А последние шесть лет — и того хуже — женщины его побаивались: безобразный шрам на лице отпугивал даже пожилых проституток.
— Да, — прохрипел Никитин несвойственным ему похмельным басом. — Кто это?
— А это друг твой. Бывший. Звоню первый и последний раз. Дальше — как договорились: червям на прокорм. Вчера ты спал на диване в ботинках, не раздеваясь, перед тем выпил бутылку «Столичной» из пивной кружки, ничем не закусил. В следующий раз тем же самым можешь заняться только после выполнения задания. До того — ни напёрстка, даже пива. Ты меня понял? Если понял — скажи «да». — Никитин молчал и в трубке прогремело. — «Да» скажи… твою мать!!!
— Да, — едва слышно пролепетал Человек со Шрамом.
— Три раза повтори!!
Троекратное да, да, да можно было расслышать лишь при очень большом желании. У друга-Николая оно оказалось в достатке.
— Сука, — не сразу успокоился однокурсник. — Докладывать будешь моему человеку, он тебя найдёт. На выходе возьмёшь пакет. В нём телефонная трубка. Всегда держи при себе, даже в сральне. Это связь. Потерять нельзя. Про червей не забывай. Про меня забудь.
Зазвучали короткие гудки.
Несколько минут Георгий Георгиевич сидел в тупом оцепенении с телефоном в руках. Никто ему только что не угрожал. Никакие мысли его не посещали. Чёрная пустота перед глазами. И безмолвие. Потом началась чесотка: зазудело всё туловище — шея, спина, ноги, пальцы ног… По всему телу что-то поползло, закусало, зачавкало… «Черви! Не иначе как черви, — с ужасом подумал Никитин. — Сожрут». — Он кинулся в ванную комнату, ошпарил себя кипятком душа, долго не ощущал боли. Только когда в зеркальном отражении увидел лицо своё, покрытое мелкими волдырями, очнулся: «Что это я? Зашёл ум за разум».
Дрожащими пальцами неуверенно накрутил, казалось бы, давно забытую комбинацию цифр. Когда раздалось с прибалтийским акцентом приглушённое: «Вас слушают», похвалил себя: «Ничего, Жора, молоток, с памятью пока порядок, голова на месте. А вот нервишки надо лечить. А то ведь так и вправду съедят — не подавятся. Не черви, так ещё какая-нибудь двуногая нечисть». Спросил:
— Владис Николаевич Рубикс?
— Кто это?
— Приветствую вас, Владис Николаевич.
— Кто это говорит?
— Это говорит ваш давний знакомый, Никитин Георгий Георгиевич. Помните такого?
В трубке долго молчали. Наконец раздалось:
— Не слышу главного.
Никитин негромко хмыкнул: «Молодец, паскуда, хорошо работает».
— А главное вот в чём: Я УЛЕТАЮ В ПАЛАНГУ.
— КОГДА?
— КАК ПОВЕЗЁТ С БИЛЕТОМ.
После непродолжительной паузы Рубикс сказал:
— С возвращением, Георгий Георгиевич. Слушаю вас.
«Мог бы и повежливей, чухна белоглазая, — выругался Никитин, — шесть лет всё-таки не виделись». Вслух он сказал:
— Да, честно говоря, я бы вас хотел послушать. Как у вас на зарубежной таможне с кадрами. Есть у меня очень порядочный работник. Опытный, знающий. Наш товарищ. Надо бы…
— Я понял, — прервал его Рубикс, — есть вакантное место, присылайте.
Никитин бросил трубку, не попрощавшись. «Редкая всё-таки сволочь этот литовец. Но работник классный — этого не отнимешь: всё сечёт с полуслова». Он набрал ещё несколько цифр.
— Вы позвонили в секретариат Международного отдела гражданской авиации. Людмила Логинова. Слушаю вас.
Влажный женский голос заставил его пульс учащённо забиться. «Столько лет прошло, а поди ж ты. Тогда ей было семнадцать, значит, теперь двадцать три. Много, помнится, усилий было потрачено, чтобы хоть разок, проснувшись утречком, вместе позавтракать. Уж больно хороша, падла, больно в его вкусе. Не выгорело. Жаль. Теперь не до неё».
— Доброе утро, Людмила Логинова. Хропцов Вилор Семёнович у себя?
— Да, у себя. Как вас представить?
— Скажите Никитин. Георгий Георгиевич.
После минутной паузы влажные интонации в голосе секретарши размокли до жидкого состояния.
— Никитин? — С придыханием произнесла она. — Как вы сказали? Георгий…
— Георгий Георгиевич.
— Жора?
— Если хотите.
— Здравствуй, Жорочка, я так рада…
— Здравствуйте, Людмила Логинова. Мне Хропцов нужен. — Он пресёк в самом зародыше сильно преувеличенную волну радости в её голосе. — Доложите, пожалуйста.
В трубке натужно рассмеялись:
— Доложу и немедленно, а как же иначе. Иначе и быть не может. Вилор Семёнович, — связалась она по селектору с заместителем начальника отдела, — вас какой-то Никитин. Подойдёте?
В трубке раздался знакомый Никитину тенорок.
— Привет, Георгий. Чем могу на этот раз? — Хропцов заговорил так, как будто они только вчера расстались.
Никитин не стал напоминать, что со дня их последней встречи прошло более шести лет.
— Вилор, мне на завтра один бизнес до Нью-Йорка. Об обратном сообщу оттуда. Пусть привезут по моему адресу: Малая Бронная, 18, квартира 44. Давай.
