Жаль только, что в это невозможно поверить. Вы ведь скорей всего не поверите ни единому моему слову – про бабушку-Богиню, про самого Джареда, про хипстеров и чехарду с вампирами. Спишете все на психосоматику: мол, мне становится лучше, потому что я верю в целительные способности друга. Но мне по барабану, что вы там думаете, если честно. Это все бред и фантазии? Мы вырастем и поумнеем? Что ж, пожалуйста, думайте так: я ведь не могу решать за вас, что правда, а что нет.
Но и вы решать за меня не имеете права. Это я решаю. Не вы.
Джаред устало откидывается на спинку сиденья и смотрит на туман. Мария Магдалина развалилась на заднем сиденье и мурчит так, словно у нее только что был самый лучший секс в жизни. Вокруг машины собралось множество других кошек, просто сотни: их, видимо, привлекли божественные действия Джареда, которые для них вроде маяка. В свете фар сверкает зеленым множество пар глаз; несколько кошаков сидит на багажнике и капоте, все дружно мурлычут, а некоторые пытаются мять лапами металл и окна.
– Утром попытаюсь тайком пробраться к Хенне, – говорит Джаред. – Только бы не попасться на глаза ее родакам… – Он поворачивается ко мне. – Слушай, ну почему меня так не любят чужие родители? Я вроде… положительный, а? Взрослые, наоборот, таких обожают!
Родители Хенны никогда не говорили, за что именно они недолюбливают Джареда, но догадаться нетрудно: о его родителях ходят разные слухи. Глубоко религиозные Силвенноинены, может, и не верят во всякие языческие штуки, но осадочек остается даже у них.
Что же до моих родителей – до моей мамы, по крайней мере, – то здесь все куда проще.
– Слышал про Манкевича?
– Ох, да. Опять они за свое…
Мистер Шурин выставляет свою кандидатуру на всех выборах, где участвует моя мать. И всегда проигрывает. Серьезно, еще ни разу не победил! Политическая демография наших мест никогда не позволит ему получить больше сорока пяти процентов голосов… Но он не сдается. Они зарегистрированы в одном округе и четыре раза бились за место в палате представителей легислатуры штата, дважды за должность в сенате штата и теперь, конечно же, сразятся за место в конгрессе.
Время от времени это делает нашу с Джаредом дружбу немного странной. Ну, страннее. И все-таки мы дружим, к вящему раздражению моей мамы. А мистеру Шурину и невдомек, такой он добрый.
– Мне кажется, Мэл проголосует за твоего папу, – говорю я.
– Ну, не знаю. Я бы на ее месте не стал. Как-то это неправильно: голосовать против собственного родителя.
– Ты же нашу мать на дух не переносишь!
– Да, но это не повод для войны. Зачем причинять друг другу боль?
– Видимо, из-за таких убеждений твой папа и проигрывает на выборах.
Джаред смеется.
– Ладно, выборы-то еще не скоро, – говорю я. – К тому времени мы оба уедем учиться. Пусть хоть разок без нас обойдутся.
Мы с Джаредом поступаем в разные универы – причем нам обоим светят стипендии и огромные кредиты на образование, которые мы, наверное, будем выплачивать до гробовой доски, – но оба универа находятся в одном городе. В двух штатах отсюда. План пока такой: остаться друзьями. И может быть, вместе снимать квартиру. И – в идеале – никогда не возвращаться домой.
От одного универа до другого – сорок пять минут на машине. Так ли легко все будет на самом деле? Удастся ли исполнить задуманное? Даже здесь, дома, мы нечасто выбираемся в соседние города, до которых ехать час.
Пока мне не хочется об этом думать.
Я растягиваюсь на пассажирском сиденье: боль стала гораздо терпимей. Я даже могу дотянуться до ног (которые жутко замерзли в одних тапках). Вдруг я замечаю за окном какое-то движение… Огромная пума выходит из тумана и кругами подбирается к машине.
– Ну здравствуй, подруга, – говорит ей Джаред, открывая дверь.
А потом проводит рукой по ее голове, спине, хвосту. Слышали когда-нибудь, как мурчит пума? Как вертолет. Она садится чуть поодаль на мокрую траву и сидит там, словно статуя, – едва заметный темный силуэт. Я уже знаю по опыту, что она не уйдет, пока мы не уедем: будет стеречь нас и защищать, если придется.
– Вот это я понимаю – безумие, да. – Джаред закрывает дверь.
– Я признался Хенне в любви, – говорю я. – Перед тем как мы сбили оленя.
Он удивленно распахивает глаза.
– Она успела ответить?
Я медленно выдыхаю через нос. И тут сознаю, что нос у меня дышит. Тихонько дотрагиваюсь до него пальцем.
– Ты гений! – говорю.
– Спасибо.
– Она успела сказать, что, по ее мнению, это не так.
– Странный ответ, – задумчиво произносит Джаред.
– Вот-вот.
– Да уж…
– …но я держал ее за руку, пока не подоспели врачи. И перед наркозом она успела произнести мое имя.
Про Нейтана и выпускной я ничего не говорю. Может, Хенна вообще про него забудет после аварии… Нехорошо с моей стороны на это надеяться, да?
– Слушай… – Джаред трет глаза. – Я от этих целительных штук просто никакой. Поеду-ка я спать.
– Ага. Спасибо еще раз.
– Обращайся, друг. – Он делает глубокий вдох и снова открывает дверь. – Пойду сперва благословлю всех желающих.
