зряд.
Всех женщин без исключения тянуло к Освальду. Прежде всего, он был человеком, который ни за какую цену не согласится стать чьей-то собственностью, и это автоматически делало его желанным. Добавьте к этому своеобразное сочетание первоклассного интеллекта и мужского шарма с репутацией человека, неразборчивого в связях, и впечатление окажется неотразимым.
К тому же, на минуту забыв о сочетании сомнительного и утончённого начал, следует заметить, что в характере Освальда имелся целый ряд граней, которые делали из него личность довольно загадочную. Например, он знал почти всё об итальянской опере девятнадцатого века; он написал любопытный справочник о трёх композиторах — Доницетти, Верди и Понкиелли. В нём он поимённо перечисляет всех основных любовниц этих композиторов и самым серьёзным образом проводит исследование соотношения между страстью творческой и страстью плотской, их взаимовлияния и, прежде всего, как оно отразилось в творениях этих композиторов.
Ещё одним увлечением Освальда был китайский фарфор. Освальд считался одним из международных экспертов в этой области. Особое пристрастие он питал к голубым вазам эпохи Чин Хоа и даже собрал небольшую, но изысканную коллекцию этих шедевров керамического искусства.
Кроме того, он коллекционировал пауков и трости. Его коллекция пауков, или, более точно, паукообразных, поскольку она включала также скорпионов и pedipalps, была, очевидно, столь же представительной, как любое немузейное собрание, а его знание тысяч родов и видов этих насекомых не могло не производить впечатления. Между прочим, он придерживался мнения (по-видимому, абсолютно верного), что паучий шёлк по качеству превосходит шёлк, который производят шелковичные черви. У него было около сорока галстуков из такого шёлка, и, чтобы ими обзавестись, а также чтобы ежегодно добавлять к своему гардеробу хотя бы пару новых, он должен был держать тысячи и тысячи аrаnа и epeira diademata (обычных английских пауков) в старой оранжерее в саду своего загородного дома под Парижем, где они размножались примерно с той же скоростью, с какой поедали друг друга. Освальд собственноручно собирал сырцовые нити — никто, кроме него, не мог войти в эту омерзительную теплицу — и затем отсылал их в Авиньон, где нити вытягивали, сучили, очищали, красили и превращали в ткань. Из Авиньона ткань отправляли прямо к Сулке, который был счастлив создавать галстуки из такой редкостной чудесной материи.
— Неужели вы действительно любите пауков? — обычно спрашивали его посетительницы, когда он демонстрировал им свою коллекцию.
— Да, — отвечал он. — Я их просто обожаю. Особенно самок. Они напоминают мне некоторых человеческих особей женского пола.
— Что за чушь, дорогой!
— Чушь? Мне так не кажется.
— Но это оскорбительно.
— Напротив, дорогая, это самый большой комплимент, который я способен сделать. Разве вы не знаете, что самка epeira diadimata так свирепа в любовных играх, что самцу очень повезёт, если он останется в живых. И только если он очень проворен и фантастически изобретателен, ему удастся убраться в целости.
— Что вы говорите, Освальд!
— Самка крабовидного паука, моя прелесть, совсем крошка, но в ней столько страсти, что это даже опасно, и паук, прежде чем обнять свою возлюбленную, вынужден крепко опутать её хитросплетёнными узлами и петлями.
— Прекратите, Освальд, сию же минуту, — вскрикивали женщины, однако глаза их сияли.
Коллекция тростей у Освальда тоже была не совсем обычная. Каждая трость когда-то принадлежала либо выдающемуся, либо отвратительному человеку, и Освальд хранил их в своей парижской квартире, где они были выставлены на двух длинных стойках вдоль стен коридора (или, скорее, проспекта), который вёл из гостиной в спальню. Над каждой тростью имелась маленькая табличка из слоновой кости с именами: Сибелиус, Мильтон, король Фарух, Диккенс, Робеспьер, Пуччини, Оскар Уайльд, Франклин Рузвельт, Геббельс, королева Виктория, Тулуз Лотрек, Гинденбург, Толстой, Лаваль, Сара Бернар, Гёте, Ворошилов, Сезанн, Тэйдзё… Пожалуй, их было более сотни, иные очень красивые, иные совсем простые, иные с золотыми или серебряными набалдашниками, иные с витыми ручками.
— Снимите Толстого, — говорил Освальд хорошенькой гостье. — Тяните… тяните… вот так… хорошо… а теперь осторожно погладьте набалдашник, он до блеска натёрт рукой великого человека. Разве не замечательно — просто контакт вашей кожи с этим местом.
— Да. Пожалуй, да.
— А теперь снимите Геббельса и проделайте то же самое. Но только основательно. Крепко сожмите в руке набалдашник… хорошо… а теперь обопритесь на неё всем весом, как это делал маленький калека доктор… вот-вот, а теперь с минуту постойте так, а потом скажите мне, не чувствуете ли вы, как ледяная струя ползёт вверх по вашей руке и проникает вам в грудь.
— Это ужасно!
— Конечно. Некоторые просто теряют сознание. Падают, где стояли.
В компании Освальда никто никогда не скучал, и, возможно, именно в этом, и только в этом, заключалась причина его успеха.
