А в комнате? Вот тебе и раз!
У окна стоит отец. Вид — озабоченный. Руки прижал к груди, левое плечо вздернуто. Так и застыл. Будто его кто-то поставил здесь и ушел.
— Ты что это так стоишь? — спрашивает Стефан. — Случилось что?
— Спина. Опять схватило. Если так стоять, то ничего, терпеть можно.
— А если лечь?
— Нет, нет. Лучше всего так стоять.
Стефан рассматривает отца. Лицо — худое, под глазами черные тени. Плохо, должно быть, себя чувствует.
— Чаю тебе согреть?
— Нет. Потом, попоздней.
— Может, тебе лекарство принести?
— Нет, не надо. Я так постою, пока мать придет.
Но это ему долго ждать придется. Какой-нибудь срочный вызов, и мать до полуночи домой не вернется.
— А если она поздно придет? Она же теперь всегда поздно приходит.
— Всё равно подожду, — говорит отец.
— Позвонить ей?
— Нет, останься. Или хочешь — иди. Я здесь хорошо так стою. Обозреваю окрестности. Безвозмездно.
Стефан хочет все же позвонить. Ему не по себе оттого, что отец так вот стоит у окна. Что-то чужое, непонятное исходит от него. Какая-то тишина. Чтобы отец просто так стоял, тихо и неподвижно — это ж совсем на него не похоже. Он ведь с места метр шестьдесят берет. Его ж сразу слышно, как только он дверь в квартиру откроет. Это совсем не Герман стоит у окна…
— А отчего так бывает, как у тебя сейчас? — спрашивает Стефан.
— Не знаю. Напасть какая-то, может, от переохлаждения. Или повернулся не так. Может, и от холодной воды вчера.
— От воды? Холодная была, да?
— Может быть, даже слишком холодная.
— А летом, — говорит Стефан, — когда купаешься, тоже сначала бывает холодно. — Школьный портфель почему-то потяжелел очень, будто камнями набит. Но Стефан не знает, куда его поставить.
Отец смотрит на него в упор.
— Может, на работе плиту неловко принял. Кран — он ничего не прощает. Тут нужна абсолютная точность — а то сразу в поясницу вступит. Да и не молодой я уже.
— В школе у нас сегодня что было… И комендант и директор сразу в класс ввалились.
— Оба сразу?
— И еще фрау Майнерт. Наш классный руководитель.
— Многовато что-то.
— Это точно, — говорит Стефан и наконец-то ставит портфель впереди себя. Обе руки он засовывает в задние карманы брюк. От этого у него прибавляется уверенности, да и стоит он так прочней.
Отец спрашивает:
— И что ж им надо было?
— Ну, это самое.
— Ты расскажи — как и что.
— Да никак.
— Но ведь как-то было?
— Плохо все было. И хуже всех этот Бремер.
— Ничего удивительного. Ему больше всех хлопот досталось.
— Этот готов меня загрызть был.
— Не загрыз ведь. — Отец улыбается. Левой рукой он подпирает спину и сразу делается не такой деревянный, будто он уже почти здоровый, и Стефан решает, что это самый благоприятный момент.
— Меня в журнал записала, — говорит он.
— И что же они там записали? И кто именно?
— Фрау Майнерт. Но это директор ей велел.
— Вот видишь.
— Чего это я видеть должен?
— В журнал тебя записали. Не успел приехать, а уже записали. Такое не каждому удается. Или ты другого мнения?
Стефан молчит. Даже улыбнуться пытается. Острит, значит, Герман. Но пусть не думает, что он может его на пушку взять…
— А что же написано про тебя в классном журнале?
— Не знаю. Что-нибудь да написано.
— Они должны были тебе прочитать.
— Не прочитали вот.
— Пусть тогда завтра прочтут. Или тебе все равно? Мне кажется, что тебе действительно все равно.
Глубоко засунув руки в задние карманы, Стефан смотрит на отца.
— Я и без них узнаю, что там написано, — говорит он и замечает, что разозлил отца. Глаза Германа посветлели, левая рука с угрозой вытянута вперед.
— Три дня, как мы приехали, и ты уже заварил кашу. Какая тебя муха укусила? — Отец хочет поднять руку, но острая боль заставляет опустить ее. Губы сжаты.
— Ты что, пап? — говорит Стефан.
Отец оставляет вопрос без внимания, и Стефан, не попрощавшись, хочет уйти, но отец останавливает его:
— Погоди, один вопрос еще.
— Да.
— Он говорил тебе, от кого он это узнал?
— Кто? Чего узнал?
— Комендант Бремер. Он сказал тебе, от кого он узнал, что это ты гидрант открыл?
— Он сам меня видел, — говорит Стефан.
— Видеть-то он тебя видел, но гораздо поздней. И не тогда он узнал это. Я ему сегодня утром сам сказал.
— Ты?
— Да. Встретил его, когда на работу шел. Внизу на площадке. И сказал.
— Сам сказал ему?
Отец кивает и спрашивает:
— Ты, может быть, считаешь, что я неправильно поступил?
Стефан молчит. Вдруг резко поворачивается и уходит.
У себя в комнате он подошел к окну. Далеко внизу — шлюз, блестит вода, а дальше — бетонный мост, по нему бегут машины и время от времени перекатывается трамвай…
На столе все еще лежит письмо. Письмо к Тассо. Со вчерашнего обеда Стефан не написал ни строчки. Он садится и пишет:
«Мне тебе надо много чего рассказать. Приеду — целый час буду рассказывать. Но может быть, ты сам приедешь? Правда, приезжай! Твой Стефан».
