преследовало меня: бледная, совсем белая Рита, она ничуть не загорела за лето, и сине-белая детская коляска, в которой плачет мой ребенок! Невольно мне пришло в голову, что если женщина ходит на работу и должна одна растить ребенка, то вряд ли у нее хватает времени бывать на солнце.
Сойдя с трамвая, я отправился в парк не сразу. Я обошел здание кинотеатра, посмотрел рекламу и выпил газированной воды. Я собрался было пойти в кино или поехать обратно, но в конце концов, после долгих колебаний, пошел в парк. Риты не было. Только когда я уселся на ту же самую скамейку, что и в прошлый раз, я заметил, что погода ветреная и холодная. Я решил ждать, снял темные очки, чтобы не видеть зелень коричневой, и еще раз попытался утешить себя мыслью, что ребенок, возможно, и не мой, даже в том случае, если Рита не замужем. И все же ничто не могло меня успокоить, напротив, я чувствовал, что даже и в этом случае вина ложится на меня тяжким бременем, и мне хотелось сейчас же опуститься перед Ритой на колени и умолять ее стать моей женой.
Помню, я как-то спросил Риту, что она думает насчет того, если бы мы поженились.
Рита как-то странно взглянула на меня. «Ты ведь не хочешь этого», — сказала она спустя мгновение. Я понял, что она права.
«А если я серьезно?»
Рита опустила голову, мне стало не по себе, и я тут же хотел добавить, что действительно думаю об этом всерьез, но слова застряли у меня в горле. Что-то заставило меня промолчать.
«Смотри, ель цветет!» — неожиданно воскликнула она и побежала к ели, на ветвях которой были круглые белые цветы, словно украшения. Я сказал, что это, наверное, какая-нибудь болезнь.
Мы долго стояли под украшенной елью, и Рита гладила ее иглы. «Ты бы хотел, чтобы у тебя был ребенок?» — как бы между прочим спросила она.
Я как-то об этом еще не думал; сказал, что не думал, и что сейчас это не имеет значения.
«А я думала».
Я не мог различить, с какой интонацией она это сказала. Перед нами был луг, еще не скошенное поле огромных синих колокольчиков, бабочки порхали с цветка на цветок, и мне не хотелось думать о том, должен ли у нас быть ребенок или нет. Мне нравились женщины, а не матери, и я считал само собой разумеющимся, что незамужние женщины стараются избегать беременности. Поэтому я крепко прижал ее к себе, предполагая, что она воспримет это так, как захочет.
Помню, что в тот день произошла наша первая и единственная размолвка. Я обрывал лепестки ромашки, гадал, любит — не любит. Едва я успел оборвать первые лепестки, как Рита повернулась ко мне спиной и быстро пошла прочь. Я не понял, что с ней произошло, побежал за ней и попытался остановить, но она лишь на мгновение обернулась, чтобы с презрением посмотреть на меня. Долгое время мы шли друг за другом. Тут мне вспомнилось, что она относится к цветам как к живым существам. Обычно, очутившись в поле, женщины начинают срывать самые красивые цветы, которые попадаются им на глаза, а Рита только любовалась. Я был обижен до глубины души: из-за какой-то ромашки — к тому же это была всего лишь шутка — так разозлиться! Я решил, что это своего рода идиосинкразия, позволяющая поменять меня на один-единственный оборванный цветок. Я готов был идти все равно куда, лишь бы только подальше от этой глупой девчонки.
Я расхохотался — несмотря ни на что расхохотался, потому что вспомнил, как Рита, в конце концов, повернулась ко мне и, по-детски плача, стала просить прощения за то, что рассердила меня, объясняя, что она просто не могла иначе, но в тот раз это тоже рассмешило меня и я смеялся до слез. А сейчас я испугался своего смеха, этот уход в воспоминания был как сон, и вдруг я обнаружил, что уже вечер и я сижу в опустевшем парке. С моря, прямо в лицо, дул пронизывающий ветер. Я поднялся и зашагал к воротам парка. Ведь женщина, которую я видел несколько дней тому назад, могла быть и не Ритой, а какой-то другой, похожей на нее женщиной. Неожиданно для себя это меня успокоило, перед кинотеатром я остановился и вспомнил, что уже бог знает как давно не был в кино, а до начала сеанса оставалось как раз пять минут.
Возможность
В дверь постучали. Я решил, что это мне снится, и повернулся на другой бок, но стук повис в воздухе. В самом деле, кто-то упорно барабанил в дверь. Пришлось встать — может быть, это телеграмма, а может, кто-то ошибся адресом. За окном струился серый мглистый сумрак. Я поспешно накинул халат.
Это оказался приятель. Он с робким видом извинился, что так рано, я сказал, пустяки, мол, а сам подумал: что-то произошло. Приятель еще раз извинился, я успокоил его, сказав, что так и так собирался сегодня встать пораньше, и просто отлично, что он меня разбудил. Затем помог ему сесть на стул, зажег лампу, но тут же погасил — на улице было уже достаточно светло, к тому же я испытывал неловкость за беспорядок, царивший в комнате.
— Мне страшно за Эльмера, — сказал приятель. — Я всю ночь не мог заснуть.
Я попросил прощения, что не успел прибрать комнату. Но он пропустил мои слова мимо ушей и коротко сообщил, что Эльмер хотел повеситься. Вчера к ним заходила мать Эльмера, она-то и рассказала все.
