у не по моему вкусу. Хотите верьте, хотите нет, но на краю чашки, которую мне подали вчера за завтраком, был длинный шершавый след губной помады кофейного цвета. Бррр! Это было отвратительно. Я сидел и смотрел на неё, стараясь представить себе, чья слюнявая нижняя губа могла сотворить это безобразие.
Теперь я ехал по узким грязным улочкам восточной окраины Каира. Я точно знал, куда еду, поскольку успел всё взвесить, ещё когда мы с Изабеллой спускались с пирамиды. Я ехал в Иерусалим. До него рукой подать, к тому же этот город всегда приводил меня в восхищение. Более того — это самый краткий путь из Египта.
1. Каир-Исмаилия. Около трёх часов езды. По дороге, как обычно, пою арии из опер. В Исмаилию прибываю в шесть-семь утра. Заказываю номер, затем два часа сна. Далее душ, бритьё и завтрак.
2. В десять утра переезжаю Суэцкий канал по Исмаильскому мосту и сворачиваю на дорогу, которая ведёт через Синай к палестинской границе. En route[2] ищу скорпионов в Синайской пустыне. На всё около четырёх часов, прибытие на палестинскую границу — два часа пополудни.
3. Оттуда прямо в Иерусалим через Беер-Шеву и не медля в отель «Царь Давид» как раз к коктейлю и обеду.
С тех пор как я в последний раз ехал этой дорогой, прошло несколько лет, но я помнил, что Синайская пустыня — рай для скорпионов. Я мечтал ещё об одной самке opisthophthalmus, о крупном экземпляре. У той, что имелась в моей коллекции, в хвосте недоставало пятого членика, и я этого стыдился.
Я без труда нашёл дорогу на Исмаилию и, выехав на неё, сбавил скорость «лагонды» до шестидесяти пяти миль в час. Дорога была узкая, но гладкая и без малейших признаков какого-либо транспорта. Вокруг меня раскинулась дельта Нила, мрачная и бесприютная в лунном сиянии: поля без единого дерева, разделяющие их канавы, чёрная земля. Всё это невероятно уныло.
Но меня это не угнетало, я был частью ландшафта. Я был полностью изолирован и, как краб-отшельник, наслаждался уютом своей роскошной маленькой раковины, хоть и передвигался гораздо быстрее его. О, как я люблю быть в постоянном движении, лететь к новым людям, новым местам, оставляя всё прежнее далеко позади! Больше ничто на свете не приводит меня в такое радостное возбуждение. И как я презираю среднего городского жителя, который обосновывается на крошечном клочке земли с одной-единственной ослицей-женой, чтобы давать приплод, тухнуть и загнивать в этих условиях до конца дней своих. И всегда с одной и той же женщиной! Просто поверить не могу, что мужчина, если он в здравом уме, может день за днём, год за годом довольствоваться одной и той же особой женского пола. Некоторые, конечно, не могут. Но миллионы делают вид, что довольствуются.
Сам я никогда, абсолютно никогда не позволял себе продолжать интимную связь более двенадцати часов. Это предел. Восемь часов и то, по-моему, многовато. Посмотрите, например, что произошло с Изабеллой. На вершине пирамиды она была само совершенство: уступчива, игрива, как котёнок, и, если бы я оставил её на милость трёх арабских головорезов и спустился вниз сам по себе, всё было бы прекрасно. Но я по глупости не бросил её, помог спуститься, и в результате прелестная женщина превратилась в грубую, визжащую шлюху, на которую смотреть тошно. В каком ужасном мире мы живём! Нынче никто не поблагодарит вас за галантность.
«Лагонда» плавно двигалась сквозь ночь. А теперь опера. Какая? Я был настроен на Верди. «Аида»? Разумеется! Именно «Аида» — египетская опера. Как нельзя более кстати.
Я начал петь. В ту ночь я был в отличной форме — голос звучал просто великолепно. Я дал себе волю. Это было восхитительно; проезжая через маленький городок Бильбейз, я был самой Аидой пел «Numi pieta»[3] прекрасный финальный пассаж первой сцены.
Через полчаса в Загазиге я был уже Амонасро, молящим царя Египта сохранить жизнь эфиопским пленникам в «Ma tu, re, tu signore possente»[4].
Проезжая через Эль Аббасу, я был Радамесом, исполняющим «Fuggiam gli adori nospiti»[5], и на сей раз открыл окна машины, чтобы эта несравненная, любовная песнь могла достичь ушей феллахов, храпящих в своих лачугах, и, может быть, даже смешаться с их снами. Когда я въезжал в Исмаилию, было шесть часов утра и солнце высоко стояло в молочно голубом небе, но сам я вместе с Аидой был всё ей заточён в ужасной темнице, выпевая «О terra, addio; addio valle di pianti»[6].
Как быстро закончилось путешествие. Я подъехал к отелю. Служащие только начинали шевелиться. Я заставил их шевелиться быстрее и получил лучшую из имевшихся там комнат. Простыни и одеял на кровати выглядели так, будто на них двадцать пят ночей подряд спали двадцать пять немытых египтян; я стянул их собственными руками (после чего натёр руки антисептическим мылом) и заменил собственным постельным бельём. Затем я завёл будильник и проспал два часа крепким сном.
На завтрак я заказал тосты и яйцо пашот. Когда блюдо прибыло поверьте, у меня поднимается тошнота, даже когда я пишу об этом, — я увидел что на желтке лежит иссиня-чёрный курчавый волос дюйма три длиной. Это было уж слишком. Я вскочил из-за стола и бросился вон. Швырнув кассиру деньги, я крикнул «Addio, addio valle di pianti» и с этими словами отряхнул грязный прах отеля со своих ног.
