неглупый человек, Майк! – Она трясет головой. – Мне хватает ума понять, что дело скорей всего не в Нейтане. Просто я боюсь уезжать, да? Учеба вот-вот закончится, и я поеду на войну. С родителями. Живот все время болит, а Нейтан – просто повод отвлечься от этой боли.
– …Причем хороший повод.
Она кивает.
– Прости, что говорю об этом… Тебе-то как раз и не стоило говорить.
– Мне-то?.. – эхом отзываюсь я.
Хенна вновь косится на меня. И еще раз. Она явно хочет что-то сказать, но не знает как. Или не хочет причинять мне боль.
Мне-то.
Я разглядываю ее профиль, а она молча ведет машину – поворачивает раз, другой и наконец выезжает на нашу улицу.
Хенна очень красивая – не смазливая, а именно красивая. Иногда она носит кудряшки, иногда выпрямляет их. Иногда красится, иногда нет. Это не важно (хотя она регулярно жалуется, что в нашей глуши нормальной косметики для темной кожи не достать).
Это совершенно не важно. Она все равно красивая. Шрамик на щеке нисколько ее не портит, даже наоборот. А веснушки – почти единственное, что она унаследовала от отца, – украшают ее еще больше. Слегка неправильный прикус. Жуткие серьги. Эти крошечные недостатки не имеют никакого значения. А если и имеют, то только одно: благодаря им все остальное в ней кажется еще краше.
И она знает, что я это знаю.
А как же? Она неглупая, сама сказала, и дружит с моей сестрой. Они лучшие подруги. Как тут не знать-то?
И Хенну тянет к Нейтану, а не ко мне. Ее тревожная душа – которую я прекрасно понимаю, потому что сам такой же, ура! – долго искала себе спокойную гавань. И нашла Нейтана. Не меня. Мало того, даже мои мысли по этому поводу для Хенны не секрет.
Мне должно быть больно. Да, боль есть. Еще мне должно быть стыдно, ведь она знает о моих чувствах… Да, мне стыдно. Но вот я смотрю на нее, и мне просто хочется, чтобы все снова стало хорошо.
Так что понятия не имею, с какого перепугу у меня вырываются эти слова:
– Я люблю тебя, Хенна.
Она едва заметно улыбается – и собственная улыбка удивляет ее так же сильно, как меня удивили мои слова.
– Майки… Мне кажется, это не так.
Тут она начинает кричать: из леса прямо нам под колеса выскакивает олень. Некогда даже ударить по тормозам, мы на скорости врезаемся ему в ноги, а все местные знают, что это самый страшный способ сбить оленя: шесть сотен фунтов неотвратимой, насмерть перепуганной оленины летят по капоту прямо на нас…
«Вот как люди умирают», — успеваю подумать я.
Мы с Хенной оба ныряем в середину салона, и наши головы стукаются со смешным кокосовым треском, летят осколки и железо гнется над нами (ох, как это громко, как же громко). Что-то бьет меня по щеке, и я слышу, как Хенна тихо охает. Она отлетает в сторону, и только тут я понимаю, что машина до сих пор едет: хватаюсь за руль, но он отламывается и остается у меня в руках. А потом нас заносит, мы резко останавливаемся, и подушка безопасности выстреливает в меня с такой яростью, что я прямо-таки чувствую, как ломается мой нос.
А потом – тишина.
– Хенна… Хенна?!
Наконец слышу ее низкий, грудной, полный боли голос:
– Моя рука…
Больше она ничего не говорит.
Я принимаю более-менее вертикальное положение. Дождь бьет в лицо. Крышу почти полностью содрало, нас обоих припечатало к приборной доске. Я поворачиваю голову (ой, ой, ой) и вижу, что олень каким-то образом перелетел через нас – и это, черт подери, настоящее чудо. Искалеченная оленья туша заняла все заднее сиденье. Двигатель вырубился (как я теперь вижу, мы съехали в канаву), но вокруг нас что-то двигается…
Наверное, меня глючит от шока. Десятки, десятки оленей выскакивают из леса с нашей стороны дороги, переходят ее и скрываются в чаще на другой стороне.
Они все идут и идут. Я никогда такого не видел. Это похоже на сон.
– Майки?.. – Глаза Хенны широко раскрыты от страха и потрясения: она видит то же, что и я.
Ее левая рука вся переломана и вывернута под неестественным углом. Я беру ее за правую руку и не отпускаю… А вокруг все струится непрерывный олений поток, и кажется, что наша машина – это остров посреди реки.
– Сразу предупреждаю, – говорит, зашивая мне щеку, крупный латиноамериканец-медбрат с бейджиком «Зовите меня Стив» на груди, – какое-то время видок у тебя будет не ахти.
– Вот черт! Он ведь даже для школьного альбома сфоткаться не успел, – говорит Мэл.
Она стоит рядом с моей каталкой, скрестив руки на груди, и демонстративно не флиртует с Зовите-меня-Стивом. В принципе, выглядит это почти правдоподобно.
– Значит, на фотках будешь с двумя фингалами. Зато нос я тебе починил. – Он с улыбкой смотрит на Мэл. – На этом деле я собаку съел, так что через недельку или около того он примет нормальную форму. А вот бандаж нельзя снимать недели две, иначе дышать не сможешь. – Он накладывает на швы повязку. – Эту рану оставил рог или копыто, не стекло – края-то рваные. Честное слово, я очень, очень старался, но шрам у тебя останется, дружище.
