«Комиссар» кричит!
Гудок еще раз прозвучал, как бы зовя нас. И мы словно ужаленные срываемся с места и бежим на берег. Сквозь густую завесу дождя различаем контур парохода. Он поравнялся с нами, и мы услышали: «Ждите, завтра приедем… заберем… ждите!» — и скрылся за новой, более густой пеленой дождя.
В шалаше тихо и сухо. Убаюканные теплом костра, засыпаем под монотонный шум дождя.
— На берег пошли! На берег, Сергей!.. Дождь перестал, идем рыбалить. — Это меня будит Игорь.
Сквозь густые верхушки деревьев на землю падают желтые пятна солнца. Вместе с солнцем появились и комары. Но на берегу костер, — это неплохо придумал Игорь. Мы стоим в дыму. Немного жжет горло, но это куда приятнее, чем жжение комаров.
В разгар ловли, когда у нас было уже полведра чебаков, прибежал рабочий, сообщил, что нас зовет Осадчий. Оказывается, нас здесь «Комиссар» взять не может, надо подняться повыше, опять на километр, туда перетащить лодки. Катер же испортился, чуть жив сам.
И вот мы тянем лодки. Этот переход был самым трудным. У протоки шириной в пять метров разросся большой ивовый куст. В этом месте сильное течение и отмель. Канат, скользнув но ветвям куста, не смог сломить его ствол. Кунгас накренился и потянул за собой остальные лодки к середине.
«Перекидывай канат!»
Раз, еще раз бросаем его через куст, но канат, не достигнув его вершины, падает обратно. Тогда, схватив конец и крикнув: «Держите!», я бросаюсь в протоку. Вода обдает холодом, на мгновение сжимает сердце, но я уже на середине и, взмахнув еще раз руками, достигаю берега. Остальные обегают куст по обрыву, и мы опять тянем. Только спустя полчаса я вспоминаю о содержимом в карманах — документах и «отборном» табаке, — все это замочено, хоть выжми. Но тут же об этом забываю. Новое испытание. Бухта. От берега метров на пятнадцать тянется мель. Идти берегом нельзя. И вот один за другим погружаемся в поду. Глубина в бухте по колено. Но чтобы тащить буксир, приходится нагибаться очень низко, и тогда вода заливает всего. Бухта длинная, метров двести. И чем дальше я иду, тем сильнее разыгрывается боль в раненой ноге. Я ободрал ступню, когда мы тащили лодки у Кирпичного переката. Я не хочу о ней думать, но каждый неловкий шаг, подвернувшийся камень заставляют стискивать зубы.
Но вот и катер. Он сразу показался, как только мы миновали бухту. Немного выше, утопая в пихтовой зелени, выдвинулся крышей домик.
Домик мал, гораздо меньше нашего шатра. Это скорее какая-то будка, с незастекленным окном, скрипящей дверкой. Внутри он выглядит еще непригляднее: на потолке три доски. Заделали щели, занавесили окно, выкурили комаров костерком из сырой травы, поужинали и легли спать — о, благодать! — без пения комаров.
22 июня. В полдень скатился вниз по течению катер. А через час прошел «Комиссар». Он не взял нас. Капитан, приложив ко рту рупор чуть меньше пароходной трубы, прокричал:
— Продвиньте буксир на полтора километра выше, тогда возьму! — И, махнув рукой, ушел в рубку.
Осадчий озадаченно посмотрел вслед ему, перевел непонимающий взгляд на нас и развел руками.
— Черт знает что делается! — вдруг вскричал он. — Махорка подмочена, масло тает. Брошу все, я не снабженец. Я инженер!
23 июня. Ночью Осадчий уехал в поселок Хирпучи говорить по телефону с начальством речного пароходства и в ночь на 24-е вернулся, сообщив нам: «Обещали через два дня увезти нас».
25 июня. Домик стоит на берегу Амгуни. За домиком — сопка. С сопки сползает густой синий дым. Он заволакивает кусты, подымается в небо. Горит тайга. Мы бежим туда и начинаем глушить пламя ветвями. Хорошо, что пожар только начался. Хорошо еще и то, что был дождь недавно. И не так трудно было погасить, хотя и провозились несколько часов. Хороши мы были, черные от сажи и копоти!..
30 июня. Безделье порождает ко всему безразличие. Все кажется неинтересным. Единственно, что интересует нас, так это «Комиссар».
День проходил скучно. Мы ловили рыбу, и сначала тихо, а потом все явственнее стало доноситься по воде чоханье. Чтобы лучше слышать, Осадчий нагнулся, почти касаясь головой воды.
— Едет! Едет!
Переполох был грандиозный! Каждый искал свои вещи, — за эти десять дней мы обжились, разбросав все барахлишко. В воздухе летают полотенца, чьи-то брюки, со стола падает зубной порошок, подымая снежное облако. Грохочет миска. Летит кружка. Гам, шум, крики, смех!
Чоханье все слышнее, но «Комиссара» пока еще не видно. Вещи собраны, и мы готовы хоть сейчас в путь. Из-за поворота показывается нос парохода, а за ним и весь корпус. Он идет быстро и, пока мы сбегаем к воде, уже равняется с нами.
— Товарищ Осадчий, — несется с палубы, — я вас категорически отказываюсь взять с этого места! Спускайтесь ниже до Хирпучей!
Осадчий бежит берегом за пароходом, так же бегом возвращается. «Лодку! — кричит он рабочим. — Вслед за „Комиссаром“!»
— Ну вот и все, а вы боялись, — говорит Игорь.
И вдруг мрачное настроение разорвал «Смеющийся саксофон». Как он смеялся! Ему было все смешно. И мы начали улыбаться, подсвистывая ему в тон.
А тут и Осадчий вернулся.
