готовить для себя, для других приспособление или инструмент,- словом, был мастером на все руки. И все у него ладилось, выходило быстро, ловко, сноровисто. Сам главный конструктор Аркадий Викторович, резкий, желчный, с нервным помятым лицом, комкая свежую незажженную папиросу, кричал: «Что? Не ладится? Втулка не садится? Какого черта! Дайте сюда Никиту Иванова - сядет. Почему он на галерейке? На каких еще узлах ФТ? Кто распорядился? С узлами ФТ справится ребенок, ваша теща, любой кретин. Сколько раз говорил...» По железной винтовой лестнице, вытирая руки концами, неторопливо спускался подтянутый, стройный и строгий Никита, в ладно сидящем на нем комбинезоне с многочисленными карманами на самых неожиданных местах. Говорил: «Ничего, Аркадий Викторович, не надо волноваться, поберегите нервы, сейчас скажем петушиное слово - и втулочка послушается». И втулочка слушалась, садилась. А главный конструктор, распуская морщины на лбу, доставая из портсигара свежую папиросу, ворчал уже почти беззлобно: «Ничего не могут сделать толком. Даже людей расставить...»
Аркадий Викторович был неравнодушен к Никите Иванову. Это все замечали, и девушки в цехе, поскольку Никита был по паспорту Аркадьевич, дразнили его «незаконным сыном главного» и еще «будущим главным». Никита, стройный и серьезный, только усмехался краешком рта, не разжимая губ, и проходил своей дорогой. У него были светлые, я бы даже сказала, пестро-светлые волосы (некоторые пряди золотисто-солнечные, другие снокойно-русые) и брови потемнее волос, но тоже с золотистым отливом, с пушистыми кисточками у переносицы, почти сросшиеся. Он держался очень прямо, гордо нес голову, толстая нормировщица Муза Дмитриевна говорила, что в нем есть «что-то графское». И еще его звали «артистом», потому что работал он артистически. И еще считали счастливчиком, которому всегда и во всем везет. А Никита показывал свои руки с длинными гибкими пальцами, приученные к тонкой работе, высокой точности (он очень за ними следил, оберегал их) и говорил-. «Вот моя удача». А затем без ложной скромности указывал пальцами на лоб: «И тут кое-что. Помогает везенью». За последнее время он внес несколько рационализаторских предложений, и все были приняты, пошли в дело, пригодились заводу.
Жил Никита с матерью, работницей типографии, и братом Женей, старшеклассником. Отец Никиты не вернулся с войны. Со вторым мужем у матери получилось нескладно: добрый человек, но пьяница, без руля и без ветрил, он то дарил ей копеечное колечко, за которое ухитрялся отдать собутыльнику всю получку, то пропивал ее нехитрые вещички, скромный домашний скарб. Помучившись, мать выставила его, он уехал по вербовке на Дальний Восток, пообещав «вагон денег», да так о нем ничего больше и не слыхали. Остался Женька.
Детство у Никиты было трудное, скудное. Женька рос в другое время, шел вторым, уже за Никитиной широкой спиной, в пятом классе он получил часы (о чем Никита в его возрасте не смел и мечтать), в седьмом ему купили костюм. Последние годы Никита стал хорошо зарабатывать, матери тоже подтянули заработок повыше. О том, чтобы Женька кончал вечернюю школу, как в свое время Никита, даже не было речи. Жили тесновато, в одной комнате, в старом деревянном двухэтажном доме; но уже исчезли его соседи, такие же деревянные и кирпичные приземистые старомосковские дома с мезонинами, глубокими подворотнями и сараями-развалюшками, уже встали по-хозяйски уверенно высокие, с клеткой лоджий, скороспелые новые корпуса. Было известно, что тот дом, где жил Никита, тоже вот-вот снесут, а им дадут квартиру где-нпбудь в новом строящемся районе, и Женька, случалось, даже иногда вздыхал, что скоро придется расстаться со своим «почти центром» и старыми приятелями радп дальних, неизведанных земель Большой Москвы.
Как глава семьи, Никита ходил к Женьке в школу на родительские собрания, делал ему внушения, если требовалось. Братья возились, иногда дрались, словом, дружили. К матери Никита был по-своему внимателен - без ласковых слов и объятий, без «сопливства». Целовать не целовал, но получку отдавал полностью (потом мать выдавала «обеденные рубли»). Ему нравилось чувствовать себя старшим в доме, кормильцем, нравилось выкладывать на стол деньги и говорить небрежно: «Знаешь, на десятку больше, чем в прошлом месяце...»
На заводе Никиту ценили, уважали, но были у него и недоброжелатели. Он держался самостоятельно, подчеркнуто независимо, даже, пожалуй, иной раз высокомерно - некоторых это раздражало. Если он считал человека дураком или плохим специалистом, то не стеснялся это показывать. А в разряд дураков у него попадали многие, суд был скорый, приговор окончательный и пересмотру не подлежащий. Доставалось и начальству - хотя бы потому, что оно начальство и имеет обыкновение распоряжаться. Есть такое изречение: «Прежде чем научиться командовать, надо научиться подчиняться». Никита считал, что это устарело. У него было такое презрительное словцо, которое он ставил, точно штемпель припечатывал: «Устарело!» И еще другое презрительное словцо - они с братом Женькой выговаривали его, сделав губы бантиком: «Сюсюк». Этим обозначалось все сентиментальное, старомодное и, с их точки зрения, смешное.