– Ничего, зато будешь выглядеть брутально, – говорит Мэл.
– Ну да, я ведь как раз сегодня утром проснулся и подумал, что для полного счастья мне не хватает брутальности.
– Вот видишь, как тебе повезло! – хлопает меня по плечу Зовите-меня-Стив.
– Просто невероятно повезло. – Мэл делает злое лицо – она всегда так выглядит перед тем, как расплакаться. – Он ведь мог умереть.
Доктор Стив считывает обстановку и пытается ретироваться.
– Постой. – Мэл отрывает клочок бумаги от листка с моими данными, записывает на нем свой номер телефона и вручает его Стиву. – Не бойся, мне девятнадцать. Я уже должна учиться в универе, но пока не сложилось. Все нормально.
Стив со смехом берет у нее бумажку.
– А теперь иди, мне надо наорать на брата за то, что он чуть не умер.
Когда мы остаемся вдвоем, она не орет. Стоит молча рядом со мной и нежно-нежно-нежно, почти не касаясь, трогает мои раны. И плачет – да, уже плачет, причем с таким свирепым лицом, что лучше об этом не заикаться: голову оторвет.
– Майки, – наконец произносит Мэл.
– Знаю.
Она пытается меня обнять, но даже это – невыносимо.
– Ребра!.. – вырывается у меня.
Тогда Мэл просто садится рядом.
Как выяснилось, и тайные фашисты, и владельцы марихуановых плантаций одинаково добры к жертвам автомобильных аварий. Мой телефон завалился в какую-то щель, а Хенна не могла сдвинуться с места, так что я понятия не имею, кто позвонил в службу спасения. Еще до приезда «Скорой» и пожарных к нам стали выбегать жители соседних домов с полотенцами: первые прибывшие на секунду застывали, провожая взглядом последних оленей из потопа, а потом начинали прижимать полотенца к моему лицу. Еще двое попытались открыть водительскую дверь и вытащить Хенну, решив, что машина может загореться. Но любое движение вызывало у нее крики боли, и она до последнего не отпускала мою руку, даже когда пришли мистер и миссис Силвенноинен (до их дома оставалось метров двести, когда мы сшибли оленя). Они были фантастически спокойны – только при виде их невозмутимых лиц я наконец осознал, как мне больно.
Кто-то позвонил и ко мне домой. Мамы не было, она забирала Мередит с занятий по чечетке, поэтому к нам примчалась Мэл на своей машине. Папу она даже не стала будить. Нас с Хенной повезли на «Скорой», Мэл и Силвенноинены поехали следом, и Хенну сразу же отправили в операционную – собирать руку.
Перед тем как наркоз подействовал, она успела произнести одно слово: «Майк».
– Я сообщила Джареду, – говорит мне Мэл. – Он заедет около полуночи. На Поле.
– Хорошо. Спасибо.
Она кладет руку на каталку и переплетает свои пальцы с моими. Понимаете теперь, как мне повезло? Меня действительно любят. Какой я везучий. Просто до ужаса везучий.
Из коридора доносится мамин голос. Мэл отстраняется. Мама выходит из-за ширмы, которой отгородили мой угол приемного покоя, и сначала я вижу на ее лице такой ужас, такую тревогу, что мне опять шесть лет: я только что упал с велика и хочу, чтобы она меня пожалела.
Это длится целых четыре секунды. А потом она пытается меня обнять.
– Ребра!.. – прямо-таки визжу я.
– Ой, прости, сынок! – отшатывается мама. И тянет руку к моему лицу. Я опять морщусь. – Прости, прости, прости.
– Ты что, повязку не видишь? – спрашивает Мэл. – И кровь?
– Вижу, – кивает мама. – Почему ее не смыли?
– Смыли, – отвечаю я. – Большую часть.
Взгляд у нее снова добреет.
– Ну, как ты?
Я пожимаю плечами (и опять морщусь: оказывается, пожимать плечами тоже больно).
– Рваная рана на щеке, перелом носа, трещины почти на всех ребрах с левой стороны, растяжение лодыжки. Хенне гораздо хуже пришлось…
– Я встретила Маттиаса и Каролину, – говорит моя мама, имея в виду родителей Хенны. – Ее сейчас оперируют, но если не считать перелома руки и ключицы, она отделалась синяками и ушибами, как ты.
– Ничего себе «отделалась».
– Ты же понимаешь, что я имею в виду.
– Понимаю. Нам и впрямь повезло. Но было очень страшно. И странно.
– Видела бы ты Хеннину тачку, – говорит Мэл. – Ей как будто голову снесло.
– Где Мередит? – спрашиваю я.
– В холле, с Каролиной, – отвечает мама.
– Папе надо сообщить, – говорит Мэл.
В мамином взгляде проскальзывает досада, но она благополучно ее проглатывает.
– Скажу ему, когда вернусь домой. – Тут она смотрит на нас как-то особенно и, недолго думая, говорит: – Слушайте, я понимаю, что время не самое подходящее…
– Тогда зачем? – перебивает Мэл.
– Что зачем?
– Зачем ты хочешь это сказать, раз время неподходящее?
На мамином лице опять возникает это особенное выражение.
– Мы же знаем, что с тобой все хорошо… – начинает она.
– Ну не то чтобы очень хо…
– Вы все равно увидите это в новостях. Лучше будет, если скажу я.