Теперь обратимся к синайскому эпизоду. В тот месяц Освальд заполнял досуг неторопливой ездой на машине из Хартума в Каир. У него была превосходная довоенная «лагонда», которая во время войны бережно хранилась в Швейцарии и, как вы можете догадаться, была оснащена всеми мыслимыми и немыслимыми новинками из области автомобильного оборудования. За день до Синая (23 августа 1946 года) он был в Каире, где остановился в отеле «Пастух», и вечером после ряда довольно рискованных манёвров ему наконец удалось заполучить мавританскую леди, предположительно аристократического происхождения, по имени Изабелла. К тому же Изабелла, как выяснилось, была ревниво охраняемой любовницей ни больше ни меньше чем одного примечательного, страдающего диспепсией члена королевской фамилии (в Египте тогда ещё была монархия). История как нельзя более в духе Освальда.
Но то были ещё цветочки. В полночь он вывез свою даму в Гизу и уговорил подняться с ним при лунном свете прямо на вершину великой пирамиды Хеопса.
«…Нет места более безопасного, — писал он в дневнике, — и более романтичного, чем вершина пирамиды Хеопса тёплой ночью в полнолуние. Когда смотришь на мир с большой высоты, страсти подогреваются не только великолепным видом, но и удивительным ощущением силы во всём теле. Что же касается безопасности, то высота пирамиды ровно 481 фут, то есть на 115 футов выше купола собора Святого Павла, и с вершины легче лёгкого увидеть всех, кто к ней подходит. Никакой будуар на земле не может предоставить таких возможностей. Ни в одном из них нет таких запасных выходов — и, если вдруг по одной из граней пирамиды начнёт карабкаться зловещая фигура преследователя, можно тихо и спокойно спуститься по другой…»
Но так случилось, что в ту ночь Освальд лишь чудом избежал гибели. Во дворце, должно быть, проведали о маленьком любовном приключении, и Освальд со своей залитой луной вершины неожиданно заметил не одну, а целых три зловещие фигуры, которые начали подниматься по трём разным граням. На его счастье, у пирамиды Хеопса имеется четвёртая, и к тому времени, когда арабские головорезы добрались до вершины, любовники были уже внизу и садились в машину.
Запись от 24 августа повествует как раз об этом драматическом моменте. Она приведена здесь точно, слово в слово, запятая в запятую. В тексте Освальда ничего не изменено, ничего не убавлено и не прибавлено:
24 августа 1946 г.
— Он отрубит Изабелле голову, если сейчас её поймает, — сказала Изабелла.
— Ерунда, — ответил я, хоть и понимал, что, скорее всего, она права.
— И Освальду он тоже отрубит голову.
— Мне нет, дорогая госпожа. Ещё до рассвета я буду за много миль отсюда. Прямо сейчас двинусь вдоль Нила к Луксору.
Мы быстро удалялись от пирамид. Было половина третьего ночи.
— Ты едешь в Луксор? — спросила она.
— Да.
— Изабелла едет с тобой.
— Нет, — сказал я.
— Да, — сказала она.
— Путешествовать с дамой против моих принципов.
Впереди виднелись огни. Это был отель «Мена хауз», место, где туристы останавливаются в пустыне неподалёку от пирамид. Почти перед самым отелем я затормозил.
— Здесь я тебя высажу, — сказал я. — Мы прекрасно провели время.
— Как, ты не возьмёшь Изабеллу в Луксор?
— Боюсь, что нет. Выходи!
Она стала выбираться из машины, но, опустив одну ногу на землю, задержалась и вдруг, обернувшись ко мне, обрушила на меня поток таких грязных слов, лившихся, впрочем, весьма плавно, каких я не слышал из уст ни одной дамы года… эдак с 1931-го в Маракеше, когда жадная старая герцогиня из Глазго сунула руку в коробку с шоколадными конфетами и её в палец ужалил скорпион, которого я поместил туда для безопасности (том XIII, 5 июня 1931).
— Ты омерзительна, — сказал я.
Изабелла выскочила из машины и с такой силой хлопнула дверцей, что автомобиль подпрыгнул на колёсах. Я тут же уехал, возблагодарив небеса за то, что избавился от неё. Не выношу дурных манер у хорошенькой женщины. Первое время я ехал, поглядывая в зеркало, но как будто за мной пока никто не следовал. Добравшись до окрестностей Каира, я стал петлять по боковым улицам, избегая центра города. Я не особенно беспокоился. Вряд ли королевские ищейки зайдут так далеко, однако возвращаться сейчас в «Шеперд» было бы полным безрассудством. Да, собственно, и незачем, поскольку весь мой багаж, кроме небольшого чемодана, находился в машине. Я никогда не оставляю чемоданы в номере, когда в чужом городе выхожу из отеля вечером. Я люблю полную свободу передвижения.
Намерения ехать в Луксор у меня, разумеется, не было. Теперь я хотел как можно скорее унести ноги из Египта. Я не люблю эту страну. И думаю, что никогда не любил. От этого места меня зуд продирает по коже. Везде грязь и отвратительная вонь. Но ничего не поделаешь, приходится принимать вещи такими, каковы они есть. Это действительно довольно гнусная страна; у меня даже есть подозрение, хоть мне и противно говорить об этом, что египтяне моются гораздо менее тщательно, чем остальные жители планеты, — возможно, за исключением монголов. И уж конечно, они моют посуд