— Как-никак Эльмер наш друг, твой и мой. Пойди и постарайся привести его сюда, — закончил он.
Услышав это, я растерялся и несколько минут сидел, ощущая лишь стук в висках, затем сообразил, что должен незамедлительно пойти туда. Я оделся, схватил с полки какие-то журналы, чтобы приятель не скучал здесь. Уже выходя, подумал, что, наверное, он ничего не ел. Принес из кладовки вчерашний суп с клецками и поставил на электроплитку. Приятель удивленно взглянул на меня. Я сказал, что поставил суп разогреваться — по утрам всегда хочется есть. Приятель выразил свое восхищение тем, как я прекрасно со всем справляюсь. Я застенчиво пожал плечами.
Туман стал рассеиваться. На небе обозначились облака, сквозь них пробивались скупые лучи утреннего солнца. По улице шли редкие прохожие. Неподалеку от трамвайной остановки снесли старый дом, и меня испугали непривычно голый пейзаж и удручающая груда обломков.
Трамвай, звякнув, остановился. В вагоне сидел старичок, он дремал, держа на коленях мешок. Мы проехали мимо обломков снесенного дома, и я удивился, что раньше не замечал их. Когда трамвай стал приближаться к следующей остановке, я громко сказал: «Рынок». Старичок открыл глаза, огляделся и спросил:
— Это вы сказали — «Рынок»?
Я ответил, что нет, не я.
— Почему вы лжете, молодой человек? — сказал он с упреком и прошел к выходу. Возле универмага он сошел и через трамвайное окошко погрозил мне пальцем. Я и сам не понимал, почему сказал старику неправду.
Мне было стыдно, что я уже много недель не заходил к Эльмеру. Думаю, что и наш общий приятель не навещал его. После того как они из-за чего-то поссорились, Эльмер затаил злобу против приятеля. У остановки на площади Победы случилась авария. Милиционеры что-то измеряли. Я представил себе, что трамвай битком набит людьми, все склоняются к окнам вправо и трамвай кренится на бок. Однако не накренился.
Эльмер жил в коричневом двухэтажном доме. Я вошел в дверь, которая вела вниз, в подвал. Там стояла ужасная вонь — уборная без конца засорялась. У двери, занимая полкоридора, расположился огромный бельевой каток, под ним — полный до краев мусорный ящик. Я подумал, что Эльмер ничего этого уже не видит, быть может, это и к лучшему, но тут же устыдился своей мысли.
В дверях мне встретилась мать Эльмера, полная старая женщина. Она, видимо, собиралась уходить и обрадовалась, увидев меня. Мы стояли в коридоре, мать Эльмера закрыла дверь и принялась рассказывать:
— Не пойму, что на него нашло. В последнее время только и делает, что валяется в постели, не ест, не пьет, ну, а то, что он выкинул вчера — у меня просто слов нет… Подумайте только, он привязал себя к кровати, и, когда я вошла в комнату, он как раз стал сползать вниз; я бросилась его отвязывать, а он начал кусаться, будто взбесился. Поговорите вы с ним, он вас уважает… Я боюсь теперь уходить из дома, вдруг еще что-нибудь сделает над собой. Оно, конечно, тяжело ему, бедняжке, а как же остальные, им ведь тоже нелегко …
Я сказал, что пришел забрать его с собой, что мы тоже очень за него переживаем.
— Да, пойдите, поговорите с ним, — сказала она и посмотрела на меня с надеждой, затем открыла дверь и пропустила меня вперед. Под потолком горела лампа, Эльмер сидел за обеденным столом и теребил бахрому скатерти. Он еще больше похудел и его нос казался неестественно большим. Я поздоровался, думаю, он узнал меня по голосу, однако тем не менее спросил у матери, кто пришел.
Я сказал, что пришел проведать его. Эльмер протянул мне руку, и я пожал ее — рука была влажной и холодной.
— Что нового? — сухо спросил он.
— Подумал, может ты хочешь пройтись? Если ничего не имеешь против, пойдем к нам.
— Конечно же, пойди, — подхватила мать, — погода сегодня будет хорошая.
— Солнце есть? — спросил Эльмер.
Я ответил, что солнца пока еще нет, но, по всей вероятности, будет.
— Жаль, — сказал Эльмер. — Не знаю, идти или не идти… Может, все-таки лучше пойти. — Он поднялся. — Да, наверное, лучше пойти.
Мать помогла Эльмеру надеть плащ. Я взял его под руку и вывел на улицу. Мы шли молча.
— На каком трамвае поедем? — спросил он. Я ответил, что, конечно же, на четверке, потому что, если ехать к нам, то надо на четверке.
— А мне нравится ездить на тройке, — сказал Эльмер.
Подошел трамвай. Когда мы сели, Эльмер сделал вид, будто смотрит в окно, и я удивился, откуда он знает, где окно, но затем попробовал поставить себя на его место и понял, что это вовсе не так трудно.
— Что, солнца все еще нет? — спросил он.
Я ответил, что нет. Эльмер сказал:
— Жаль. А в чем ходят люди?
— Женщины в платьях, мужчины в одних пиджаках.
— Почему же я, словно малый ребенок, должен был надеть плащ?
— Не знаю, на всякий случай, наверное, вдруг пойдет дождь. Но если тебе жарко, ты можешь его снять.