7
Проходят понедельник, вторник, среда — в среду они, во-первых, ходили в бассейн, во-вторых, у них был сбор отряда, и в-третьих и последних, к тому же довольно поздно, Рита Шмальберг поцеловала Стефана Кольбе.
Кто-то притащил цветы, поставил на учительский стол, а у Ларисы в голубой эсэнэмовской рубашке вполне подходящий вид. Цветы она принесла: анемоны и желтые и красные тюльпаны в вазе из толстого стекла.
— Цветы, — говорит она, — по случаю праздника.
— А какой сегодня праздник? — хором спрашивают братья Функе.
— Вот сейчас и узнаем, — отвечает Лариса. — Это, можно сказать, от вас самих зависит.
Посмотришь на Ларису, и можно подумать, она из восьмого или девятого класса. Волосы начесаны на лоб, мягкие, вьющиеся. Блондинка. Известно к тому же, что она из Ростока, значит, с побережья, да и говорит — нараспев, слова растягивает, как люди, которые живут на севере республики. Но глаза у Ларисы совсем темные, может быть карие или даже черные.
Цветы, стало быть, по случаю праздника.
Все в сборе, только двоих не хватает. Всем, конечно, любопытно узнать, какой же такой праздник сегодня? И велико разочарование, когда Лариса сообщает:
— Нам предстоят выборы совета отряда. Сегодня мы с вами начнем подготовку к этому дню.
А ведь только что все слышали: цветы по случаю праздника?!
Губерт Химмельбах сидит тихо, Стефан Кольбе — тоже. И в то время как они оба тихо сидят на своих местах и впереди за учительским столом стоит Лариса в голубой рубашке, Стефан думает о каноисте-лесовике с вороньим гнездом на голове и в выцветших джинсах… А здорово было бы, если б каноист сейчас взял да заглянул сюда, просунул бы голову в дверь и сказал: «Лариса, алло, крошка!»
Не замечая сам этого, Стефан улыбается, зато Лариса замечает его улыбку и, глядя на него, тоже улыбается, правда, несколько озадаченно — она же не знает, чему улыбается Стефан.
— А вы что подумали? — спрашивает Лариса у ребят. — Кофе с пирожными будет, да? Нет, это потом, сперва поработать надо.
Пионеры приумолкли: они не против того, чтобы поработать, а тут еще кофе с пирожным! Вот здорово!
— Все вы новенькие в этой школе, — говорит Лариса, — все из разных мест, а если и попадаются берлинцы — они обязательно из разных районов города. Скажите, а есть здесь хотя бы двое из одного и того же места?
Есть, оказывается: братья Функе, Марио и Михаэль. Они как-то небрежно поднимают руки. В эту минуту интерес всего отряда сосредоточен на них, и оба так похожи друг на друга, что кажется, будто каждый представлен здесь дважды. Оба невысокие, лица нежные, немного девчачьи, только уши велики, но их скрывают густые темные волосы.
— Вы где до сих пор жили? — спрашивает Лариса.
— В Панкове, — отвечает тот Функе, который сидит слева.
— Кто из вас Марио, а кто Михаэль?
— Я — Михаэль.
— А как мне отличить, кто из вас Марио, а кто Михаэль, если вы случайно поменяетесь местами?
— Тогда ты ни за что не догадаешься, — говорит Функе, сидящий справа, то есть Марио. — Если мы тебе не скажем — ты ни за что не догадаешься, кто Марио, а кто Михаэль.
— А как же ваши родители?
— Они тоже путают. Узнают только, когда вплотную подойдешь.
Общее удивление, одна девочка говорит:
— Вы, значит, что хотите можете делать, да? И никто не узнает, кто напроказил?
— Да, это так, — говорит Михаэль Функе. — Но бывает, что нас по два раза наказывают, а то накажут меня вместо Марио.
— Или меня вместо Михаэля! — выкрикивает Марио.
Бывает же! Смех, да и только! И если Лариса сейчас не возьмет себя в руки — пионеры и так уже в лежку! — то весь сбор отряда насмарку, никто ничего не сделал, никто ничего не решил, проведена только беседа на тему о близнецах и о том, как трудно их различить…
— Знаете что, Марио и Михаэль, — спохватившись, говорит Лариса, — побеседуем об этом в другой раз, через недельку-другую. А сейчас перейдем к следующему пункту повестки дня. — Она молча смотрит на сидящих перед ней пионеров и снова спрашивает: — Может быть, мне еще раз объяснить, чем, собственно, занимается совет отряда?
К чему еще объяснять? Пионеры терпеливо смотрят на вожатую… Но если Лариса так хочет — пусть объясняет.
— Что ж, — говорит она, — тогда я лучше спрошу: у кого из вас были пионерские поручения?
Поднимается несколько рук: у Париса Краузе было поручение и у Риты, конечно же, у Михаэля Функе тоже. Еще четыре девочки поднимают руки и… кто мог бы подумать — Губерт Химмельбах! Хотя он только протоколы писал и один раз делал стенгазету. Это когда он еще в Эрфурте учился, в третьем классе. Выпуск стенгазеты у них был приурочен к открытию Международной выставки садоводства — ИГА.
— Садоводства? — переспрашивает Марио Функе.