тался ему поздно и недешево; вгрызался в знания, как шахтер с отбойным молотком в пласт угля, яростно, неистово. И жадничал, ревниво косился, все ли он сполна получает по этой части, нельзя ли еще что-то ухватить, не утаивают ли профессора и учебники чего-нибудь очень важного, спрятав это важное в примечания или мелкий шрифт.
Никита сел на кровать Вадика и стал приглядываться к разложенным листам. Эвольвентный профиль спирали. Какая-то примитивнейшая гаечка в трех проекциях. Все ясно. Это не для себя. Вадик за кого-то чертит.
Разобравнись, в чем дело, Никита спросил сердито:
- Ты опять? Ведь говорил, что накануне сессии не будешь. Зачем же...
Вадик засмеялся было и тут же опять захлопнул свой рот-ковш (за который его ребята дразнили «Фернанделем»), Рука его осторожно, нежно водила по чертежу хлебным мякишем, стирая наметку, чистя лист. Чертеж, еще в тонких линиях, был пока невыразительным, блеклым. Зато остальные, разложенные на подоконнике, уже законченные, выдавали сильную, точную руку мастера своего дела. Линии, проведенные карандашом, были яркими, густого ровного черного тона и издали казались выполненными в туши, сделанными рейсфедером.
Вадик кончил чистить и тогда сказал:
- А что? Стипендии железно не хватало. Надо же как-то...
Стипендии ему всегда не хватало. И не только потому, что она была невелика. Есть люди, у которых деньги не держатся, плывут между пальцев. Считать, рассчитывать им не дано. Плохой экономист и хороший товарищ, Вадик раздавал деньги направо и налево, легко, не задумываясь, делился последним. Вообще не понимал, как можно что-то не дать, если у тебя есть, а другому нужно. Есть трешка - надо отдать, а там видно будет.
- А в субботу, говорят, какие-то шведские носки купил, три пары,- строго сказал Никита. - К чему это?- Подвернулись,- Вадик зарделся.- Красивые. Они редко бывают, ну, как не взять? - И тут же от души предложил: - Хочешь, бери себе любую пару. Есть со стрелками.
У каждого свои слабости. Вадик имел слабость к тряпкам, как это иногда бывает с неказистыми, неприглядными парнями, не пользующимися успехом у девушек. Как-то Никита обронил афоризм: «Пижонство у мужчины - почти всегда следствие комплекса неполноценности». Эти жестокие слова были применимы и к Вадику. Он выискивал и покупал на трудно сколоченные гроши какие-то особенные куртки с бамбуковыми палочками вместо пуговиц, джинсы с клетчатыми отворотами, ярко-пестрые джемпера, полосатые вкось, которые выглядели на нем неуместно и особенно подчеркивали его тяжелую чугунную некрасивость.
Никиту, бережливого и точного в денежных вопросах, просто передергивало от манеры Вадика обращаться с деньгами. Да ну их к черту, эти шведские носки, лучше бы Вадик каждый день обедал. И потом это унизительно, противно - чертить за другого, батрачить за своего же брата студента.
- Лучше уж ходить в НИИ, где на тебе проверяли зрение. Или на холодильник грузить,- зашипел он в спину Вадику, который виртуозно затачивал карандаш.
Вадик хмыкнул.
- Это тоже от нас не уйдет. Все наше будет. Учиться еще не завтра кончаем,- Остро заточенным карандашом ТМ, попробовав острие на кончике пальца, он провел основную контурную линию - линию «в», которая, как известно, должна быть по ГОСТу шириной от 1 миллиметра до 0,8. Она у него получилась ровная на всем протяжении, с четкими, несмазанными краями.- Вот так! Ай, Вадик молодец, клево чертит. - Он посмотрел на огорченное лицо Никиты.- Да ты не расстраивайся, брось, не. стоит. Зато он будет какашка, а я инженер. Прямая выгода.
- Из вашего института, что ли?
- Из чужого. Племянник какого-то ответственного дяди,- Сейчас Ваднк, насвистывая, тянул пунктир - отрезок 4 миллиметра, пробел 1 миллиметр. Чисто, красиво, точно тянул,- Сунуть сунули, а в вузе ведь еще учиться нужно. Недоучли! Ну, засмейся, хватит собачиться.
Но брови Никиты, с пушистыми кисточками у переносицы, оставались по-прежнему нахмуренными.
- Эх, шел бы ты, Вадик, на вечерний. Никаких материальных проблем. И потом, работа на производстве как-никак много дает будущему специалисту. Каждый день чему-нибудь учит.
Это был старый, спор между ними.
- Мне нельзя,- отвечал Вадик,- Тебе можно. Мне серьезно надо знания взять. Я бескультурный, дикий. Мне теория нужна.
- Слушай, Вад...
Это был старый спор. Это был спор, который ничем не кончался. Одному было лучше так, а другому - по-другому.
- Порядок,- сказал Вадик, разгибаясь и с удовольствием оглядывая свою работу.- Теперь еще штамп... А вот и племянничек.
Племянничек был весь вытянутый, бледно-голубоватый, водянистый, с голубоватыми, тоже водянистыми глазами на узком лице и расхлябанными движениями. Все на нем свисало, опадало, руки расслабленно стекали вдоль тела, ноги заплетались, голова, как у целлулоидовой куклы, слабо держалась на растянувшейся резинке.
- Привет!
Вадик вместо ответа чуть кивнул тяжелой, головой, продолжая чертить. Никита, заранее настроенный недоброжелательно, не снизошел до этого.