И повесил трубку. Больше всего он похвалил себя за это «давай». Не «пока», не «до свидания», не «будь здоров», а именно «давай». Брезгливо, снисходительно и непонятно. Пусть знает, генерал говённый, кто теперь из них главнее.
И ещё один пренеприятный звонок приказал себе осуществить Человек со Шрамом в то утро — директору меховой базы Проммехсоюз № 4 Омару Ивановичу Цава. Этого очень маленького, похожего на лилипута, очень лысого, постоянно смеющегося человека Никитин невзлюбил больше других сотрудников, с которыми ему приходилось сталкиваться по службе, брезговал общением с ним, а с некоторых пор даже побаивался. Всегда потный, дурно пахнущий, Омар Иванович при встрече с кем бы то ни было неизменно размётывал короткие ручонки в стороны, широко улыбался и лез целоваться. «Родной ты мой, — восклицал он при этом, приветствуя знакомых и огорошивая панибратством незнакомых людей, — ну наконец-то. Всё, что могу и не могу. Я перед вами на ладони».
Именно эта приторная Омарова готовность безропотно всегда и всем угождать неизменно настораживала Никитина, а его деланная лукавая приветливость, старческое кокетство и беспричинный смех вызывали резкое неприятие. «Родной ты мой, — вскочил Цава навстречу Никитину, когда тот много лет назад впервые вошёл в его пахнущий заплесневелыми тараканами «офис» — небольшой закоулок с шатким столиком и двумя просиженными креслами, — ну наконец-то. Я весь перед вами на ладони. Фамилия моя Цава, зовут Омаром. О-ма-ром. Не путайте с кальмаром. — И он скорее заржал, нежели засмеялся. Помнится ещё тогда Никитин подумал: «О, о, о, с этим гномом надо держать ухо востро». А когда однажды, прогуливаясь по Александровскому скверу, случайно разглядел «эту цаву» на заднем сиденье въезжающего в Кремль «членовоза», понял, что интуиция при первой встрече его не обманула: дяденька и впрямь, оказывается, не прост.
На этот раз Омар Иванович долго не подходил к телефону и, когда наконец в трубке раздалось писклявое «На проводе Цава», Никитин подумал: «Задушить бы тебя этим проводом, кальмар вонючий».
— Здравствуйте, Омар Иванович, — сказал он по возможности приветливо. — Я отрываю вас от важного дела?
— Нет. Почему? — хихикнула трубка.
— Долго не отвечаете.
После короткой паузы трубка счастливо рассмеялась.
— Бог ты мой, уж не Георгий ли это Георгиевич Никитин?
— Он самый, Омар Ива…
— Родной ты мой. А я слышу — знакомый голос. Неужели — думаю и ушам не верю. Давненько не баловали меня звоночками-то. Всё, что могу и не могу. А не подходил долго — дело не важное, а пустяковое, знал бы, что это вы беспокоитесь — в миг бы подлетел: мышь ловил. Повадились, плутовки, шубки грызть. Они ими питаются, шубками-то. По ночам. Прихожу утром — одной шубки нет, как и не было, а то и двух: мышки скушали. Толстые такие, как крысы. Мыши — а как крысы. — Трубка аж затряслась от хохота.
— Я звоню вот с каким вопросом, Омар Иванович, — успел вставиться в смеховую руладу Никитин, — скажите, родственник ваш на Брайтоне по-прежнему меховой магазин держит?
Смех в трубке постепенно сошёл на нет, до полной долгой тишины, так что Никитину даже пришлось повторить вопрос.
— Держит? Омар Иванович?
— В Америке? На Брайтон-Бич? Меховой магазин? — Зачем-то уточнила трубка. — Не хочется осквернять телефон разговором об этой фамилии. Он мне не родственник, а подонок. — В голосе говорившего отчётливо звучала оскорблённость до глубины души. — Он, вы знаете, изменник нашей родины и невозвращенец. Я давно не слежу за его бизнесом, мне это противно, если бы я мог на месте наших властей…
— Я спрашиваю — держит или не держит? — усмиряя ярость прохрипел Человек со Шрамом. — Да? Или нет? Ну?
— Да. То есть держит, — слёзно выдавила из себя телефонная трубка и добавила: — Но я этим не интересуюсь. Для меня его нет.
«ЕСТЬ» он для тебя, очень даже «ЕСТЬ», кальмар вонючий, вместе вы магазин тот заделывали, родине вашей любимой изменяли. И мыши тут ни при чём, сами вы с братом, грызуны алчные, шубы эти норковые с барского разрешения Комитета и под его надзором сотнями жадно заглатывали, не сблеванули ни разу, пока, видать, по жопам оба не схлопотали. Значит, за эти шесть лет что-то сильно поменялось, коли теперь «его нет для тебя», от собственного брата отрекаешься, Иуда бздиловатый».
…От смеха по лицу сидящего в соседнем кресле Омара Ивановича Цава стекали крупные капли пота.
— Конечно, поменялось, родной ты мой, давно поменялось и очень даже сильно. Так сильно, что тебе теперь вместе с золотишком этим пришёл полный каюк, чтобы не сказать «писец» или ещё того хуже — тоже на букву «пи» с тем же смыслом, припоминаешь словечко? Сам-то я не люблю матюгаться…
— Ты откуда, вошь поганая, про золото знаешь? — тряхнул его за грудки Человек со Шрамом. — Кто донёс, говори?!!
— Так кто ж, кроме тебя, родной мой. Кроме тебя и некому. Я всё, что могу и не могу, весь на ладони. Ты и донёс. Вас было трое. Теперь я четвёртый и потому тебе пришёл полный этот самый на букву «пи», вспомнил словечко-то…
— Врёшь, гнида, врёшь, — заорал Никитин, — убью гада…