Сотня кошек и одна пума с восторгом и нетерпением наблюдают, как он выходит из машины и тянет руки им навстречу.
– Ну как?
В гостиной меня поджидает Мэл.
– Кажется, я всем наврал. Перспектива остаться со шрамом во всю щеку мне не улыбается, нет.
– Я догадывалась.
Мы садимся на диван и включаем телик – без звука. На экране стоит полуголая тетка с пистолетами в обеих руках и бодро косит из них каких-то азиатов. Потом даже коротенькие джинсовые шорты начинают ей мешать, она скидывает их и в одних стрингах продолжает палить из пушек по врагам. Этот мир непостижим, честное слово. Мэл вырубает эротический боевик и включает телешоу о собаках.
– С шрамами ведь ничего не поделаешь… – говорит она. – Остается только гордо их носить.
– Сказала девочка с идеальной кожей.
– Сказала девочка, которая без конца вызывала у себя рвоту и из-за этого начисто лишилась зубной эмали. У которой грудь меньше, чем у девятилетнего пацана, потому что из-за голода она пропустила ключевую фазу физического развития. Шрамы бывают разные, брат.
На экране вспыхивают безмолвные и нелепые кадры с разодетыми в костюмы собаками.
– Тебя не волнует, что маму изберут в конгресс?
– А какая разница, волнует или нет? Нашего мнения никто не спрашивал.
– Она думает, что дела у нас идут неплохо.
– В общем, это так. Да ведь?
Я повторяю то, что уже говорил Джареду:
– Выборы еще не скоро, к тому времени мы отсюда слиняем.
Мэл – с ее непрошибаемой уверенностью в себе и одновременно полной неуверенностью (сочетание куда более распространенное, чем вам кажется) – планирует поступать в медицинский, но боится завалить историю. Скорее всего она поступит, и, если итоговые оценки у нее будут такими, как надо (а они будут), она уедет учиться на другое побережье, за тысячи миль от дома.
Наверное, не стоит так говорить про родную сестру, но я уже по ней скучаю, заранее, хотя она и сидит сейчас рядом.
Просыпаюсь в 3:43 утра от того, что на мою кровать садится папа.
Он плачет.
– Прости, что меня не было рядом, – воет он. – Прости!
От него разит перегаром, и он все еще в деловом костюме.
– Ложись спать, пап, – говорю. – Со мной все нормально.
– Нет, не нормально! – стонет он, мотая головой. – Совсем не нормально!
– Ну ладно, не нормально. Но от того, что ты меня разбудил среди ночи, нормальнее не станет.
Он всхлипывает:
– По-хорошему, мне надо покончить с собой. Съехать с моста в реку и не мешать вам жить.
– Машину жалко. Особенно если она дядина.
– Ну, значит, выйду из машины и сброшусь.
– А с какого моста, кстати? В наших краях таких высоких нет. Только ногу сломаешь – и доставишь нам еще больше хлопот, чем теперь.
Он вздыхает:
– Ты прав. Абсолютно прав.
И снова заливается слезами.
– Пап…
– Ты хороший сын, Майки. Самый лучший…
– Ну пап, я серьезно…
Он сползает на пол, все еще рыдая, и через пару минут отрубается.
Я забираю одеяло и ухожу спать на диван.
Глава седьмая
в которой Сатчел и остальные хипстеры проводят душещипательный поминальный обряд по Керуаку, бросая в озеро камни; Сатчел уходит одна в лес, берет в ладонь амулет и вдруг видит самого красивого парня на свете; ее находит Дилан; он хочет поцеловать ее, но, хотя его губы пахнут медом и органическим маслом пачули, Сатчел отталкивает его и рассказывает о том, что сообщил ей амулет; «Бессмертные прибыли», – говорит она.
В понедельник я не иду в школу. Благодаря Джареду я чувствую себя гораздо лучше, но у меня по-прежнему сломан нос, а под глазами фингалы. Грех не воспользоваться таким уважительным поводом остаться дома.
Телефон все еще сокрыт в недрах раскуроченной Хенниной машины, поэтому Мэл звонит мне на городской: Джаред тоже не пришел. То ли восстанавливается после исцеления, то ли пытается тайком пролезть в палату к Хенне.
– А сейчас без паники, понял? Умер еще один хипстер. Керуак Бьюкенен. Это его папу мы вчера видели в больнице.
– Черт… Мы с Керуаком вместе на американскую литературу ходили.
– В общем, у нас очередное нашествие нечисти. Теперь уж точно. Надеюсь, в этот раз без жести обойдется…
– Осторожней там.
– Вряд ли осторожность тут поможет. Ты – самый осторожный человек на свете, но чуть не пал жертвой оленя.
– Я не самый осторожный…
– Папа еще дома?
– Не, смылся на работу часов в восемь.
– Надо отдать должное его силе воли.
– Силе воли? Я думал, что у алкашей ее как раз нет.
– Наоборот. Поверь мне на слово. Ты ничего не можешь с собой поделать, но постоянно прилагаешь неимоверные усилия.
Когда она вешает трубку, я звоню Джареду, но на мобильном у него голосовая почта, а дома никто не снимает трубку. Звонить больше некому: остальных номеров я наизусть не помню, это мой предел. Интересно, удастся ли вообще вернуть телефон… И что, кстати, случится с бедным оленем? Его кто-нибудь съест? А рука у Хенны восстановится? Что мне