— «Комиссар» возьмет, только нужно спуститься на два километра. Быстрей! Быстрей!
Ну, этого можно бы и не говорить.
И вот все, что было достигнуто четырьмя бурлацкими переходами, по́том и даже кровью (моя нога), — все пошло насмарку. «Флотилия» двинулась вниз.
1 июля. Лодки, их тридцать две. Как и раньше, строенные и связанные канатом, теперь они привязаны к корме «Комиссара».
— Не могу гарантировать доставку всех лодок в Керби. Думаю, и половина не дойдет, — говорит капитан.
— Неужели нельзя их погрузить на палубу?
— Нельзя.
Лодки тихо качались на воде. Их было тридцать две. И сразу все стало ясно, как только пароход тронулся.
Лодка за лодкой отрывались и уходили назад: иногда попарно, больше поодиночке.
Мы молча стояли на палубе. Слов не было. Не из-за них ли, этих больших лодок, мы двадцать дней добирались до Керби? Кто же виноват? Кто ответит за это?
— Капитан, нельзя так, — умоляюще проговорил Осадчий.
— Сейчас ничего не могу сделать. Перекат. Потом погружу на палубу. В Име.
В Им привели только восемнадцать лодок. Но что осталось от них, совсем недавно крепких, здоровых? Развороченные носы, раздавленные кормы, разодранные борта… Печальная картина…
2 июля. Рабочими к нам определяются разношерстные люди: есть вольнонаемные, есть из бродяг. Есть из мелкого жулья, есть и покрупнее птицы: Седой, Количка, Ванька — Рыжий Клык, Нинка, Сонька (оба парни, — это их клички). Они плывут на пароходе. Уже успели обворовать буфет. С нами едет уполномоченный. Оказывается, в Керби уже есть такая вот пестрая партия работяг, заброшенная раньше из Комсомольска. Двое из «верхушки» не поладили между собой, и Губа убил Коломийца ударом ножа. Коломиец пробежал несколько шагов и упал замертво. Губа явился в милицию, отдал нож и заявил: «Я завалил Коломийца». Уполномоченный едет по этому делу.
4 июля. «Комиссар» шел очень хорошо (кто-то обчистил каюту капитана). Да, пароход шел с такой скоростью, с какой, наверно, не ходил со дня своего рождения. Капитан напуган! Никто и не предполагал, что мы прибудем днем, ждали ночью или утром следующего дня.
Не доходя Керби, километров за шесть уже можно видеть весь поселок. Но до него еще плыть и плыть. Амгунь петляет, рукав сужается, и Керби исчезает. Зато появляются наши палатки. Я отчетливо вижу Иванова. Он стоит на берегу и смотрит в бинокль. Рядом с ним Неокесарийский. Увидя нас, «Кесарь» побежал, не отставая от парохода. Что-то кричит, но за шумом машин его голоса не слышно. Бегут и остальные сотрудники. Вот мелькает светлое платье Маши. Она тоже кричит, машет руками и смеется. На загорелом лице отчетливо видны белые зубы. Незаметно подъезжаем к пристани.
— О-сё-сё! — кричит Неокесарийский.
— О-но-но! — кричим с палубы мы.
Быстро вытаскиваем вещи на берег. Здороваемся, смеемся.
Наша партия расположилась на берегу Амгуни, неподалеку от Керби. Другой берег в зарослях кустарника. В Керби два «Рыбкоопа», кинотеатр (немой), милиция, почта — и, пожалуй, все. В поселке только одна улица. Население — большей частью русские, но есть и эвенки.
8 июля. Последние дни шли дожди. Амгунь разбухла от них, вода стала подыматься. Берег наш песчаный, приподнятый. Вода подмывает его, и тяжелые глыбы с глухим рокотом валятся в воду, вздымая столб воды.
— Моя оморочка не ходи.
— Почему?
— Однако трудно.
Я разговариваю с одним из наших охотников. Он — эвенк.
— Моя пятьдесят четыре года. Моя знай все. Сорок лет охота. Моя не стреляй мимо. Лодка ходи вверх. Так ходи. Много ходи. Моя знай все.
9 июля. Еще вчера начали смолить лодки, а сегодня к обеду К. В. (Константин Владимирович) отдал распоряжение спустить их на воду. Ничто не обходится без приключений и происшествий. Привязали первую лодку к кусту, к ней — другую, к другой — третью, веревка не выдержала, оборвалась, и лодки подхватило течение. Как лягушки, попрыгали в воду с берега сотрудники и рабочие ловить их. Прыгнул и я. С берега кинули канат. Одной рукой я схватил его, другой зацепился за лодку. И меня раздирает, того гляди правая рука выскочит из предплечья, а левая растянется, как резиновая. Вся надежна на пальцы: «Только бы не разжались». Кое-как подтягиваю. Лодки густо залиты смолой. Смола еще не засохла, прилипает к телу. Вылезли, совершив эту операцию, засмоленные.
Амгунь поднялась на два метра. Всякая мысль об отъезде отпадает. Письма из Керби в Ленинград идут месяц. Читал сегодня почти «свежую» «Московскую правду» — за 17 июня. Живем на месяц позже страны.
10 июля. Ветер. Палатка кряхтит и стонет, того и гляди обрушится. О берег с сильными всплесками бьют волны. Амгунь свирепа. С яростью бросается на наш берег, угрожая смыть волной наш лагерь.
В нашей палатке семь человек: повар Ленька; десятник Олег, парнишка лет двадцати; старший техник Леманов, большой шутник и остряк; геолог Володя; Иван Забулис, тоже геолог, сухой, с острым загнутым носом, комсорг, техник Герасимов, и я. Эти люди теперь будут моими спутниками. Это часть нашей партии.