же легко упускает из виду то обстоятельство, что зачастую именно особые ситуации и требуют специального объяснения. Разумеется, многое при этом зависит от выбора перспективы: внутриевропейское сравнение фокусирует взгляд скорее на различиях; если же смотреть на мир с высоты птичьего полета универсально-исторического сравнения между западной и китайской культурными сферами, то станет понятно, что европейские государства тесно связаны друг с другом общими чертами.
Между тем сама проблема научной практики состоит не в том, чтобы решаться либо исключительно на транснациональные, либо только на национально-исторические сравнения. Необходимо убедительно доказать, каким влиянием — сильным или скорее незначительным — обладали или все еще обладают транснациональные сходства или национальные различия в историческом процессе.
Таким образом, возникает другая сложная проблема. Возможно ли воздать должное внутринациональным различиям, то есть особенностям исторических ландшафтов, регионов, городов, в немецкой истории, где Остэльбия, юго-запад, ганзейские города — каждый играет свою роль? Кроме того, сравнительная история, действительно соответствующая этому названию, конечно, должна точно проверить, насколько велики были различия между самими западными странами, не шли ли в определенных сферах Англия, Франция, Бельгия, США и др. собственными особыми путями. Не в последнюю очередь важно выяснить, чем Германия отличалась от каждой из этих стран и какие характерные черты разделяла с ними.
Столь резко критикуемый Эли отряд мифотворцев никоим образом не оспаривал созидательную силу общего опыта Запада (в области, например, государственного устройства, индустриализации, империализма, организации интересов, бюрократизации). Они, несомненно, интенсивно занимаются и негерманской историей, но, как мало кто еще, учитывают максимы сравнительной аргументации, не отказывая особым условиям Германии в их значимости. Надо еще раз решительно заявить, что своеобразие новой немецкой истории, имеющее значительные как положительные, так и отрицательные последствия, можно и нужно истолковывать через апелляцию к немецким специфическим чертам, нежели через обращение к общеевропейским явлениям. Ряд примеров, пожалуй, способен проиллюстрировать данное положение.
1. Немецкий университет и наука XIX века получили всемирное признание, и это не было в первую очередь следствием повсеместной институционализации университетского знания и такого же рода рационализации мышления. Решающее значение здесь скорее имели иные группы факторов: децентрализованная, разветвленная система примерно четырех дюжин немецких университетов породила живую конкурентную борьбу, предоставила новые возможности для пользующихся спросом ученых и тем самым способствовала широкому распространению инноваций — в явном противоречии с опытом обоих ключевых английских университетов, которые почти до 1900 года пребывали в закоснелом состоянии глухой ортодоксальности, в то время как интеллектуальная жизнь царила лишь в шотландских университетах, где развивались идеи Просвещения. Развитие германских университетов стало результатом немецкой «княжеской революции» в эпоху Реформации, когда сначала протестантские, а затем и католические сюзерены отправляли своих юристов и теологов, обладавших высшим образованием, преподавать в собственных высших учебных заведениях. Протестантская культура чтения и письма, которая вытекала из обязанности читать Священное Писание, дала евангелическим университетам сильную фору — в 400 лет, как преувеличенно писал великий Д’Аламбер после поездки по Германии. Созданная неогуманизмом просвещенная буржуазия, существовавшая в этой форме только в немецкоязычной Центральной Европе, образовала неистощимый ресурс, из которого университеты XIX века, реформированные по образцу Гёттингена, могли набирать молодых специалистов, нацеленных на карьеру ученого внутри любых научных дисциплин.
2. Вебер был прав, если допустить, что прогрессирующая бюрократизация является динамичным процессом, нейтральным к системе во всех современных обществах независимо от характера их политического режима. В германских государствах, как известно, рано и прочно утвердилось бюрократическое правление со всеми его преимуществами и недостатками. Тот, кто, например, после продолжительного пребывания в США возвращается в ФРГ, заново сталкивается с некоторыми из реалий чиновничьего государства. Критика этого типа государства заключается в осуждении административно-покровительственного правления «зеленого стола», скрупулезного политического приспособленчества, чванства далекого от граждан планирования и т. д.; эта критика, главным образом из английской и американской перспективы, известна с давних пор. В то же время глубоко укоренившиеся традиции активного чиновничества давали преимущество при построении неизбежно бюрократизированного социального государства в ФРГ. Отсутствие бюрократической традиции, с другой стороны, способно многое прояснить и в американском опоздании в сфере государственной социальной политики. Это отставание составляет почти 50 лет, если заканчивать отсчет на «новом курсе» Рузвельта, или даже 80 лет, если финальной точкой процесса считать реформаторское законодательство Джонсона. Возможно, модель немецкого правительства обладала преимуществом и для образования единых профсоюзов, которые путем вынужденного приспособления к бюрократизированной неприятельской силе предпринимателей и государства создали более эффективную организацию и гораздо более устойчивое социальное право, чем, например, в Англии.
3. Сторонники исторического изучения конфликта между капиталом и трудом сталкиваются в немецкой истории 1860 ‐ х годов с размежеванием раннего рабочего движения и либерализма, имевшим тяжелые последствия. Это ясно видят и Блэкборн с Эли. Оба движения долгое время шли разными путями, поскольку социально — либеральная коалиция не была реальнос тью ни до 1912 ‐ го, ни спустя долгое время после 1919 года, а стала таковой лишь через 100 лет после этого распутья. Немецкие социал — демократия и политический либерализм специфическим образом оказались в длительной зависимости от решений 1860 ‐ х годов, в то время как в Англии либералам и консерваторам удавалось удерживать возле себя большую часть выборщиков из числа рабочих как до 1906 года, так и после, вплоть до тех пролетариев, кто в наши дни голосует за тори. Только недавно им пришлось уступить часть голосов новой лейбористской партии. В США же никогда не существовало социалистической рабочей партии, которая могла бы конкурировать с демократами и республиканцами.
4. Неоспоримо общая для немецких, английских, французских и американских служащих черта — представление, что разделение деятельности современных предприятий и учреждений бытового обслуживания требует растущего числа административно-управленческого персонала и особой эффективности работников, — ни в коей мере не предопределила схожее политическое поведение и сознание. Различные социополитические и социокультурные традиции (в Германии прежде всего к ним относилась ранняя ориентация на модель пользующегося почетом, уверенного в себе чиновника) привели многочисленных немецких служащих — часть нового «среднего класса» — к национал-социализму, в то время как американские служащие, несмотря на бремя экономического кризиса, голосовали за реформаторскую политику демократов, способную стабилизировать систему.
5. Национал-социализм, к которому сходятся все дебаты о немецком «особом пути», одержал победу в единственной из передовых индустриальных стран — Германии — и после шести лет мира оставался радикальным на протяжении шести военных лет. Природа национал-социализма не может быть выведена — и это простейшее из всех логических рассуждений — в первую очередь из общих проблем западного промышленного капит