(Т у т к о н ч а е т с я п е р в ы й о т р ы в о к и з х а р а к т е р и с т и к и Н и к и т ы И в а н о в а.)
Круг подзорной трубы. Серые камни рустики, прохожий, делающий шаг вперед...
Был ли это ты, Никита? Или не ты, другой пешеход московских улиц, тоже молодой и светловолосый, тоже с книгой под мышкой?
Узнаем ли мы об этом когда-нибудь? Получим ли ответ на свой вопрос? Промелькнул - и исчез. Захлестнуло толпой. Не сыщешь, не опознаешь.
Мало разве их в большом городе, молодых, светловолосых?.. Да мало ли кого мог увидеть волшебник Иванов, раздвигая суставы своей старинной, поблескивающей серебряными кольцами подзорной трубы...
В жизни Никиты все было ясно, устойчиво, определенно, уравновешенно. Он знал, как надо и как не надо, его суждения были категоричны и всегда окрашены некоторым чувством превосходства по отношению к окружающим.
И вот в эту жизнь вошло непонятное. Вошло странное, необъяснимое.
Вошло за те пятнадцать минут, что он провел в вагоне метро. Всего пятнадцать минут. А равновесие нарушилось.
«Но необъяснимого не существует,- твердо сказал он себе, как только оправился от шока и получил способность рассуждать. - Все на свете объяснимо. Только мы не всегда умеем сразу найти это объяснение, связать причину и следствие». И он перешел к другому краю перрона, чтобы сесть в поезд, который повезет его обратно, на пропущенную станцию.
Общежитие, где жил Вадик Ларионов, помещалось в громоздком доме, выстроенном, очевидно, в конце прошлого века или в начале нынешнего, в эпоху Врубеля и Бальмонта, эпоху «Принцессы Грезы» и «Потонувшего колокола». Дом, уже достаточно побитый временем, был изобильно и разнообразно изукрашен - глазурованный кирпич и разнобокие окна, головы наяд с размытыми волосами и головы лошадей, пузатые колонки в русском стиле и решетки в готическом. Была даже мозанка, овальное мозаичное панно на фасаде, основательно вылинявшее: черный (теперь серо-сивый) Гамлет, сидя в неудобной позе на неудобной театральной скале и заломив берет, грыз свое серо-сивоё колено, видимо имея серьезный зуб на короля, а в отдаленье маячила совсем уже неразборчивая, смутно-белесая фигура, которую решено было считать Офелией. Впрочем, надо отметить, что студенты расценивали меланхолию Гамлета по-своему и говорили сочувственно: «Завалил ПеПеИ Жорику, переживает насчет стипендии». ПеПеИ - это были приборы первичной информации, а Жорик - знаменитый своей строгостью доцент, который, не моргнув глазом, ставил пару как самой хорошенькой девушке потока, так и парню со значком мастера спорта. Сами понимаете, что ему какой-то принц?
Когда Никита вошел, Вадик, орудуя рейсшиной, кончал чертеж. Другие, уже готовые листы были разложены на подоконнике. На самой дальней кровати непробудно спал, уткнувшись в подушку, здоровенный парень в трусах и майке, возле него на полу лежала раскрытая тетрадь. Остальные обитатели отсутствовали. Комната была суровая, почти без украшений. Только в углу висела длинная полоса из листов ватмана, сплошь заклеенная обложками «Фильма», «Экрана», «Советского экрана»,- красотки, красотки с хорошо отработанными улыбками и мохнатыми ресницами; у одной в углу рта торчал приклеенный кем-то окурок. Да еще над кроватью Вадика была кнопками пришпилена мишень с черно-тбелыми расходящимися кругами, с рваными отверстиями от пу т1ь (он занимался стрельбой и особо выдающиеся результаты вывешивал для всеобщего обозрения).
- Приволок учебник? - обрадовался Вадик, увидев Никиту,- Ух ты, лапочка! Садись и сиди,- он сделал отстраняющий жест,- я скоро. В тумбочке семечки и колбаса. Жутко тороплюсь закончить.
Вадик, на два года старше Никиты, был короткий и широкий, очень плотный, без шеи, у него было тяжелое квадратное лицо, маловыразительное, неподвижное, глухое, как чугунная болванка, с нечистой, землистого цвета кожей и низким лбом, прикрытым темной, ровно подстриженной челкой. Передние два зуба наверху были металлические - дело давнее, то ли в драке выбили, то ли сам, еще пацаном, сдуру взял да поставил коронки на здоровые зубы, чтобы пошико- вать (распространяться о своем прошлом Вадик не любил). Он мог ходить всю зиму напролет в толстом свитере и без шапки - совсем не мерз. Когда такой парень просил в темном переулке прикурить, то от него шарахались. А между тем у Вадика была красивая душа, он был отличный товарищ, добрый, отзывчивый, был в сущности лирик и мечтатель. Но несправедливая природа выдала ему второпях лицо не из того мешка.
Детдомовец, круглый сирота, он повидал многое, перешагнул через многие пороги (основательно споткнувшись на некоторых из них), многому узнал цену и теперь твердо стремился к намеченной цели: стать настоящим инженером. Первым не задирался, сам не лез драться, но умел прекратить любую драку. С непроницаемым лицом, плотно захлопнув рот, похожий на ковш экскаватора, слушал всякие блатные байки и блатные песенки, которыми обычно особенно увлекаются чистенькие сынки интеллигентных родителей, никогда не уезжавшие из дому. Очень дорожил институтом, который дос