Племянника мотало туда-сюда, как водоросль, которая вяло болтается в воде около причала, не находя сваи, чтобы обвиться. Ему все мешало: собственные руки, ноги, угол тумбочки.
- Можешь сесть! - бросил Вадик, не поднимая головы.Нерешительно помявшись, племянник отважился сестьна табуретку и самым невероятным образом закрутил свои длинные ноги вокруг ее трех ножек. Не без робости покосился на чертежи.
- Уже готовы? И эта - как ее? - ну, кривая? Эвольвент... эволентная... Или как-то еще? - Он сделал паузу, но никто ему ничего не подсказал,- Всё мамахен. Ну, отчислят, и пускай, и ладно. Нет, в рев. Бежит к декану. И опять эти... кривые... А? Вот смешно, люди стараются, хотят в академики, а я уже академик, жутко смешно.^- Он не смеялся, его длинное голубоватое личико сохраняло недоумевающее, растерянное выражение.- Академик... значит, в академическом отпуску. Второгодник, значит. Да это мамахен все. И еще старик. Дядя то есть. Дядя, тот жутко...- Языком он так же заплетался, как ногами,- Кричит по телефону: «Я в твои годы...» Ну, знаете, как они это... А вы хорошие ребята.
Протопим? - Вытащил сигареты в яркой обертке. - Старик привез... Хочешь, подарю? - обратился он к Никите. - У меня еще есть. А пускай и нету... Я ведь не жадный, я всегда...
Никита сосредоточенно покачивал ногой, разглядывая ремни босоножки. Рука племянника с цветным коробком неловко повисла в воздухе.
- Сейчас сделаю штамп,- сумрачно сказал Вадик,- заверну тебе всю эту музыку. И давай топай отсюда,- Он наклонился над последним листом, доканчивая работу.
Племянник огляделся и, кажется, впервые заметил спящего:
- О! Надо тише. Товарищ спит.
Вадик пробурчал себе под нос, что товарища теперь гаубицами не поднимешь, не то что таким писком. Тон был резкий, угадывалось раздражение.
Никита видел только затылок Вадика, но понимал - тому противно, что тщательно и красиво сделанную работу приходится отдавать такому ерундовому типу, такой мокрице.
- Ко мне не так чтобы плохо относятся,- продолжал запинаться племянник,- ко мне ребята ничего. Я в студенческом оркестре играю... я... у меня абсолютный слух,- Он как будто немного приободрился, оправился,- Я ведь не злой, не жадный. Не завидую другим... Ну, шутят. Pipn- чат: «Академик Гусаков! Сколько будет дважды пять?» Это ничего, это так... Мамахен... все мутит... У тебя же, говорит, такой дядя. Ты должен. На высоте. А что я могу... я же не могу. У нас есть такие, о, и даже девочки... уравнения щелкают, как орешки. Не гожусь я. А, уже? Ну, прекрасно... конечно...
Неловко, неумело он взял сверток чертежей из рук Вадика, придавил его локтем. Вадик рявкнул:
- Смотри, помнешь сейчас, ты! - Я? Нет. Что вы... что ты. Деньги вот полностью. Как договорились. Я очень рад был... Может, возьмете сигарет? Мне не жалко, честное слово. Я ведь не...
И хлипкую водоросль понесло течением прочь,- возможно, в поисках сваи, вокруг которой можно было бы хорошенько обвиться.
Советую вам запомнить племянника.Вы думаете, это просто так - случайная зарисовка, эпизодический персонаж? Ох, ошибаетесь. Скажу вам по секре¬ту: он появится еще не один раз в этой сказке большого города. Судьбы людей в этой странной фантастической истории переплетены так причудливо, сложно и запутанно, так удивительно, как это бывает только в жизни. Жизнь, она ведь не боится показаться неправдоподобной.
Написано девять глав сказки, вот уже десятая пошла. Днем я работаю в газете... А вечером... вечером сажусь и вывожу на чистом листе: «Большой город, как известно, плотно населен духами». Или: «Ее тут называют - Домовая Фея». Или...
Почему? Ну, почему именно об этом? Почему не как у людей, такое странное, сказочное, запутанное? Почему Домовая Фея, волшебник Иванов?.. Сама не знаю. Так пишется. Не выбирала я сказку, видит бог.
Что писать - это ведь не выбирают. Это сваливается на тебя, как кирпич.
Дома все недовольны. Ленка Тонкие Косы хнычет:
- Маму теперь не вытащить в бассейн. Мама устарела, стала скучная, все бумажки, бумажки, бумажки... А я когда?
Муж говорит кислым голосом:
- Ты прилично... м-м, более или менее прилично пишешь деловые корреспонденции, в особенности критического характера. Это приносит известную пользу людям, обществу... а тебе самой дает удовлетворение. Продолжать эту линию было бы вполне целесообразно.
Я люблю писать газетные материалы. Делала это - и буду делать. На том стою. А вот этой весной, если выдался свободный вечер, тянет писать другое. Кто знает - почему. Будем надеяться, что это временное: переболею и выздоровею.
Наша бабушка, хитро сощурившись, рассказывает как бы невзначай страшные истории, предназначенные персонально для меня:
- ...Все писала свою диссертацию, ни в кино, ни в театр, ни за город с ним, все «занята» да «занята», «ах, оставьте, у меня творческий труд». И что же? Когда открылось, так у него уже там,- жест большим пальцем через плечо,- был ребеночек восьми месяцев. И ушел, а она осталась целоваться со своим творческим трудом. И правильно, учить их надо, дур!