Ну а теперь Синайская пустыня. Какая благодатная перемена ждала меня. Настоящая пустыня — это одно из наименее загрязнённых мест на земле, и Синай не исключение. Дорога через него — узкая полоса чёрного гудрона на протяжении ста сорока миль с одной заправочной станцией и кучкой лачуг на полпути до Иерусалима в местечке под названием Бир-Ровд-Салим. И всё. Остальное — абсолютно необитаемая пустыня. Обычно в это время года стоит жара, и необходимо иметь при себе питьевую воду на случай поломки машины. Поэтому я остановился у какой-то лавки на главной улице Исмаилии, чтобы наполнить запасную канистру. Я вошёл и обратился к хозяину. У него была ужасная трахома. Сыпь на поверхности нижних век была такая, что веки наползали на глазные яблоки, — устрашающее зрелище. Я спросил, не продаст ли он мне галлон кипячёной воды. Он подумал, что я спятил, и ещё больше уверовал в это, когда я настоял на том, чтобы проследовать за ним в мрачную кухню, дабы убедиться, что он всё сделает как надо. Он наполнил чайник водой из-под крана и поставил его на керосинку. Она едва теплилась. Владелец лавки всем своим видом показывал, что очень гордится ею и её работой. Он стоял и, склонив голову на плечо, с восхищением смотрел на керосинку. Затем он ясно дал мне понять, что лучше бы мне уйти из кухни и подождать его в лавке. Он сказал, что, когда вода закипит, он её принесёт. Я отказался. Я стоял и, как лев, следил за чайником, а тем временем перед моими глазами во всём её ужасе возникла утренняя картина: яйцо, желток и волос. Чей это волос прилип к желтку яйца, поданного мне на завтрак? Конечно, это был волос повара. А когда, о Боже, этот повар в последний раз мыл голову? Скорее всего, никогда. Отлично. Тогда у него наверняка вши. Но вши сами по себе не вызывают выпадения волос. Однако что явилось причиной попадания волоса повара на крутое яйцо, пока он этим утром выкладывал его из кастрюли на мою тарелку? Любое явление имеет причину. А в данном случае причина более чем очевидна. Голова повара была покрыта гнойной сыпью. И следовательно, волос, длинный чёрный волос, который я мог легко проглотить, не будь я начеку, тоже кишел миллионами и миллионами живых патогенных кокков, точное учёное название которых я, к счастью, позабыл.
Вы спросите: мог ли я быть абсолютно уверен, что повар покрыт гнойной себорейной сыпью? Нет, абсолютно нет. Но в таком случае у него непременно был стригущий лишай. А что это значит? Я слишком хорошо знал, что это значит. Это значит, что десять миллионов микроспор оседлали его жуткий волос, готовые войти мне в рот. Меня начало подташнивать.
— Вода закипает, — торжественно объявил владелец лавки.
— Пусть покипит, — сказал я ему, — ещё минут восемь. Ты что, хочешь, чтобы я тифом заболел?
Сам я никогда не пью простую воду, если можно этого избежать, какой бы чистой она ни была. Простая вода не имеет вкуса; я, конечно, пью чай или кофе, но всё же стараюсь устроить так, чтобы для их приготовления использовали бутылочную «Виши» или «Мальверн». Я стараюсь не употреблять воды из-под крана. Вода из-под крана — дьявольское зелье. Часто это ни больше ни меньше чем очищенные сточные воды.
— Скоро эта вода превратится в пар, — улыбнулся хозяин зелёными зубами.
Я сам поднял чайник и перелил содержимое в канистру.
Вернувшись в лавку, я купил шесть апельсинов, небольшой арбуз и английского шоколаду в добротной упаковке. Затем возвратился в «лагонду». Наконец-то.
Через несколько минут я ехал по шаткому мосту через Суэцкий канал чуть выше озера Тимзак; впереди лежала плоская сверкающая пустыня, и узкая гудроновая дорога чёрной лентой уходила к самому горизонту. Я сбавил скорость до обычных шестидесяти пяти миль в час и открыл боковое окно. Воздух, ворвавшийся в салон, был подобен дыханию раскалённой печи; время близилось к полудню, и солнце нещадно жгло крышу машины. Термометр показывал 103 градуса по Фаренгейту. Но, как вам известно, немного тепла мне никогда не помешает, если я сижу спокойно и одет соответствующим образом, — а сейчас на мне были кремовые льняные брюки, тонкая белая рубашка и галстук из паучьего шёлка очаровательного зелёного цвета. Я чувствовал себя вполне уютно и в полной гармонии с миром.
Минуту-другую я забавлялся мыслью en route исполнить ещё одну оперу на сей раз я был настроен на «Джоконду», — но, пропев две строчки вступительного хора, я начал слегка потеть, а посему опустил занавес и закурил сигарету.
Я проезжал через самые скорпионьи в мире места, и мне не терпелось остановиться и порыскать по округе, прежде чем я доберусь до заправочной станции в Вир-Ровд-Салиме. С тех пор как час назад я покинул Исмаилию, мне не встретилось ни одной машины, ни одного живого существа. Это радовало. Синай — настоящая пустыня. Я затормозил на обочине дороги и выключил мотор. Мне хотелось пить, и я съел апельсин. Затем надел белый тропический шлем и медленно выбрался из машины, моей уютной раковины краба-отшельника, на солнце. Минуту я стоял неподвижно посреди дороги, жмур